Будем давать
"Мули Мулокко" - подходящая пьеса для открытия сезона. А  потом  "Иеронимо",
"Купца" и "Тита". Что? "Монаха Бэкона"? Бедняга Робин Грин... Тоже  сыграем.
Так сказать, в память о безвременно ушедшем. Кстати, новая пьеса Кита  Марло
обещает большой успех. "Резня в Париже" называется. А то этот Макиавел уже у
всех в печенках сидит. Кто такой Макиавел?  Это  дьявол  по-итальянски,  его
также звали Никколо или Старина Ник. А  вот  наш  Потрясатель  Сцены  что-то
приуныл, даже не пьет совсем. Ну, Джонни Кастратум,  как  дела?  Ха-ха-ха...
Что это у тебя за книжка? Чего ты там вычитал? Нед,  отбери  ее  у  него.  И
вообще, прочитай нам из нее что-нибудь веселенькое.  Что,  его  святейшество
изволит гневаться? Он что, отвык  от  нашего  доброго  протестантского  эля,
этого нашего главного пастыря? Давай, Недди, читай. Итак, это книжка  Уилла,
и она называется "Мечта доброго сердца". О, это мы знаем: давнишняя  история
сомнительного содержания. Вот, я  как  Четл,  который  обращается  со  своим
предисловием к почтенным читателям. Нет уж, Уилл, ты сначала меня догони,  а
потом получишь свою книгу обратно. Давай,  давай,  вокруг  стола.  Ля-ля-ля!
Парни, держите его, это должны слышать все. Кхе-кхе... Кстати, лично я видел
с его стороны (как бы это сказать?) коленца и похлеще тех, что он выкидывает
сейчас. Нет, все-таки давайте почитаем стишки. Ну-ка, поднимите меня на этот
стол... Так, а вот тут исправлено. Уилл говорит,  что  он  не  безбожник,  и
очень переживает из-за того, что позволил покойному Робину Грину  выкрикнуть
это обвинение со смертного одра. Нет, он же никогда не утверждал,  что  Уилл
безбожен; безбожник у нас один - это Кит,  он  им  был  и,  прости  Господи,
остается. Говорят, что он даже Рождество празднует по-своему, и в  яслях  на
сене у него лежит  собака.  Нет,  Уилл  у  нас  ворона  с  сердцем  тигра  и
напыщенный писака. Вы только гляньте на него!  Совсем  трезвый,  сидит  себе
молча, как будто в штаны наложил. Поцелуй его, Джоан, сядь к нему на колени,
приласкай его; пусть Рождество будет веселым для всех.

     Этот январь выдался суровым. Дыхание зрителей на морозе превращалось  в
пар, они притопывали и приплясывали на  месте,  пытаясь  согреться,  хлопали
себя по бокам, дышали на окоченевшие  пальцы.  Несмотря  на  холод,  зрители
продолжали приходить на спектакли в "Розу".  Аллен,  который  играл  Гиза  в
пьесе "Резня в Париже", был вынужден выкрикивать слова своей роли, чтобы  их
было слышно за кашлем толпы:

                    И погрузился герцог Гиз в раздумья:
                    То пламя только кровью погасить
                    Возможно - или спрятать за границу {*}.

     {* Перевод Е. Новожиловой.}

     Зрителям очень нравились такие  представления  -  нападки  на  церковь,
шепот ада, пытки, предательства, отравления, разрывающиеся пузыри  с  бычьей
кровью... И вот однажды, в конце января, когда  в  "Розе"  в  очередной  раз
давали  "Гарри  Шестого",  в  театр  пришла  компания  людей  в  полумасках.
Незнакомцы то и дело подносили к носу футлярчики с  ароматическими  шариками
(несмотря на холода, чума снова вернулась в город). Полумаски  расположились
в самой дорогой ложе для благородных господ, приказав принести огня и  вина.
Хенсло выскочил из ложи как ошпаренный, бросившись выполнять приказание. Что
это были за люди? Двое благородных господ в сопровождении человека в  черном
и пары пажей. Ливрей на них не было. Зачем они пришли в театр?  Уж  наверное
не  для  того,   чтобы   развлечься   в   компании   лодочников   и   прочих
простолюдинов...
     Пьеса прошла не совсем гладко. Актеры заметно нервничали,  их  отвлекал
кашель толпы,  смех  и  обрывки  разговоров,  доносившиеся  из-за  опущенных
портьер господской ложи. Исполняя под  занавес  свою  коронную  джигу,  Кемп
споткнулся и упал. Толпа зашумела, и он решил преподнести эту оплошность как
нарочно сделанный шутовской трюк. Когда спектакль закончился и со сцены была
прочитана  молитва,  призывающая  Бога  хранить  королеву,  в  артистическую
уборную к Уильяму прибежал дрожащий от страха и волнения Хенсло.
     - За тобой посылают, -  выпалил  он.  -  Они  требуют  к  себе  мастера
Потрясателя Сцены.
     - Кто требует? Может, им просто захотелось пошутить...
     - Захотелось им пошутить или нет - этого я не знаю, но только за  тобой
послали.
     Уильям пожал плечами, отложил пирог с мясом (у него  немного  побаливал
коренной зуб), стряхнул крошки с камзола  и  пошел  выяснять,  в  чем  дело.
Партер уже опустел: холодная погода не располагала к праздному  шатанию.  Из
господской ложи слышался звон бокалов и смех: значит, необычные  гости  были
не прочь посидеть в тепле за стаканом доброго вина. Уильям постучал в дверь,
и оживленные голоса стали наперебой приглашать его войти. В маленькой, жарко
натопленной ложе уютно расположились двое молодых людей в  теплых  камзолах.
Их великолепные одежды были украшены  пышными  рюшами,  расшиты  серебром  и
драгоценными камнями. В ложе было до того жарко, что у всех гостей даже  лбы
блестели от пота. Теперь незнакомцы  были  без  полумасок,  и  Уильям  узнал
старшего из них.
     - Милорд...
     - Нет, к черту формальности! Сегодня мы обойдемся без них. Я мастер РД,
а это мастер ГР. Или, если принять во внимание, что семья должна  стоять  на
первом месте, о чем ему все говорят, то мастер РГ. - И Роберт  Девере,  лорд
Эссекс, непринужденно улыбнулся.  -  Стакан  вина  для  мастера  Потрясателя
Сцены! Мастер же ГР (или РГ) добавил:
     - Добро пожаловать в нашу компанию.
     Он был молод, не старше двух  коротко  стриженных  пажей,  которые,  не
обращая внимания на господ, забавлялись тем; что  старались  наступить  друг
другу на носки башмаков и при этом  глупо  хихикали.  Сколько  же  ему  лет?
Восемнадцать?  Девятнадцать?  У   благородного   юноши   были   чувственные,
высокомерно поджатые губы, очень белая  кожа,  золотистые  локоны  и  редкая
светлая бородка. В его взгляде было нечто такое, что  сразу  не  понравилось
Уильяму - лукавство и нежелание глядеть открыто. Но  мальчик  был  бесспорно
красив.
     - Если позволите, милорды, - сказал  Уильям,  -  то  я  не  стану  пить
сейчас. У меня слабый желудок, от алкоголя меня тошнит.
     - Зато тебя не тошнит от  крови  и  всяких  прочих  ужасов,  -  заметил
Эссекс.
     - Нас заинтересовала не эта пьеса, а  та,  другая,  после  которой  нам
стало любопытно взглянуть, что за человек этот мастер Потрясатель Сцены. - И
снова  Уильям  не  смог  поймать  бегающего  взгляда  Генри   Ризли,   графа
Саутгемптона; этот взгляд быстро перескакивал с предмета на  предмет,  и  со
стороны могло показаться, что юноша следит за полетом мухи. - Та пьеса,  где
все происходит как в страшном сне. Там еще был мавр  Макиавел,  а  мальчиков
бросили в огонь и изжарили, как пирог.
     - "Тит Андроник", - подсказал Уильям. - Иногда,  милорд,  бывает  очень
полезно знать точное имя или название, будь то пьеса или человек.  Возможно,
я и потрясаю сцену, но все же мои предки потрясали копьями.
     - Ага, - заметил Эссекс,  -  вот  ты,  значит,  какой  воинственный.  А
поглядеть  со  стороны  -  вроде  бы  незлобивый  и  даже,  можно   сказать,
образованный человек.
     - Я имею в виду лишь мое имя, милорд.
     Все это время похожий  на  итальянца  человек  в  черном  стоял  позади
Саутгемптона и холодно наблюдал за Уильямом, разглядывая его в упор. У  него
был взгляд как у палача.
     -  В  жизни  каждого  человека  наступает  момент,  когда  он  начинает
оправдывать свое имя, -  проговорил  он,  и  в  его  голосе  послышался  еле
уловимый иностранный акцент.
     - Потрясатель сцены, Потрясающий мошной или же Потрясающий  оглоблей  -
никакой разницы нет, - отмахнулся Саутгемптон.  -  У  сегодняшнего  дня  нет
имени. К тому же сегодня и без  того  холодно  и  мерзко.  -  Он  недовольно
поглядел на догорающий огонь.
     Смуглый человек, похожий на итальянца, продолжал:
     - Вполне возможно, что имя Шекспир  происходит  от  французского  имени
Жак-Пьер. Возможно, его далекие предки были французами. - Он вел  себя  так,
как будто Уильям был редкой бабочкой, которую можно  разглядывать,  изучать,
прикалывать булавкой к листу бумаги, но которая явно  не  заслуживает  того,
чтобы обращаться к ней напрямую.
     -  Это  наш  Флорио,  он  просто  помешан  на   всем   французском,   -
снисходительно  пояснил  Саутгемптон.  -  Он  перевел  на  английский  всего
Монтеня. Дай ему пенни, и он  в  любое  время  выдаст  тебе  порцию  мрачной
французской мудрости. А что, разве  не  так?  Ну-ка,  скажи  нам  что-нибудь
сейчас, а пенни получишь потом, когда моя матушка соизволит залезть  в  свою
кубышку и подкинуть мне еще деньжат.
     - La vie est un songe, - не задумываясь ответил Флорио. - Nous veillons
dormant et veillants dormons. - Произнося это, он глядел в глаза Уильяму, но
взгляд его был потухшим, словно из него навсегда ушла жизнь.
     - Ну так что, Жак-Пьер, может, переведешь для нас,  что  он  сказал?  -
предложил захмелевший Эссекс, насмешливо глядя на Уильяма.
     - О милорд, французское имя Девере куда более древнее, чем мое. К  тому
же, полагаю, ваша светлость, вы совсем недавно вернулись из Франции  и  вряд
ли нуждаетесь в моих переводах.
     Саутгемптон засмеялся, это был смех девчонки.
     - Жизнь - это сон, - равнодушно сказал Флорио. - Мы просыпаемся спящими
и...
     - Ладно, ладно, и без тебя знаем, - грубо оборвал его Саутгемптон. - Мы
уже устали от твоего Монтеня.
     - Так же, как он устал от мира. Что ж, теперь он наконец покинул его.
     - Кстати, возвращаясь к твоей пьесе про Тита, -  продолжил  Эссекс,  не
обращая внимания на эпитафию Флорио. - Думаю, что в ней кое-чего не хватает.
Например, педерастов и сцен совокупления с трупами. Но все остальное есть. Я
видел, как играют Сенеку итальянцы, но  ты  пошел  еще  дальше.  Что  же  до
французского, Гарнье и всего остального... это не  имеет  значения.  Мы  уже
увидели, что ты  из  себя  представляешь.  Обыкновенный  клерк,  лысеющий  и
довольно дерзкий. Что правда, то правда, в дерзости тебе не откажешь. Я  дам
тебе пенни, заслужил. - И затем, обращаясь  к  Саутгемптону,  он  со  смехом
сказал: - Ну, я выиграл наше пари, так что теперь мы  можем  его  отпустить,
пусть  возвращается  в  свою  берлогу.   Теперь   ты   убедился,   что   эти
актеры-стихоплеты не представляют собой особую разновидность животных. - Для
Уильяма, он пояснил: - Его светлость  полагали,  что  сочинитель  непременно
должен быть огромным горластым  головорезом  вроде  этого  безбожника...  ну
этого, как его... Мерлин... Марлин... Короче, не важно. Теперь он понял, что
ты совсем не такой.
     Уильям нахмурился.
     - Милорд, а где вы видели эту пьесу?  Насколько  мне  известно,  ее  не
играли при дворе...
     - Тс-с, - зашипел Эссекс, - об этом не стоит  говорить  вслух.  Повсюду
ходят шпионы, а у стен есть уши. Никогда не знаешь, кто в  следующий  момент
попадется тебе навстречу. Или окажется в толпе зрителей. И  кто  из  них,  -
сказал он, многозначительно  взглянув  на  Саутгемптона,  -  является  женой
самого завидного красавчика.
     Саутгемптон густо покраснел. Эссекс снова негромко  засмеялся,  и  этот
смех заставил Уильяма вздрогнуть; по спине у него побежали мурашки.
     - Нам пора возращаться в Холборн, - напомнил Саутгемптон,
     Эссекс зевнул и сладко потянулся.
     - Вообще-то сначала мне не мешало бы отлить. - Он встал и едва не упал:
он был сильно пьян. - Я бы, конечно, мог залить этот огонь,  но  терпеть  не
могу, когда шипят угли. - И, зевая, он вышел из ложи.
     Уильям нервно сглотнул. Внезапно  ему  на  ум  пришла  одна  совершенно
бредовая идея, и он робко взглянул на  молодого  джентльмена,  со  скучающим
видом развалившегося на стуле. А затем набрался смелости и сказал: -
     - Милорд, могу я попросить вас об одном одолжении?
     - О Боже мой, неужели на всем белом свете нет такого человека, которому
от меня ничего не было бы нужно? Ну все, просто все хотят меня использовать.
И не только мужчины, но и женщины тоже.
     - То, о чем я хочу вас просить, не будет стоить вашей светлости  ровным
счетом ничего. Это даже может принести славу и почести вашей  светлости.  Не
соблаговолите ли вы принять посвященную вам поэму?
     - Ну вот, опять стихи... Всегда так. И что, хорошая поэма?
     - Она еще не закончена, но это будут  замечательные  стихи.  История  о
Венере и Адонисе.
     - Старье. Неужели нельзя  написать  о  чем-нибудь  новеньком?  Ну  как,
Флорио, - спросил Саутгемптон, - согласимся, или же пусть он встает в  конец
длинной очереди просителей?
     - Ничего плохого в этом нет, - пожал плечами Флорио. -  Если,  конечно,
это приличная поэма, а не похабные вирши.
     - Вот против похабства-то я ничего и не имею.  Но  я  терпеть  не  могу
скуки!
     Уильям  с  горечью  глядел  на  этого  Адониса  -  такого   апатичного,
пресыщенного всем, что мог  дать  ему  его  мир.  Он  представил  себе,  как
набрасывается на этого мальчишку, срывает с него  шелка  и  драгоценности  и
начинает пороть, пороть до тех пор, пока  тот  не  закричит  и  не  запросит
пощады. Ну держись, щенок, я тебя еще исполосую вдоль и поперек...
     - Скука поражает лишь праздные умы, - неожиданно громко сказал  Уильям.
(Саутгемптон удивленно посмотрел на него.) И затем,  уже  тише,  добавил:  -
Прошу извинить мне эту дерзость, ваша светлость.
     - Да-да, проси. А то я и обидеться могу. - Саутгемптон отвел свой лисий
взгляд. - Кажется, если не ошибаюсь, в  той  книжонке  говорилось  о  сердце
лицедея в тигровой шкуре. Ладно" мастер Потрясатель Сцены,  мы  соблаговолим
принять вашу поэму. - Он щелкнул пальцами, подзывая к себе хихикающих пажей.
- Но прежде, чем мы отсюда уедем, вы все-таки выпьете стаканчик вина.

ГЛАВА 2

     "И вы, Уилл, выпьете стаканчик вина... И ты, Уилл..."
     Февраль  выдался  непривычно  сухим  для  зимы.  Уильям   слонялся   по
лондонским  улицам,  время  от  времени  стряхивая  с  себя  это  сладостное
оцепенение и возвращаясь к реальности, чтобы написать очередную  строфу.  Он
представлял себе, как эти чувственные, желанные губы произносят  его  имя  -
они медленно раздвигаются, за ними виден лениво ворочающийся  красный  язык.
Что же до поэмы, то работа над ней  была  Уильяму  в  радость  и  совсем  не
обременяла. "Роза", как и другие театры, расположенные  к  северу  от  реки,
закрылась с наступлением Сретенья. Это был день рождения Гамнета  и  Джудит;
по такому  случаю  любящий  и  заботливый  отец  заранее  отослал  домой,  в
Стратфорд, письмо, приложив к  нему  деньги;  у  него  в  кубышке  скопилось
достаточно денег, чтобы можно было безболезненно переждать несколько месяцев
вынужденного простоя, а не гастролировать вместе с  остальными  актерами  по
захолустным городишкам и деревням. Такие  гастроли  очень  утомляли:  частые
переезды, постель из сена, блохи, переваренная телятина, прокисшее пиво... К
тому же труппа тоже пока выжидала:  бездельничали,  зевали,  ругались  из-за
пустяков, лениво что-то репетировали, надеясь, что чума  вот-вот  пойдет  на
убыль и Тайный совет отменит свой жесткий, но необходимый приказ.  И  только
Уилл Кемп дурачился по-прежнему. Ну да какой спрос с такого дурака?
     - Эй, Нед, что это у тебя под мышкой? Боже ты мой,  выпирает  на  целых
три фута. Так это же огромный бубон. -  И  затем  он  начинал  подпрыгивать,
глупо распевая: - Бубон, бубон, бубо-о-о-он.
     Хенсло ходил мрачнее тучи, и на то у него были  веские  причины.  Двери
одного из театров уже закрылись навсегда, и на них  был  намалеван  огромный
крест. Этот знак был суеверием прежних времен. Ох-ох-ох, видите, и нас  беда
не обошла стороной. Дженни заразилась и так убивалась, когда  ее  закрывали.
Ох-ох-ох, это нам в наказание за плотские грехи.
     - Сейчас не время дурачиться, - строго сказал Хенсло. -  Каждую  неделю
от чумы умирает больше тридцати человек. Так что вам лучше не терять времени
даром и отправиться в дорогу, а меня оставить наедине с моими делами.
     - Мы подождем еще немного.
     - Что же, жди, если хочешь, но только потом не приходи ко мне  занимать
денег. Видит Бог, давать мне вам в долг нечего.
     - О Уилл,  наш  Потрясатель,  сжалься  над  убогим,  подай  всего  одну
крохотную серебряную монетку. У меня во рту пересохло, страсть  как  хочется
хлебнуть чего-нибудь холодненького. А  я  уж  для  тебя  так  расстараюсь...
Выполню все, что только пожелаешь.
     Уильям лишь угрюмо покачал головой. Перо замедлило свой бег по  бумаге.
Строфа никак не выходила.
     - Я сам никогда не беру денег в долг, а значит, не обязан и одалживать.
Разве только, - поддразнил он приятеля, - под проценты. Скажем, по  кроне  с
фунта и фунт твоей шкуры в залог.
     - Да ты просто жмот вонючий.
     - Не-а, я чистый жмот, - улыбнулся Уильям. - Я совсем недавно мылся.
     - Интересно знать, в чью в постель он лазает?
     Но ни к кому в постель он не лазал.  Совсем  ни  к  кому.  Женщины  его
больше не интересовали: это отвлекало от работы, а он должен  был  двигаться
вперед, к своей цели. И теперь Уильям трудился над своей поэмой:

                      Стоит зайчонок бедный у пригорка
                      На задних лапках, обратившись в слух,
                      Он за врагами наблюдает зорко,
                      К заливистому лаю он не глух.
                      В тоске больного он напоминает,
                      Что звону похоронному внимает {*}.

     {* Перевод Б. Томашевского.}

     Это воскрешало в его душе воспоминания о юности, о жизни в  Стратфорде.
Но сейчас сочинительство уже не было детской игрой со словами, которые нужно
было нанизать, подобно красивым камешкам, на нить старого мифа, в подражание
возвышенному и тяжеловесному стиху "Метаморфоз Сциллы" Лоджа. В то же  время
Уильям не нисходил и до веселой пошлости Марло  в  его  незаконченной  поэме
"Геро и Леандр". Придуманный им образ был собирательным,  соединившим  черты
деревенского поэта, который попал в сети любвеобильной женщины старше  себя,
и изнеженного английского графа, которого хотели  во  что  бы  то  ни  стало
женить (женись; твой долг - произвести на свет наследников; к тому  же  леди
Элизабет такая замечательная девушка, она влюблена в  тебя  без  памяти).  В
какой-то момент Уильям безучастно подумал о том, что если у него и возникнет
любовь, то из этого непременно нужно будет извлечь выгоду. Хватит, он и  так
уже достаточно настрадался.
     Последние строки  поэмы  были  написаны  в  начале  апреля.  Эта  затея
казалась Уильяму уже совершенно безнадежной,  и  тем  не  менее  он  испытал
огромное облегчение, закончив рукопись. Он перечитал свое творение от начала
до конца и почувствовал презрение к самому себе: стихи показались глупыми  и
бесталанными, и он с трудом удержался от того, чтобы не изорвать рукопись  в
клочки и не развеять их по реке (наверняка к нему тогда сплылись бы  лебеди,
решив, что он хочет их покормить). Но потом  Уильям  успокоился  и  подумал:
"Может быть, это и не гениально, но уж во всяком случае ничуть не хуже,  чем
пишут другие. Я не могу потратить всю  свою  жизнь  на  то,  чтобы  потакать
пристрастиям одного ценителя прекрасного и капризам другого. Если я  до  сих
пор не разбогател, то нужно понять, почему у меня ничего не получается;  или
же смириться и продолжать влачить нищенское существование лицедея". И  затем
он стал целыми днями ходить по улицам, сочиняя  послание  юному  лорду.  Эта
задача оказалась куда труднее написания поэмы.
     Боюсь, не оскорблю ли Вашу милость... В Лондон пришла весна. На  дверях
домов все еще красовались грубые кресты, но свежий ветерок  уже  доносил  до
Уильяма запах травы и тонкое позвякивание коло-кольца на шее  у  отбившегося
от стада барашка. Пирожники и торговцы цветами  наперебой  нахваливали  свой
товар. Пос