метался по площади,  высоко  держа
руку, из которой фонтаном била алая кровь. Он отчаянно вопил: на этой руке у
него уже не хватало пальца. Толпа ревела.  Толпа  наступала.  Охранников  же
было всего несколько человек, и, даже несмотря на то что они уже  вынули  из
ножен шпаги, силы были явно неравны. Вертлявые юнцы ловко  уворачивались  от
ударов шпаг (Уильям был зачарован тем, как  клинки  блещут  на  солнце;  при
таком  освещении  сталь  смотрелась  наиболее  выигрышно).   Удары   клинков
парировались длинными палками. В один  миг  все  перемешалось,  и  охранники
сошлись со своими противниками  в  рукопашном  бою.  В  воздухе  то  и  дело
мелькали тощие ноги подмастерьев и ноги потолще,  принадлежащие  поверженным
охранникам. Один из защитников тюрьмы лишился своей шпаги и был вытеснен  на
край толпы; какой-то бродяга с растрепанной бородой занес  над  его  головой
тяжелый булыжник и в следующий момент размозжил ему  череп.  Высоко  в  небе
кружили коршуны. Через некоторое время раздался стук копыт:  это  люди  мэра
спешили на подмогу.
     - Идем отсюда, - сказал Уильям.
     Уж он-то знал, что эти всадники не пощадят никого, даже зевак. Хотя,  с
другой стороны, можно ли считать зевак полностью непричастными? Ведь в  душе
каждого из нас скрывается очень много обид, самого разного гнева.  Возможно,
из всех сегодняшних  зрителей  лишь  он  один  был  действительно  сторонним
наблюдателем - для него это была  только  сцена  из  постановки,  зрелище  в
красно-серебристых тонах, и он безучастно смотрел, как кровь  смешивается  с
потом, как на щеке у одного из зачинщиков  появляется  кровоточащий  шрам  в
форме буквы Г, а с другого драчуна падают штаны,  и  на  всеобщее  обозрение
предстает его зад, поросший золотистыми волосками.
     - А вот и лорд-мэр собственной персоной.
     Перед Маршалси появился облаченный в широкую мантию человек со свирепым
лицом. Он был полон негодования и  решимости.  Взмыленные  кони  нетерпеливо
трясли головами; один из них испуганно заржал, почуяв запах крови. Произошла
короткая заминка, но потом подковы снова мерно зацокали по мостовой.
     Когда они шли обратно, спеша поскорее укрыться за спасительной  оградой
"Розы", Уильям почувствовал едкий запах, разносимый сухим и горячим  ветром,
- в воздухе пахло горелым папоротником. Значит, труппа "слуг лорда Стренджа"
этим летом будет сидеть без работы, это уж как пить  дать.  Приближалось  24
июня,  день  святого  Иоанна   Крестителя,   время   гулянок   и   всеобщего
помешательства. В  этот  день  потасовки  вроде  той,  что  устроили  пьяные
подмастерья у Маршалси, -  обычное  дело.  Тайный  совет  наверняка  закроет
театры, возможно до  осени,  до  самого  Михайлова  дня.  Уильям  передернул
плечами. Нет, что ни  говори,  а  работа  перчаточника  была  гораздо  более
надежной. Если не из-за беспорядков, то из-за боязни  эпидемии  чумы  театры
все равно закроют. Если погода не переменится  и  дождевые  воды  не  унесут
грязь из сточных ям и загаженных проходов  между  домами,  то  людей  начнет
косить чума. Все так шатко, обманчиво... Но видимо, такова  уж  человеческая
жизнь. Он пробыл здесь со "слугами ее величества" - до тех пор, пока не умер
Тарлтон, великолепный танцор джиги. И не исключено, что уже в  самом  скором
будущем Уильям поссорится с Алленом или нагрубит Хенсло,  который  помешался
на своей дурацкой амбарной  книге.  А  может  быть,  он  выскажет  все,  что
накипело на душе, Кемпу, который, видите ли, считает ниже своего достоинства
учить какие-то там роли, потому что ему нравится импровизировать, и  до  сих
пор никто на него за это не жаловался, кроме самих поэтов. А кого интересует
их мнение? Да, очень скоро Уильям покинет эту компанию...
     Хенсло считал деньги, когда Уильям и Хеминг в  конце  концов  разыскали
его в душной темной комнатке на задворках "Розы". Перед  ним  лежала  старая
книга, тонкие  пергаментные  листы  которой  были  покрыты  бурыми  пятнами.
Когда-то эта книга принадлежала его брату; рачительный Хенсло перевернул  ее
и принялся вести заново,  сделав  последнюю  страницу  первой.  Взглянув  на
вошедших, он снова стал  изучать  записи.  Уильям  смог  прочитать:  "Иисус,
1592".  Надо  же,  такая  большая  набожность  у  этого  скряги  и   хозяина
балагана... Он рассказал Хенсло, что им с Хемингом довелось увидеть.
     - Что ж, - ответил Хенсло, - все ясно. "Розу" закроют на  лето,  и  что
мне тогда прикажете делать?
     - А что будем делать мы? - задал встречный вопрос Хеминг.
     - Вы можете уехать из города и играть свои  пьески  по  деревням.  А  я
должен торчать здесь и дожидаться осени, а вместе с ней  наступления  лучших
времен. Вы только поглядите, какие траты у меня были в этом году! Чего стоит
один ремонт в "Розе", новая крыша и покраска сцены... - Он пожевал губами. -
Целых сто фунтов, это вам не шуточки!
     - А ты переверни несколько страниц, - посоветовал  Уильям.  -  До  того
раздела, что начинается священными словами "Во имя Бога". - Хенсло бросил на
него пронзительный взгляд. - Толбот неплохо на  тебя  поработал,  -  заметил
Уильям.
     - Толбот? Ах да... Толбот. "Гарри  Шестой",  -  со  вздохом  согласился
Хенсло. - С нашим Недом никто не сравнится. И с его Росцием  тоже.  Да...  и
все это благодаря Толботу.
     - Заслуга моего Толбота была ничуть не меньше, чем Неда Аллена, который
его играл.
     - Что ж, там видно будет,  -  ответил  Хенсло,  оценивающе  разглядывая
Уильяма (высокий лоб? шансы на успех? силу писательского  таланта?).  -  Там
будет видно, как Бог даст.
     Вот так невесело шли дела  в  увеселительных  заведениях  летом,  когда
городские улицы пустели. Как истинный деловой человек, Хенсло видел то,  что
было  скрыто  от  глаз  посторонних:  доход,  расход,  прибыль,   убыток   и
олицетворение всего этого в фунтах, шиллингах и пенсах.
     - Грин совсем плох, - сказал Хеминг.
     - И это еще мягко сказано, - отозвался Хенсло.  -  В  любом  случае  он
долго не протянет.

     Это замечание о Роберте Грине никак не шло  у  Уильяма  из  головы,  и,
уезжая из Лондона, молодой человек думал только о нем.  По-прежнему  нещадно
палило солнце, и труппа вместе со своими постановками отправилась в северные
предместья; пройдет совсем немного времени, и  распоряжение  Тайного  совета
дойдет и дотуда. Актеры  ехали  верхом,  а  позади  них  громыхала  повозка,
нагруженная реквизитом и всякой всячиной. Лондонские театры были закрыты  до
осени, все публичные сборища  запрещены  (Хенсло  как  в  воду  глядел),  по
загаженным нечистотами городским улицам шныряли крысы,  и  чума  заявляла  о
себе мягкими розоватыми бубонами на коже людей. Актеры уезжали  от  эпидемии
на север, в захолустные городишки,  чтобы  давать  там  представления  перед
глуповатой  публикой,  ведь  нужно  было  зарабатывать  деньги.   Грин   же,
опустившийся магистр искусств, у которого  отказывали  почки,  был  вынужден
остаться в Лондоне и там зарабатывать себе на жизнь. Уильям представил себе,
как он поздно просыпается и, чертыхаясь с похмелья,  встает  с  постели,  на
простынях которой заметны пятна мочи - следы ночного недержания. Верный  Бол
Нож, бывший вор и убийца, с готовностью подносит Грину стаканчик  вчерашнего
кислого рейнского вина, если, конечно? на дне бутылки хоть что-то  осталось.
Поправив этим вином здоровье, Грин идет к столу, и вот уже перо  порхает  по
бумаге, выводя  первые  строчки  какого-нибудь  нового  дурацкого  памфлета,
который  по  завершении  нескольких  страниц  доставляется  к   издателю   и
представляется ему как начало гениального произведения. На обратном пути  от
издателя Бол-гонец спешит перевести щедрый аванс в вино. В  загаженном  углу
сидит ветреная любовница Грина, сестра Бола, и нянчит его  орущего  ребенка,
этого мерзкого Фортуната. Жалкая, ничтожная жизнь! Все же  Уильям  удивлялся
тому чувству, которое он испытывал при  виде  этого  опустившегося  поэта  и
неудавшегося ученого: это было нечто  сродни  зависти.  Разгульная  жизнь  и
болезнь, конечно, наложили свой отпечаток на внешность Грина, и тем не менее
он до сих пор был чертовски привлекателен. Уильям не мог понять, что  именно
в Грине вызывало зависть. Может, то,  что  он  был  лишен  всех  пуританских
предрассудков и жил так, как ему вздумается, в свое  удовольствие,  и  удача
при этом сама шла ему в руки? Или то, что до  своего  падения  Грин  занимал
высокое положение в обществе - был  магистром  искусств  и  джентльменом?  А
может, то, что Грин не состоялся как драматург из-за того, что  был  слишком
одаренным поэтом? Его пьесы были перенасыщены  стихами,  поэзия  пронизывала
собой все действие и стирала различия между персонажами:  все  они  говорили
исключительно стихами. Уильям пришел в неописуемый восторг от  провалившейся
постановки "Монаха Бэкона и монаха Банги": это была настоящая поэзия. Глупая
Маргарет из Фрессинфилда,  обыкновенная  пастушка,  говорящая  великолепными
стихами о Париже, - не есть ли это красота куда более возвышенная,  чем  та,
что отражается в правдивом зеркале жизни? Конечно, Грин не  мог  тягаться  с
Марло, но он был гораздо ближе к Марло, чем Уильям.  И  Уильям  не  надеялся
достичь таких высот мастерства.
     ...1588-й. Он вспомнил этот год. Подмастерье, впервые вышедший на сцену
в составе труппы "слуг ее величества", какая-то дурацкая пьеса, составленная
из отрывков разных произведений, а затем  смерть  Тарлтона,  смятение  среди
актеров и переход Уильяма вслед за Кемпом в труппу  "слуг  лорда  Стренджа".
Сокрушительное поражение Непобедимой армады испанского  короля  Филиппа  II,
радостная весть о победе английского флота  на  море,  когда  все  подданные
британской короны в едином порыве ощутили себя слугами ее величества. И  над
всем этим возвышался "Фауст" Марло - обыкновенная  пьеса,  поражающая  своей
правдивостью. Не той мелочной  правдой  жизни,  вроде  горячих  боков  коня,
стекающих с носа капель пота или заунывной  песни  Кемпа,  а  одной  великой
истиной, скрывающейся за разрисованным занавесом  будничности.  Роберт  Грин
познал крах и в самом ближайшем будущем познает смерть в  нищете;  Марло  же
стал проповедником истинного ада, если этот  ад  был  тем,  что  сокрыто  от
человеческих глаз за тем занавесом. И если "Тамерлан" был только  хвастливым
заявлением о себе, криком в пустоте, то  в  "Фаусте"  уже  звучал  уверенный
голос поэта, призывающий проклятие и говорящий о нем как о чем-то  желанном.
"Осада осуждения..." Нет,  не  так.  Марло  был  чужд  дурацких  каламбуров.
Уильяма бросило в дрожь. Однажды ему довелось побывать  на  собрании  кружка
"Школа ночи" {"Школа ночи" -  поэтический  кружок,  в  который  входили  сэр
Уолтер Рали, Кристофер Марло и Джордж  Чепмен.  Кружок  получил  скандальную
репутацию из-за атеистических убеждений своих членов.}. Марло тогда тоже был
там. Сэр Уолтер был сильно пьян, но говорил вполне разумные вещи  (разве  не
может математика быть таким же способом обращения к Богу, как  молитва?  Тем
более, что под конец этого вечера мы и так все будем  ползать  на  коленях).
Марло произнес гневную речь против Христа, назвав его самозваным  спасителем
и высмеяв теорию существования души. Он бросил вызов самому Богу  и  призвал
Его покинуть небеса. Что ж, оба они, и Грин и Марло, обращались  к  какой-то
темной богине и ожидали от нее ответа; Им были чужды сомнения. Они  уверенно
шли вперед, стремясь объять все - или ничего. Вот оно, истинное благородство
души, которого не могли исказить ни  нищета  Грина,  ни  пристальный  взгляд
налитых кровью глаз Кита Марло.
     А ему, Уильяму Шекспиру, что нужно от этой жизни? Стать джентльменом  -
вот его заветная мечта. Сын ремесленника, он должен постичь все  премудрости
мастерства  и  с  триумфом  вернуться  домой,  как  и   подобает   истинному
джентльмену. Но прежде нужно было скопить денег, и ради  скудного  заработка
он теперь ехал верхом по пыльной дороге, изнемогая от жары.
     Вымирающий  Лондон  остался  позади.  Уставший  от  жары,  утопающий  в
нечистотах город превратился в пекло. По губам спящих  детей  ползали  мухи,
крысы принюхивались к лежащим на грудах вшивого и вонючего тряпья;  колокола
звонили целый день,  оповещая  о  зараженных  чумой;  холодный  эль  казался
теплым, как посеет; мясник обеими руками сгонял мух, облепивших мясные туши;
кучи нечистот гнили на жаре, источая невыносимый смрад; юродивые в лохмотьях
грабили дома, где беспомощные хозяева  лежали  при  смерти...  Город  словно
превратился в одну большую голову, в одно осунувшееся, с  запавшими  глазами
лицо,  изрыгающее  на  мостовую  потоки  зловонной  рвоты   и   шепчущее   в
беспамятстве: Господи, Господи, Господи...

     С приходом осени, когда наступила  долгожданная  прохлада  и  отступила
чума, Уильям вернулся в Лондон, чтобы написать там  пьесу  о  войне  Алой  и
Белой розы. Пьесу нужно  было  закончить  упоминанием  о  красно-белой  розе
Тюдоров  {На  гербе  Генриха  VII   (1457-1509),   наследника   Ланкастеров,
женившегося на дочери Эдуарда IV, наследнице Йорков, была красно-белая роза,
которая символизировала примирение враждующих семейств.}. В театре же  могли
запросто обойтись и без Уильяма, тем более что актеры решили возвращаться из
Нортгемптона через Бедфорд, Хартфорд и Сент-Олбанс. По всему выходило, что в
"Розу" труппа вернется не раньше декабря: выступления в провинции  проходили
удачно  и  сборы  были,  как  никогда,  высоки.  Однако  Аллен  сказал,  что
возвратится в Лондон в октябре; заговорщицки подмигнув,  он  напомнил  всем,
что женится на Джоан Вудвард, падчерице Хенсло. Что ж, подумал  Уильям,  вот
тебе  один  из  способов  стать  джентльменом  -  жениться  на  родственнице
состоятельного скряги. Но этот способ ему совсем не подходил,  ведь  он  уже
давным-давно был женат.
     На лондонском мосту он  встретил  Хенсло  с  бухгалтерской  книгой  под
мышкой.
     -  Грин  умер,  -  торжественно  сказал  Хенсло  с   видом   мажордома,
объявляющего, что обед подан. - Я пришел слишком поздно и помочь  уже  ничем
не смог, упокой Господи его душу.  Миссис  Айсем,  его  квартирная  хозяйка,
увенчала его, как он и завещал, лавровым венком. Он лежал в ее  доме,  и  на
нем была рубаха ее мужа. Говорят, что вши почувствовали приближение смерти и
заранее начали  расползаться  с  его  тела.  Вот  тебе  наглядный  пример  и
назидание. Райт и Берби вцепились мертвой-хваткой в  рукописи  Грина,  будут
издавать. И Четл туда же.
     - Четла я знаю. Первостатейный подхалим.
     - Так вот, этот самый Четл собирается издать книгу, куда  войдет  сразу
несколько произведений Грина. При этом он настроен против актеров. Я обшарил
всю комнату Грина, но так и не нашел ни одной пьески.
     - Ты что, ходил к нему домой?
     - Ну да, я же тебе о том и говорю. Но помочь ему уже ничем  не  смог...
Отдал четыре шиллинга на саван и еще  шесть  шиллингов  и  четыре  пенса  на
похороны.  Его  похоронили   на   кладбище   при   "Бедламе"   {"Бедлам"   -
простонародное название Вифлеемской королевской больницы в Лондоне.}. Бедная
пропащая душа, наверно, уже томится в аду. Это  точно,  как  точно  то,  что
перед смертью миссис Айсем поднесла ему мальвазии  на  пенни.  Говорят,  его
жена приехала и привезла деньги, хотя он давно ее бросил ради той шлюхи, что
потом родила ему ублюдка... Не дай нам Бег такой кончины!
     - Аминь.
     Роберт Грин напомнил Уильяму о себе даже из могилы: он грубо сунул тому
в руки зеркало, предлагая полюбоваться на самого себя. Погожим осенним днем,
когда сентябрь уже позолотил листву на деревьях, над рекой заклубился легкий
туман, а в церкви Святого Олафа печально зазвонили по покойнику, Уильям стал
читать памфлет Грина, напечатанный лишь после его смерти  -  "На  грош  ума,
купленного за миллион раскаяний". Грин проклинал там безбожника и  богоборца
Марло. В самом конце жизни великий Грин предал свою темную богиню и принялся
истово бить себя кулаками в грудь и каяться, боясь адского пламени. Но  даже
за этими мольбами  и  упованием  на  милосердие  Божие  один  грех  все-таки
продолжал преследовать его, и имя этому греху было зависть.  Грин  завидовал
актерам: еще бы, ведь они жирели и богатели на его пьесах (что на самом деле
было далеко не так; Уильям знал это по собственному опыту), а  летом  вообще
бросили его одного, без гроша в кармане,  обреченного  на  верную  смерть  в
горящем и  чумном  Лондоне.  Один  актер  был  выделен  в  тексте  особо,  и
неподдельный  ужас  охватил   Уильяма,   когда   он   прочел   эти   строки:
"...Выскочка-ворона, украшенная нашим опереньем... С сердцем тигра  в  шкуре
лицедея...  (Значит,  Грину  все-таки  запомнилась  эта  строка  из   "Гарри
Шестого".) ...думает, что способен писать белым стихом, как лучшие из нас...
чистейший Johannes Factotum... "мастер на все  руки"...  в  своих  фантазиях
мнит себя единственным потрясателем сцены {Игра английских слов: Shakespeare
- потрясающий копьем, Shake-scene - потрясатель сцены.} в стране..."
     Уильям в сердцах швырнул лживую книжонку на  кровать.  Он  посмотрел  в
окно, но не увидел уже ни седого тумана, ни сказочных башен, ни сонной реки.
Поэт умер с  проклятием  на  устах!  Выскочка,  потрясатель  сцены  в  шкуре
тигра... Но чем же он, Уильям, мог его обидеть? Тем, что выполнял свою новую
работу с тем же прилежанием, с которым некогда шил перчатки? Мастер  на  все
руки, мальчик на побегушках. Ведь он не  делал  ничего  особенного,  а  лишь
старался подбирать слова так,  чтобы  они  соответствовали  выбранной  теме,
чтобы строчки сидели как влитые, подобно хорошим  перчаткам.  А  получилось,
что из-за этого Грин умер обиженным на весь свет.
     Позже гнев Уильяма утих, и он даже начал гордиться этими словами Грина.
Его имя, пусть даже исковерканное и  осмеянное,  было  напечатано  в  книге,
которую прочитает весь Лондон. Его заметили; умирающий поэт выделил  его  из
массы сочинителей, чтобы сорвать на нем свою злость, отомстив таким  образом
за боль своих гнилых почек и за уязвленное самолюбие. Но (Уильям снова  взял
в руки книгу, чтобы перечитать запавший в душу  отрывок)  в  тексте  были  и
очень  обидные  слова.  Выскочка-ворона,   украшенная   нашим   опереньем...
Перчаточник из Стратфорда,  необразованный  простолюдин,  вообразивший  себя
магистром искусств. "Пусть эти мартышки подражают твоему былому  величию..."
О ком Грин это говорит? О Нэше  или,  может  быть,  о  Лодже  -  неудавшихся
драматургах, не умеющих читать по-гречески? Мартышки, ворона, тигр... Уильям
холодно улыбнулся. Любопытные сравнения! Что же, на Грина он зла не  держал,
но вот ни издателя Райта,  ни  этого  холуя  Четла,  чьими  стараниями  была
состряпана эта жалкая книжонка, прощать не собирался.
     Он уныло посмотрел на  рукопись  пьесы,  над  которой  сейчас  работал.
Хромой Ричард и неприступная Анна (хладнокровная,  но  с  горячим  сердцем),
расположения  которой  тот  добивается.  Во  всем  угадывался  Макиавел   из
"Мальтийского еврея" Марло; это не его стихи. Но какая разница? Уильям  знал
наперед, что сойдет и так, пьеса пройдет на ура.  Так  что  долой  проклятый
Глостер, и храни  Боже  династию  Тюдоров!  Но  все  равно  он  еще  докажет
покойному Грину (который словно издевался над ним из своей могилы), что  он,
Уильям Шекспир, вовсе не мартышка, не ворона и не тигр. Что он тоже  кое-что
из себя представляет и что очень заблуждаются  те,  кто  видит  в  нем  лишь
низкопробного писателя, кропающего халтурные  пьески  на  потребу  толпе,  и
бесталанного, запинающегося актеришку. Настало время показать всем,  что  он
поэт - настоящий поэт.

     Незадолго до Рождества в Лондон возвратились  "слуги  лорда  Стренджа".
Выпивка, тосты, сентиментальные хмельные  объятия...  Ей-богу,  нам  так  не
хватало тебя, Нед. Что же до Аллена, то он  лишь  самодовольно  ухмылялся  и
обнимал свою молодую жену. Да, мы откроемся еще до Нового года.