вящаю Вам мои строки, нет, не так, мои слабые строки...  Из  лавки
цирюльника  раздались  звуки  лютни,  и  звонкий  голосок  напевал  жалобную
песенку. И не подвергнет ли меня суровому порицанию... нет... и не осудит ли
меня свет за избрание столь  сильной  опоры...  В  Темзе  плавали  трупы  со
связанными за спиной руками: наверное, их прибило к берегу после наводнения.
...для такой легковесной ноши... Паривший в небе коршун  выронил  из  когтей
кусок человеческой плоти. Но если поэма понравится Вашей  милости,  я  сочту
это высочайшей наградой...  Из  грязной  таверны  доносился  нестройный  хор
пьяных голосов, выкрикивающих какие-то разухабистые куплеты. ...и  поклянусь
посвятить весь свой досуг неустанному труду... В толпе деревенских  ротозеев
шныряли воришки. ...пока не создам в Вашу честь творение более  достойное...
Из переулка выбежал  хромой  мальчишка,  деловито  тащивший  куда-то  свиную
голову. ...Но если этот  первенец  моей  фантазии  окажется  уродом...  Мимо
смиренно прошли два монаха, они тихо переговаривались между собой. ...я буду
сокрушаться о том, что у него был  такой  благородный  крестный  отец...  Из
корзинки торговца рыбой нестерпимо  воняло  тухлой  селедкой.  ...и  никогда
больше не стану возделывать столь неплодородную почву... Из-за угла  выехала
грохочущая повозка. ...опасаясь  снова  собрать  убогий  урожай...  Внезапно
солнце  выглянуло  из-за  туч  и  ярко  осветило  белокаменные  башни.  ...Я
предоставляю  свое  детище  на  Ваше  милостивое  рассмотрение...  Худенькая
девчушка-оборванка жалобно плакала и просила  милостыню.  ...и  желаю  Вашей
милости сердечного довольства... Старый одноглазый солдат спрятался в темном
проулке и мусолил беззубым ртом кусок  хлеба.  ...и  исполнения  всех  Ваших
желаний... На воротах Темпл-Бар  красовались  черепа.  ...для  блага  света,
возлагающего на Вас свои надежды. Далекие звуки музыки - корнеты и  волынки.
Покорный слуга Вашей милости... Запряженная в повозку ломовая лошадь  громко
зафыркала. ...Уильям Шекспир.

     - Вот оно как бывает; один  выходец  из  Стратфорда  написал  книгу,  а
другой ее печатает, -  сказал  Дик  Филд.  Он  все  еще  говорил  с  сильным
уорвикширским акцентом.
     Филд стоял посреди своей мастерской: серьезного вида толстяк в  рабочем
фартуке, одна щека испачкана  в  типографской  краске.  У  печатного  станка
суетился подмастерье, негромко насвистывая мелодию, за столом в  углу  сидел
мальчишка, осваивающий азы переплетного дела. Работа  у  Филда  шла  хорошо:
после смерти своего хозяина, француза Ватролье, Дик женился на его  вдове  и
сам стал хозяином мастерской. К нему пришел заслуженный успех, ведь  к  тому
времени Филд  стал  искусным  мастером-печатником.  Взять  хотя  бы  перевод
"Неистового Орландо"  (кажется,  работа  Харрингтона?)  -  книга  получилась
просто загляденье. И даже если не принимать во внимание то, что они с Филдом
были земляками, Уильям правильно сделал, что  принес  к  нему  свою,  поэму.
Теперь он с благоговением взял  готовый  том  из  рук  Филда,  и  его  вдруг
охватило смешанное чувство гордости и стыда. Ему было странно и страшно,  он
вдохнул запах свежей типографской краски и  бумаги,  и  у  него  закружилась
голова. Книга, его книга... Теперь уже в этом  не  было  никакого  сомнения:
текст, набранный  в  типографии,  выглядел  совершенно  иначе,  чем  теплые,
потрепанные, перечеркнутые, испещренные поправками,  любимые  и  ненавистные
рукописные листы, где каждая строка была неповторима (ведь почерк у  каждого
человека свой. Вот титульный лист - "Венера и Адонис", а ниже: "Его  милости
достопочтенному Генри  Ризли,  графу  Саут-гемптону  и  барону  Тичфилду..."
Теперь все мосты были сожжены. Книга должна зажить своей собственной  жизнью
в безразличном и безликом мире, которому нет никакого дела  до  неизвестного
автора. В мире, где никому не делается  поблажек  и  снисхождения,  где  нет
посредников в  лице  актеров,  которые  могли  бы  своей  талантливой  игрой
сгладить возможные погрешности и Шероховатости. Теперь Уильям оставался один
на один с читателем. С одним-единственным читателем...
     - Да, - согласился он. - Стратфордский поэт и  Стратфордский  печатник.
Мы еще покажем Лондону, на что способен Стратфорд.
     Фидд откашлялся.
     - Говорят, ты навсегда уехал из Стратфорда. Я  слышал  эти  сплетни  на
похоронах моего отца. Твой отец помогал оценивать имущество и сказал, что ты
обещал два раза в год приезжать домой.
     - Человек должен работать там, где есть работа.  У  меня  слишком  мало
времени, чтобы тратить его на  постоянные  разъезды.  Я  работаю  и  посылаю
деньги домой.
     - Да, и об этом я тоже слышал. - Он снова кашлянул. - А ты не  думал  о
том, чтобы купить дом здесь, в Лондоне?
     - Если я и соберусь покупать дом, - твердо сказал Уильям, - то только в
Стратфорде. Лондон для работы. А дома у меня будет достаточно времени, чтобы
посидеть у камина и рассказать  детям  сказку.  -  Уильям  ответил  довольно
резко.
     - Извини, - стушевался Филд. - Конечно, это меня не  касается.  Что  ж,
желаю тебе процветания и всяческих благ. И успеха твоей книге.
     - Эта книга и твоя тоже, - улыбнулся Уильяме. - Даже если  не  обращать
внимания на содержание. Книга сама по себе получилась замечательная.
     Итак, книга была издана и зажила собственной жизнью. Она вызвала  самые
восторженные отклики у  юных  щеголей.  Она  оказалась  в  моде  -  довольно
откровенная по содержанию, но тем не  менее  не  опускающаяся  до  пошлости:
романтические стихи,  изящный  слог.  Уильям  сидел  в  таверне  в  компании
ворчливого Хенсло; у себя за спиной он слышал взволнованное  перешептывание:
"...Вот он, это же милейший  мастер  Шекспир...  Какие  причудливые  образы,
какая простота, какая изысканность!.." И все это время он надеялся  услышать
мнение одного-единственного читателя. Книга вышла 18 апреля;  наступил  май,
но никаких известий Уилл так и не получил. Аллен сказал:
     - Больше ждать не имеет смысла.
     - Ждать? Чего?
     - Тихо, спокойно. Ты совершенно забросил работу.  Кстати,  когда  будет
закончен "Ричард"?
     - Какой Ричард? Ах да, "Ричард"... "Ричард" может и подождать.
     - Но зато мы не можем. "Роза" в этом году так и  не  откроется.  У  нас
есть разрешение Тайного совета давать представления за  городом.  Главное  -
чтобы не приближаться к Лондону ближе чем на семь  миль.  Это  чтобы  мы  не
потеряли  форму  до  будущей  зимы,  когда  нам  предстоит  выступать  перед
королевой. - И затем развязно добавил: - Да  уж,  старина,  мы  все-таки  не
какие-нибудь дешевые лицедеи, а слуги ее величества. Положение обязывает.  -
А  потом  продолжал  уже  своим  обычным  голосом:  -  Вообще-то,   компания
подобралась большая - Уилл Кемп, Джордж Брайан, его  тщедушное  святейшество
Том Поп и Джек Хеминг. Багаж у нас не большой, много вещей брать  не  будем.
Ну как, едешь с нами?
     - Нет, мне нужно остаться здесь.
     - Что ж, тогда давай  хоть  устроим  напоследок  прощальную  пирушку  и
хорошенько напьемся.
     Гость пришел к Уильяму  не  в  самый  удачный  день,  когда  по  городу
поползли  тревожные  слухи.  Эта  новость   шумно   обсуждалась   столичными
сочинителями памфлетов и драматургами: Тайный совет начал борьбу  с  ересью,
особые люди, так называемые  комиссионеры,  делают  обыски  в  домах  людей,
занимающихся сочинительством, ищут какие-то бумаги, подстрекающие к  мятежу.
В жилище Томаса Кида (а разве он сам по себе не был совершенством, разве  не
его перу принадлежала  "Испанская  трагедия"?)  были  обнаружены  крамольные
записи, в  которых  опровергалась  божественность  Иисуса  Христа.  Насмерть
перепуганный Кид сказал, что это написал Марло. Так что Марло был обречен, и
та же участь могла постигнуть любого из пишущей братии. Лучше уж сжечь  все,
пока не поздно: все  заметки,  письма,  черновики.  При  желании  все  можно
извратить до неузнаваемости, объявить ересью и призывом к  измене.  Кид  уже
находился в Брайдуэлле; судя по слухам, его подвергли нечеловеческим пыткам,
и у него было уже сломано шесть  пальцев.  И  вот  домой  к  Уильяму  пришел
человек в черном. Поначалу Уильям не узнал его и приготовился  к  тому,  что
его сейчас начнут допрашивать (хотя какая такая ересь  могла  скрываться  за
строками "Венеры  и  Адониса"?).  Но  потом  он  все  же  вспомнил  памятный
январский день и господскую ложу в "Розе"... Это был тот самый человек,  что
так серьезно  и  холодно  глядел  тогда  на  Уильяма,  -  Флорио,  тщедушный
итальянец, переводчик Монтеня. Он спросил:
     - Можно мне присесть здесь?
     - У меня есть немного вина. Так что если желаете...
     От вина Флорио решительно отказался.
     - Я прочитал вашу книгу раньше него, - признался  он.  -  На  мой  вкус
слишком слащаво, похоже на приторно-сладкое вино,  -  Он  с  неудовольствием
поглядел на стоящую на столе бутыль. - Сначала он ни в  какую  не  хотел  ее
читать. Но потом приехал милорд Эссекс и  начал  громко  восторт  гаться  ее
достоинствами, повторяя, что вы своей поэмой  прославили  его,  а  не  себя.
Милорд Эссекс может подвигнуть его на все, что угодно.  Так  что  теперь  он
наконец прочитал ее.  -  Флорио  замолчал,  оставаясь  неподвижно  сидеть  в
полумраке комнаты.
     - И что... - Уильям судорожно сглотнул, - что он сказал?
     - О, он в восторге, - нерадостно вздохнул Флорио.  -  И  срочно  послал
меня за вами. Точнее,  я  сам  вызвался  поехать  к  вам;  он  хотел  просто
отправить за вами свою карету и посыльного с письмом. Я предложил  ему  свое
посредничество, потому что хотел с вами поговорить.
     Уильям недоуменно нахмурился.
     - Я вижу, вы удивлены. Вы думаете, что я всего лишь слуга, секретарь  и
доверенное лицо, не более чем просто наемный работник. С одной стороны, ^это
так и есть, а с другой - не совсем. - Он закинул одну тонкую черную ногу  на
другую. - Я родился в Италии. Здесь я  чужак,  иностранец.  Поэтому  я  имею
возможность видеть англичан как бы со  стороны.  Я  много  путешествовал  по
свету, но нигде мне не доводилось сталкиваться  с  людьми,  подобными  вашим
английским аристократам. Такое впечатление, что Бог создал  их  отдельно  от
всех остальных людей, специально ради собственного удовольствия.
     Уильям поудобнее сел на стуле, приготовившись выслушать проповедь.
     - Если предметом страсти вашей знати являются чистокровные лошади,  то,
возможно, Господь заводит себе с той  же  целью  таких,  как  мой  господин.
Богатство, красота, благородное происхождение, а также кое-какое образование
- это все, что нужно ему для счастья. Прибавить к этому живость ума,  азарт,
с которым неистовый жеребец срывается с места или пушинка...
     - Да, теперь я вижу, что вы прочли  мою  поэму,  -  с  улыбкой  заметил
Уильям.
     - Мне запомнились эти ваши строки про коня. Так вам будет легче понять,
что я имею в виду. Если вы разбираетесь в лошадях, то поймете и  то,  что  я
хочу рассказать вам о своем господине. Он  натура  противоречивая  -  в  его
характере сошлись огонь, воздух и лед. Он запросто может  обидеть  человека,
но и сам легко обижается. И если вы станете его другом...
     - Я даже не смею надеяться, - пролепетал Уильям. - Кто я  такой,  чтобы
просить...
     - Вы поэт, - спокойно сказал Флорио. - Иметь среди приближенных личного
поэта - это престижно, все равно что завести себе еще  одного  чистокровного
коня. Хотя на самом деле вы простой парень из деревни.
     - Стратфорд - хоть и маленький, но все же город.
     - Город? Ладно, пусть будет город. В конце концов, это не так уж важно.
Все, что я хочу сказать, так это то, что  я  не  хочу,  чтобы  его  обижали.
Милорд  Эссекс  слишком  уж  прямолинеен;  он  солдат,  придворный,  человек
амбициозный, и часто, сам того не замечая, он больно ранит его. В день нашей
первой встречи по вашим глазам я понял, что вы задумали.
     - Какой вздор, - смущенно улыбнулся в ответ  Уильям.  -  Думаете,  меня
обидеть намного труднее? У него есть все - власть, красота, молодость. Я же,
как вы только что изволили заметить, простой деревенский парень.
     - Городской.
     - Если ваш господин призывает меня, то я с радостью поеду. К тому же  я
знаю, насколько непостоянным может быть величие сильных мира сего.
     - Позвольте мне кое-что рассказать вам о милорде, -  сказал  Флорио.  И
затем, как будто только что осознав тайный смысл слов Уильяма,  он  с  жаром
заговорил: - Да-да, вам еще только предстоит узнать об их непостоянстве.  Но
вот его отец не пожелал ничего менять, за что и угодил  в  застенки  Тауэра,
где пострадал за свою веру. За ту самую веру, что когда-то была и моей тоже,
до того, как я начал читать книги мастера Монтеня и научился  говорить  "Que
sais-je?". Он умер молодым, и милорд, в восемь лет оставшись без  отца,  был
назначен воспитанником при дворе. Его опекуном стал лорд Бэрли,  и  остается
им по сию пору. Но его светлость, подобно норовистому коню, противится любым
попыткам ограничить его свободу. Милорд Бэрли, а также его собственные  мать
и дедушка уговаривают его жениться.  Если  его  милость  пожелает  вслед  за
милордом Эссексом отправиться на войну, то он может там погибнуть, так и  не
оставив наследника. И тогда древний род прервется.  У  него  уже  даже  есть
невеста, это внучка милорда  Бэрли  -  милая  девушка,  холодная  английская
красота которой скрывает неугасимое пламя, пылающее в  душе.  Но  милорд  не
обращает на нее ни малейшего  внимания.  Ни  на  нее,  ни  на  какую  другую
женщину. И мне кажется, что ваша поэма может ему повредить.
     - Ну что вы, ведь это всего лишь древнегреческий миф...
     - Да, но милорд считает себя Адонисом. Поэты имеют куда большую  власть
над читателями, чем им самим кажется. Я же  считаю,  -  медленно  проговорил
Флорио, -  что  ему  необходимо  жениться.  Не  только  и  не  столько  ради
продолжения рода, сколько ради собственного же благополучия. Двор  погряз  в
грехе и разврате, и кое-кто уже бросает на него похотливые  взгляды,  будучи
не прочь попользоваться его красотой. Думаю, что вы с большим  успехом,  чем
кто бы то ни было, могли бы убедить его задуматься о женитьбе.
     - Да бросьте вы, - улыбнулся Уильям. -  Если  уж  его  родная  мать  не
может...
     - Его мать расписывает  ему  преимущества  женитьбы  и  взывает  к  его
чувству долга. Вы тоже могли  бы  поговорить  с  ним  о  том  же  самом,  но
сказанное вами было бы иначе услышано. Колдовство поэзии  придало  бы  вашим
словам большую порочность, что ли, а порок  так  привлекает  молодых  людей.
Милорд считает себя Адонисом, любуется собой. Вы могли бы сыграть на этом.
     - Вы хотите сказать, - уточнил  Уильям,  -  что  я  должен  написать  и
преподнести ему стихи о прелестях женитьбы?
     - И отнюдь не даром. Его матушка будет рада  озолотить  вас.  -  Флорио
встал. - А теперь я должен препроводить вас к нему. Он очень ждет. И  я  был
бы вам весьма признателен, если бы этот разговор остался  между  нами.  Ведь
дело секретаря состоит в том, чтобы записывать под диктовку письма.
     - Значит, - пролепетал Уильям, - поэма ему все-таки понравилась.
     - О да, милорд, как я уже сказал,  пришел  в  неописуемый  восторг.  Он
находится под неизгладимым впечатлением богатства  образов.  И  все  это  за
одно-единственное майское утро.

     ...Не было ли в комплиментах итальянца первых  признаков  разложения  и
продажности? Уильям продолжал идти к  цели,  безжалостно  разрывая  красивую
упаковку, скрывавшую драгоценный бриллиант в самом  сердце  огромного  дома.
Позабыв  о  приличиях,  он  с  искренним  восхищением  разглядывал   богатое
убранство  комнат,  роскошь  шелков  и   гобеленов,   портьеры,   украшенные
бесчисленными сценами из Овидия, мягкие ковры, на которых, словно на  снегу,
не было слышно шагов. Криво усмехаясь,  Флорио,  взгляд  которого  оставался
по-прежнему мрачен, вверил этого неотесанного поэта попечениям  целой  толпы
слуг (в золотых цепях, богатых  ливреях,  с  жезлами  из  эбенового  дерева,
украшенными шелковыми кисточками). С соблюдением всех  формальных  церемоний
слуги провели  гостя  в  огромную  спальню.  Эта  комната  поразила  Уильяма
неописуемой роскошью и в то же время показалась очень знакомой: он  вспомнил
свои мальчишеские фантазии, золотую богиню, ее манящие  руки,  протянутые  к
небу  в  мольбе.  Но  здесь  не  было  богини,  это  предчувствие  оказалось
обманчивым. На золотом ложе,  которое  словно  плыло,  подобно  кораблю,  по
огромному ковру, украшенному  изображениями  тритонов  и  нереид,  возлежал,
откинувшись  на  атласные  подушки,  мастер  РГ.  Он  отдыхал;  ведь  полная
удовольствий  и  развлечений   жизнь   молодого   аристократа   была   очень
утомительна. Увидев Уильяма на пороге, он сказал:
     - Входи! Входи же скорее! У меня нет слов, ты просто  лишил  меня  дара
речи. ("Ты", он сказал "ты"...)
     - Милорд, я не смею...
     - Перестань, к черту все эти дурацкие формальности. Иди,  садись  рядом
со мной. Будь горд, но позволь мне возгордиться еще больше.  Ведь  теперь  у
меня есть друг-поэт.
     - Ваша светлость...

ГЛАВА 3

     - Ваша светлость...
     - Называй меня просто по имени.
     - Но мне не подобает...
     - Вот еще! Здесь я решаю, что подобает, а что нет. И потому  я  говорю,
что не пристало тебе торчать здесь сегодня, этим прелестным июньским днем, с
такой кислой физиономией. Я завел себе поэта, чтобы он создавал мне  хорошее
настроение, а не нагонял тоску.
     Уильям глядел на него с любовью  и  горечью.  Смерть  поэта  ничуть  не
взволновала бы этого аристократа, который расставался со  своими  поэтами  с
той же легкостью, с какой бросал деньги на  ветер.  (Уилл,  заплати  сам  по
этому счету, а то я уже потратил все деньги, что у меня были с собой. -  Но,
милорд, вряд ли той суммы, что имеется у меня при себе, будет достаточно.  -
Ну да, я и забыл, что ты просто бедный голодранец,  который  перебивается  с
хлеба на воду и зарабатывает себе на жизнь стишками.)
     - Я не могу не огорчаться, милорд (то есть Гарри),  при  известии,  что
мой друг был заколот его же собственным кинжалом и умер  в  страшных  муках.
Представьте себе, своим же собственным кинжалом, который ему всадили прямо в
глаз. Говорят, Марло  кричал  от  боли  так  громко,  что  это  слышал  весь
Дентфорд. Эта агония могла сравниться лишь  с  крестными  муками  Христа.  4
Новость о смерти Марло дошла до Уильяма с  большим  опозданием,  потому  что
поэт был отгорожен от реального мира,  от  эля,  театра  и  вшей  роскошными
атласными подушками и приторным ароматом духов. Сначала Уильям услышал,  что
пуритане  ликуют  и  радуются  смерти  антихриста;  затем  коронер  вскользь
обронил, что Фрайзер убил Mapло, защищаясь и спасая свою собственную  жизнь;
и в конце концов его воображению предстала ужасная  картина  случившегося  в
Дентфорд-Стрэнд - в комнате сидят Фрайзер, Скирс  и  Поли,  слышен  смех,  а
затем Кит Марло, лежащий на кровати,  приходит  в  ярость,  сверкает  острие
кинжала, противник вырывает кинжал у него из руки и затем... Из головы никак
не шла одна строка, крик Фауста, продавшего душу дьяволу: "Вижу,  как  кровь
Христова разливается по небесному своду".
     - Друг или не друг - без разницы. Радуйся, что  тебе  не  досталось,  -
отозвался его светлость мастер РГ, Гарри. - Теперь ты мой и только мой поэт.
- А все-таки кое в чем он  был  весьма  искушен,  этот  мальчик  с  капризно
поджатыми губами. - Ради этого даже друга лишиться не жалко.
     - Вообще-то, близкими друзьями мы с ним никогда  не  были.  Но  другого
такого поэта не было и уже, наверное, не будет. - Эта была чистейшая правда.
Все-таки Марло был его предшественником, солнцем  на  небосклоне  английской
поэзии, даже тогда, когда его ежедневно вызывали в Тайный совет на  допросы;
он не боялся ни Бога, ни черта, ему было наплевать на то, что говорят