ля  организации  беспорядков.  Она  же  была  всего   лишь
безобидной маленькой потаскушкой, хоть  и  черной.  К  тому  же  она  сильно
задолжала за дом и жалованье слугам. - Гарри грустно улыбнулся. - Это мне  в
наказание за то, что увел чужую любовницу. В следующий  раз  буду  умнее.  Я
тогда был очень на тебя обижен. Надеюсь, ты меня поймешь.
     - И все же ты не сказал...
     - Я отправил ее в Каудрей, чтобы она родила там своего ублюдка. Видишь,
мне тоже не чуждо сострадание. Вообще-то я очень даже великодушен.
     - Да-да, я знаю. А потом? Гарри пожал плечами:
     - Ну, вообще-то у меня  тогда  были  и  другие  дела.  Например,  такой
пустячок, как война с испанцами и  его  преосвященством  в  Кале.  Было  уже
просто не до нее. Она же словно растворилась в воздухе, попросту исчезла  из
жизни. Порой я даже задаюсь вопросом, а не приснилось ли  мне  все  это.  Но
потом  припоминаю  это  дивное  смуглое  тело,  этот  округлый  холмик,  что
становился все выше и выше день ото дня. Слушай,  да  забудь  ты  ее.  Давай
будем считать ее просто частью нашей болезни. И велим принести  нам  немного
вина. Клянусь, я уже чувствую себя совершенно здоровым.
     Но выпить вина им так и не пришлось. На звон колокольчика, стоявшего на
столике у кровати  Гарри,  в  спальню  ворвались  трое  лекарей,  решительно
настроенных против тезиса про Wein, Weib und Gesang. Уильяму было  позволено
навестить больного через день-другой  с  тем  условием,  что  он  не  станет
волновать его так сильно, как на этот раз. Нет,  вы  только  посмотрите,  он
впустил в комнату свет и свежий воздух!..
     - Да, я понимаю, - ответил Уильям, наблюдая за слугами,  призванными  в
господские покои специально для  того,  чтобы  восстановить  прежний  душный
полумрак. - Свет и свежий воздух - величайшие враги человечества.

     Дни становились все холоднее и короче. Гарри хоть и  медленно,  все  же
поправлялся, и вместе с тем возрождалась их с Уильямом  прежняя  дружба.  Но
будет ли она такой, как прежде, сохранится ли в ней это весеннее  ликование?
Ведь перед Уильямом был уже не юнец, а мужчина,  который  к  тому  же  успел
подхватить настоящую взрослую болезнь.  Вольнолюбивый  юношеский  дух  Гарри
переродился в хитрую,  скользкую,  изворотливую  душу  политика,  не  чуждую
коварства и интриг,  которые  так  старательно  насаждал  при  дворе  милорд
Эссекс. Уильям же чувствовал себя  стареющим  брюзгой,  недовольным  жизнью,
которую можно было сравнить только с  нудной,  тягучей  болью  от  сломанных
зубов. Временами ему даже  начинало  казаться,  что,  ощупывая  языком  этот
поредевший частокол, он сможет перечислить все свои неудачи и разочарования.
Милейший, сладкоустый мастер Шекспир.
     Проза жизни была покрыта беспросветным мраком; в этом  он  со  временем
убеждался все больше и больше. При дворе  был  устроен  какой-то  чудовищный
маскарад: большие государственные печати, суетливая возня у  трона,  тяжелые
золотые  цепи   облеченных   властью,   подобострастная   лесть.   Королева,
престарелая, грязная, с обезображенным оспой лицом, вертелась, словно нимфа,
перед  разрисованными  зеркалами,  воображая   себя,   очевидно,   Титанией,
королевой фей; все это низводило события до ранга невеселой и  отвратительно
исполняемой комедии. Ходили гадливые слухи о том,  что  якобы  Эссекс  решил
прибрать к рукам всю добычу, захваченную в Кадисе, королева же хотела во что
бы то ни стало  пополнить  награбленным  свою  сокровищницу  -  визжащая  от
жадности старуха наскакивает на злобно орущего в ответ мальчишку, и вся  эта
безобразная сцена разыгрывается на глазах придворных дам,  которым  надлежит
делать вид, будто бы они ничего не слышат... Желание пополнить  свой  карман
монетами переросло в безликий гнев, в ссору ради ссоры.  На  какое-то  время
главной  новостью  для  Уильяма  стала  кончина  старого  Джеймса  Бербеджа,
умершего незадолго до Сретения; но до него все же дошли  слухи  о  том,  что
Эссекс и Гарри вместе со своими приспешниками якобы замышляют что-то  против
министра Сесила  и  самой  королевы  и  что  граф  Нортамберленд,  дрожа  от
праведного гнева, вызвал Гарри на дуэль, чтобы выяснить отношения при помощи
стали (какие отношения? ради чего? неужели от этого что-нибудь  изменится?).
Но бездействие и постыдная нерешительность сводили на нет  все  эти  угрозы:
проливать кровь за правду никто не спешил.
     Божественные звуки флейт и  скрипок,  чистое  пламя  свечи,  освещающей
грешный мир, - они казались лишними в  этом  заросшем  паутиной  подземелье.
Уильям со вздохом подумал о том, что, наверное, ему так никогда и не удастся
подобрать нужные слова, чтобы изобразить пороки своего времени. Он пришел  в
"Розу", заплатив пенни за вход, чтобы  посмотреть  новую  пьесу  Чепмена,  и
теперь стоял в  толпе  зрителей  вместе  с  Диком  Бербеджем  и  его  братом
Катбертом (эти двое стали владельцами Блэкфрайарз и  "Театра"  после  смерти
отца). Бербеджи не пожелали платить  серебром  своим  конкурентам  и  заняли
грошовые места; они стояли сложив руки на груди под полами плаща,  стояли  у
самых ворот, всем  своим  видом  показывая  кратковременность  своего  здесь
присутствия. Они зашли сюда действительно ненадолго, лишь  для  того,  чтобы
составить  общее  представление  о   комедии   "Забавное   происшествие"   -
престарелые граф Лабервель  и  графиня  Морэн,  оба  ревнуют  своих  молодых
супругов; Доуссер - унылый меланхолик в черной шляпе. Таковы уж были времена
и лондонские нравы.
     - Но ведь это, - говорил потом Уильям, когда они сидели  в  таверне  за
элем с сыром, - это не живые люди. В их характерах нет противоречий, там все
уныло  и  приглажено.  Понимаете?  Ведь  на  самом  деле  так   не   бывает,
человеческая душа не может вечно  веселиться,  или,  наоборот,  пребывать  в
унынии, или же  изнемогать  от  любви.  А  эти  персонажи  Чепмена  какие-то
примитивные, невыразительные, словно  любительские  рисунки.  Они  не  могут
удивить ни  себя,  ни  окружающих,  совершив,  например,  несвойственный  им
поступок. Улавливаете, что я имею в виду?
     Дик Бербедж радостно покачал головой.
     - Это новое направление, - сказал он, - и  я  слышал,  что  оно  уходит
своими корнями в далекое прошлое, в древние философские учения. Это  сатира.
Кстати, я смог бы сыграть  роль  этого  комичного  меланхолика.  У  меня  бы
здорово получилось...
     - Тебе удалась бы любая комическая роль, мы все  это  прекрасно  знаем.
Ведь для этого надо снова и снова исполнять одну арию, а потом переключиться
на другую. Но дело в том, что человеческая душа не сводится  лишь  к  одной,
хоть и много раз повторенной арии, она многогранна. Взять хотя бы образ того
же  самого  Шейлока  -  иногда  он  жалок,  иногда  смешон,  порой  вызывает
ненависть...
     - Шейлок - вонючий жид. Уильям тяжело вздохнул:
     - Людям хочется так думать, они вольно или невольно отождествляют его с
Лопесом. Вот это как раз и есть принцип  сатиры  -  заклеймить  кого-то  как
грязного жида, как старого  мужа-рогоносца,  как  юного  распутника  или  же
изысканного франта. Но сатира - это очень незначительная часть поэзии.
     - Что бы ты ни говорил, - ответил Бербедж, - сейчас это модно. Так  что
мы тоже поставим у себя нечто подобное.
     - Это не по моей части.
     - Ерунда, если уж Чепмен смог, то ты тоже справишься.
     - Я могу сделать только пародию, сатиру на их сатиру, и не более  того.
Или, может быть, не менее? Мода быстро меняется, пьеса же должна быть  выше,
чем мода, чтобы пережить свое время.
     - Это все равно что презирать  вчерашний  голод.  Но  только  вчерашний
голод нельзя утолить завтрашней едой.
     - Надо же, как образно, - улыбнулся Уильям.
     - Так что, как говорится, "хлеб наш насущный даждь нам днесь", то  бишь
сегодня, - процитировал Бербедж молитву. - А заодно и деньги, чтобы  хватило
на покупку дома. Вот что, Уилл, поскорее заканчивай улаживать дела со  своим
домом и принимайся за работу, чтобы с нами никакой Чепмен и близко  тягаться
не мог.
     - Я уже все уладил, - ответил Уильям. - Я являюсь счастливым владельцем
Нью-Плейс, купчая подписана, так что все  в  полном  порядке.  А  интересно,
Чепмен смог бы купить лучший дом в своем родном городе? И вообще, - надменно
добавил он, - Чепмен не любит распространяться о своей генеалогии.
     - О чем?
     - О происхождении.
     - Да уж, Чепмен не джентльмен, - неопределенно проговорил Дик  Бербедж,
- хотя он неплохо знает по-гречески.
     - Это фригольд?  {Фригольд  -  "свободное  держание",  характерная  для
Англии  форма  наследственного  или   пожизненного   владения   землей   или
недвижимостью. Фригольдеры могли свободно  распоряжаться  своим  имуществом,
что было невозможно при пользовании на правах аренды.}  -  внезапно  спросил
Катберт Бербедж.  До  сих  пор  он  молчал,  мрачно  выводя  пальцем  разные
геометрические фигуры на пролитом на стол эле.
     - Ты о Нью-Пяейс? О да, фригольд. - Уильям догадался, что было на уме у
Катберта. Ему нравился Катберт - подтянутый, аккуратный человек, который был
всего лишь на два года моложе его, любящий точность во всем,  благообразный,
уравновешенный, но  последнее  время  совершенно  лишившийся  покоя  -  как,
впрочем, и все они - из-за мучительного вопроса с арендой театра.
     - Вот ты все говоришь, какие пьесы нам нужно  писать  и  ставить,  -  с
упреком сказал он брату. - Но при этом упускаешь из виду главное -  где  это
делать. Нам нужен собственный Нью-Плейс.
     - Ну, может быть, Аллен еще продлит нам аренду,  -  беззаботно  ответил
Дик. - Он сам говорил, что собирается это сделать.
     - Но не со мной.
     - К  тому  же  у  нас  будет  Блэкфрайарз,  это  гораздо  более  теплое
помещение, чем любой из старых театров. И ни  местные  толстосумы,  ни  даже
Тайный совет не смогут нам в этом помешать. К  тому  же  милорд  сам  сказал
мне...
     Богатые жители этого района были обеспокоены  соседством  с  плебейским
театром и жаловались на то, что он якобы будет нарушать благочестие, а толпы
простолюдинов, жующих на ходу жареные колбаски, и грохот на сцене совершенно
лишат их сна и покоя. Дик был настроен слишком оптимистично; и в  этом  тоже
был своеобразный юмор.
     - Так что у нас будет сразу два действующих театра, - заключил  Дик,  -
вот увидишь.
     - И в обоих будет ставиться что-нибудь смешное, - подсказал Уильям.
     - Кстати, о смешном, - вспомнил Дик. - Этот каменщик уже  что-то  пишет
для "слуг Пембрука". Я видел его в роли Иеронимо.  Кстати,  играл  он  очень
даже недурно. Так вот, он просто помешан на юморе, и говорят,  у  него  даже
есть собственная теория на этот счет.
     - У каменщика? - Уильям нахмурился.
     - Ну да, - с отрешенным видом подтвердил Дик Бербедж, -  это  еще  один
поэт, который хоть и не джентльмен, но знает греческий. Как-то раз в  пивной
у датчан он по пьяному делу устроил целое представление,  но  его  никто  не
слушал. А уж он так старался, читал и Анакреонта, и Ксенофон-та, и не только
их. А под занавес взял и наблевал на пол.
     - Каменщик, который знает греческий?
     - Ну да, когда-то он учился в Вестминстер-Скул. Потом был в солдатах  и
даже вернулся домой с  трофеями.  Судя  по  его  собственному  рассказу,  он
отобрал их у какого-то негодяя, которого убил на глазах у обеих  армий.  Это
было в Нидерландах. Очень даже по-гречески. У него не то отец, не  то  отчим
был каменщиком, и сына он тоже обучил  этому  ремеслу.  Я  думаю,  каменщику
вполне по силам создавать неплохие пьесы.
     - И еще более прочные театры, - подсказал Катберт.
     - Каждый человек должен заниматься своим делом, - промолвил Уильям. - Я
имею в виду ремесло. - Но потом он вспомнил, какое ремесло  было  изначально
уготовано ему самому. - Кстати, а что он написал?
     - Да так... просто Том Нэш взялся было за пьесу для труппы Пембрука, но
так ее и не закончил. Это была сатира,  ну  там  опять  же  насмешки  и  все
такое... Он сделал два акта, а потом испугался и продолжать не стал.  И  вот
откуда ни возьмись появляется  этот  увалень  Бен  и  говорит,  что  берется
написать оставшихся три акта, дайте только ему перо и бумагу.
     - А как его зовут? - Спросил Уильям.
     - Его зовут Бен. Бен Джонсон.
     - Для каменщика имя вполне подходящее.
     - Очень остроумно. Нэш дрожит  от  страха,  что  все  это  может  зайти
слишком далеко. Но этот Бен уверяет, что он не боится  ни  Бога,  ни  черта,
совсем никого.
     - И кому же больше всех достанется от его сатиры?
     - Да всем подряд, - неопределенно ответил Дик Бербедж. -  Сити,  двору,
придворным, Тайному совету... короче, всем.

     Вроде бы пустяк, чужая пьеса. Кто  бы  мог  подумать,  что  именно  она
сможет открыть дверь, что всегда держали закрытой  на  множество  засовов?..
Унылое городское лето, работы невпроворот, Гарри  вместе  с  Эссексом  отбыл
громить испанцев.
     - Это секрет, - доверительно сообщил он Уильяму.  -  Но  я  обязательно
привезу тебе какой-нибудь  маленький  подарок,  будь  то  слиток  испанского
золота или черная, выдранная с корнем борода. А может  быть,  даже  прихвачу
какую-нибудь донну или сеньориту, или как там они у них еще называются.
     - Кстати, если уж разговор зашел о черных женщинах...
     - Ну вообще-то, они там не все черные. Говорят, попадаются и  рыжие.  -
Гарри отпил глоток своей мадеры и, громко рыгнув, как то и подобает  бравому
солдату, сказал: - Ну да, море  уже  зовет.  Сегодня  вечером  я  выезжаю  в
Плимут.
     - Будь там поосторожнее с белокурыми девицами Запада. Ну а  как  насчет
той, что с Востока, совсем не белокурой и уж подавно не девицы...
     - О ней уже давно нет никаких известий. Но похоже,  она  все  еще  тебя
волнует.
     Да, она его волновала. Воспоминания о ее теле  не  покидали  Уильяма  и
когда он работал, и когда лежал ночью без сна, изнемогая от  жары,  и  когда
бродил по улицам Сити, подмечая типажи, лица, слова, шутки. Но последовавшие
вскоре перемены в общественной жизни, в стороне от которых не остался и  он,
стали причиной того, что он вспоминал о своей смуглой леди все реже и  реже.
Что случилось, кем были эти грязные, одетые в жалкие лохмотья люди и  убогие
калеки, целыми стаями покидающие Лондон? Нищие уходили из  города,  но,  что
было причиной этого великого исхода, Уильям не знал. Он спросил  об  этом  у
цирюльника.
     Ходят слухи, что театры снесут напрочь. Я  слышал,  мировые  судьи  уже
получили соответствующие распоряжения.
     - Только через наши трупы! - воскликнул Хе-минг.
     - Да уж, - прорычал Бербедж, - можешь не сомневаться.  Они  с  радостью
снесут театры вместе с актерами, а потом поздравят друг друга с  тем,  какое
богоугодное дело они совершили.
     - Вот и поделом твоей сатире, - буркнул Уильям себе под нос.
     - Что? Что ты сказал? Эй, что ты там сказал?
     - А что случилось со "слугами Пембрука"? - спросил Гарри Конделл.
     - Нэш оказался умнее всех, - ответил Бербедж. - Он предвидел, что  этим
все и кончится, а потому не стал тянуть и сбежал в Ярмут. А Джонсона,  Ша  и
Гэба Спенсера засадили в Маршалси. Остальных просто не нашли. А до того, как
оказаться в тюрьме, этот Джонсон  успел  заявиться  в  "Розу",  поступить  в
труппу лорда-адмирала и выклянчить у Хенсло четыре фунта аванса. - Из  груди
Бербеджа вырвался истерический смешок. - Подумать только, вытряс  из  Хенсло
целых четыре фунта. А взамен - фига!
     - Вот так каменщик, - пробормотал Флетчер.
     - Вот такие наступают времена, - заявил Бербедж, снова переходя на рык.
- А все оттого, что всякие неотесанные бездари и горлопаны суются не в  свое
дело. А ведь было время, когда  нами  восхищались  благородные  джентльмены.
Было время, когда все шло гладко и хорошо. -  Сказать  по  совести,  Уильям,
сколько ни пытался, так и не смог припомнить такого времени: трудности  были
всегда.
     - Ну и ладно, - махнул рукой Катберт Бербедж, - мы лишимся  "Театра"  в
любом случае. Так какая разница, произойдет это сейчас или чуть позже.
     - А мне кажется, все обойдется, - высказал свое  мнение  Кемп.  -  Ведь
всегда же обходилось.
     - Но что нам делать сейчас? - спросил Филлипс.
     Поехать домой, навестить Стратфорд, Нью-Плейс  и  герб:  они  были  его
оплотом, они должны были выдержать любые испытания...
     - Разойтись по домам, - сказал Уильям.

     И вот сэр Уильям Шекспир отправился домой. Хотя,  сказать  по  совести,
леди и джентльмены, было бы  лучше,  если  бы  он  туда  не  ездил.  Залитые
ослепительным  августовским  солнцем  пыльные  дороги,  встреча  с  радушной
хозяйкой "Короны", что в Оксфорде,  близ  Корнмаркета...  И  наконец  прямая
дорога на Стратфорд. При мысли о доме сердце в груди, обтянутой великолепным
камзолом,  радостно  забилось.  Эй  вы,  духи  великих,  но   уже   покойных
стратфордцев, готовьтесь принять в свой сонм нового сына, который преуспел в
этой жизни. Город, склони передо мной  голову!  Значит,  так:  первым  делом
въехать в город по Шипстон-роуд и  переехать  через  Клоптонский  мост,  под
которым у затона растет молочай. Вернуться к  истокам...  Уильям  улыбнулся,
вспомнив о Тарквинии. Он снова увидел белое пышное женское тело  и  то,  как
уродливый южный правитель набрасывается на него. Улыбка получилось  нервной:
на солнце набежало облако. Вскоре облако освободило дневное светило из своих
объятий, и Уильям принял вызов от самого Клоптона, восседая верхом на резвом
гнедом скакуне, конь под стать седоку. Итак, проехать  по  Бридж-Фут,  затем
налево, в сторону Уотерсайд. Со счастливым возвращением домой,  ваша  честь.
Да хранит вас Господь, сэр; ваш родной город и  вся  страна  гордятся  вами.
Шип-стрит, залитая солнцем, где в воздухе  витают  овечьи  шерстинки,  потом
Чепел-стрит, над которой плывет колокольный звон...
     А вот  и  она,  вершина  всех  стараний,  воплощенная  в  жизнь  мечта.
Нью-Плейс" дом самого Клоптона. Уильям впервые в жизни взглянул на этот  дом
глазами хозяина, чувствуя при этом оглушительный стук в висках. Документы  о
передаче имущества оформлялись без его участия, у него тогда были неотложные
дела в Лондоне. Уильям знал, что его жена и дочери уже перебрались сюда:  он
посылал им деньги на покупку мебели  и  прочего  домашнего  скарба.  Тяжелая
входная дверь поблескивала под лучами солнца, которое благосклонно  сияло  с
небес и тоже, казалось, воздавало должные почести мастеру  Шекспиру.  Может,
постучать?  Нет,  он  не  станет  спрашивать  разрешения,  чтобы   войти   в
собственный дом. Парадная  дверь  оказалась  заперта;  тогда,  пройдя  вдоль
каменного забора, увитого плющом, Уильям увидел небольшую  садовую  калитку.
Большой сад казался диким и заброшенным: Андерхилл, прежний  владелец  дома,
совершенно не следил за ним. Кусты роз, люпины, жимолость, живая изгородь из
тиса... Уильям уже представлял себе, как здесь будет красиво через некоторое
время. А  посреди  той  лужайки,  вон  там,  нужно  будет  посадить  тутовое
дерево...
     Дверь кухни была открыта, и  Уильям  наконец  вошел  в  дом.  Это  была
прекрасная кухня. Здесь было прохладно, на полках  поблескивали  начищенными
боками медные кастрюли, но все они  были  пустыми:  никто  здесь  ничего  не
стряпал и не взбивал масла. Уильям прошел через анфиладу гостиных.  Простая,
но до блеска отполированная мебель, сундук для  приданого,  жесткие  стулья.
Уильям поежился. Казалось, будто в доме  никто  не  жил.  Где  же  Джудит  и
Сьюзан? Где Энн? Можно подумать, что он купил  этот  дом  для  себя  одного.
Уильям направился к лестнице, стараясь идти на цыпочках, как будто  в  одной
из этих спален наверху лежал покойник - его собственное  безжизненное  тело,
лишенное полагающихся ему почестей. Он поднялся на второй этаж.
     И остановился в нерешительности, увидев пять закрытых дверей. Почему-то
на память пришло имя Джона Харрингтона. Аякс. Уборная. Ватерклозет. А почему
б