Вода обновила вселенную. Река из плоти  и  крови  текла  по  камням  из
родинок, и русло ее было неглубоким и порожистым; кровь же Уильяма -  не  он
сам, а  его  сын  -  питала  собой  старое  трухлявое  дерево.  Сын  Уильяма
протягивал левую руку старому, прогнившему миру, а правой указывал на  новые
земли... Потом в этом сне играла скрипка, а музыкант притопывал в такт своей
мелодии; на полу были свалены бурдюки, вино в которых никогда  не  иссякало;
женщины в желтом  неспешно  исполняли  фигуры  какого-то  старинного  танца;
завтрашний день представлялся безоблачным и предсказуемым, лишенным фальши и
лжи... Значит, его сын унаследовал способность останавливать  настоящее?  Он
превращал дни в незатейливые картины и развешивал их  на  стенах  домов;  на
одной такой картине оказался сам Уильям: он тонул,  онемевшие  руки  сжимали
деревянную перекладину, увлекаемую быстрым течением реки...
     - Сэр, да вы сегодня сам не свой, - сказал ему утром хозяин трактира.
     - Ерунда, просто я видел дурной сон. Приснится же такое...

     - Мне надо  съездить  ко  двору,  -  сказал  Гарри,  откладывая  гранки
"Лукреции".
     Чистая жизнь придворного подхалима...
     - Да, говорят, в последнее время там творятся какие-то  странные  дела.
При дворе сейчас очень тревожно.
     Еще бы! Уильям знал о  том,  что  Гарри  положил  глаз  на  кого-то  из
королевских  воспитанниц  и  теперь  просто  из  кожи  вон  лезет,  стараясь
пробраться в этот восхитительный цветник. Так и должно было произойти,  ведь
жизнь не стоит на месте.  Любовь  к  мужчинам  и  любовь  к  женщинам  могут
запросто сосуществовать. Более того, это просто необходимо.
     - Весь этот шум из-за Лопеса, того  лекаря,  который,  как  выяснилось,
оказался шпионом. Сам он еврей, выходец из Португалии.
     - Я знаю, кто такой Лопес. Новости двора не минуют ушей даже  смиренных
поэтов.
     - Королева поначалу даже слышать ничего не хотела, когда Робин  пытался
рассказать ей об измене. Ну зато  теперь  ей  придется  в  это  поверить.  -
По-девичьи красивое лицо  Гарри  светилось  от  восторга,  это  был  восторг
человека, удостоенного великой чести быть в самом центре событий.  Глядя  на
друга, Уильям почувствовал себя немощным,  уставшим  от  жизни  стариком.  -
Лопес приговорен к смерти, и двое его сообщников, Тиноко  и  Феррара,  тоже.
Но, несмотря на все усилия Робина, королева до сих пор не приказала привести
приговор в исполнение.
     - Прежде чем ты уедешь, - медленно проговорил Уильям, - мне хотелось бы
сказать тебе кое-что.
     - Ладно, давай, только побыстрее.
     - Мне кажется, что мое дальнейшее присутствие в этом доме нежелательно.
     - Что? - Гарри разинул рот от удивления. - С  чего  ты  взял?  Разве  я
говорил тебе что-нибудь в этом роде?
     - Нет. Но нечто подобное я слышал от твоего  секретаря.  Думаю,  я  его
разочаровал. Гарри рассмеялся:
     - Флорио уже давным-давно  разочарован  во  всех  и  вся.  Флорио  есть
Флорио. К тому же он просто мой секретарь, и не более того. - Он  недовольно
поджал губы. - Но я этого так не оставлю.  Я  немедленно  велю  позвать  его
сюда.
     - Нет! Не надо, подожди. Я думаю, причиной здесь не сам  Флорио,  а  ее
милость. Она уже говорила с тобой?
     Гарри почесал подбородок.
     - Вообще-то матушка пыталась мне  что-то  ненавязчиво  втолковать.  Все
твердила о том, что мы впустую потратили время на сонеты, эффект от которых,
похоже, оказался прямо противоположным тому, на какой она рассчитывала.  Что
ж, ее тоже можно понять. Ведь она моя мать.
     - Мать, которая больше не одобряет дружбу своего сына. Особенно теперь,
когда его друг прекратил сочинять сонеты, посвященные прелестям брака. И еще
мне кажется, что мастер Флорио догадывается, чем мы с тобой занимаемся.
     - Глупости. Флорио сейчас озабочен составлением словаря. Ему не до нас.
Думаю, ты зря беспокоишься.
     Уильям сделал глубокий вдох.
     - Все указывает на то, что мне лучше  отсюда  уйти.  Я  много  об  этом
думал. Конечно, мой уход совсем не означает конец нашей дружбы, потому что я
всегда был и буду твоим другом, покуда ты  сам  будешь  того  хотеть.  Но  я
выбрал свой путь в жизни, свое ремесло, и с открытием театров я должен  буду
вернуться к нему. Кое-кто видит во мне только поэта и забывает о том, что  я
актер. А актер не  может  жить  здесь.  -  Он  развел  руками,  указывая  на
роскошные портьеры, хрусталь и золотые инкрустации.
     Похоже, Гарри был утомлен и раздражен этим разговором.
     - Мы поговорим об этом в другой раз. Ты поднимаешь шум  из-за  какой-то
ерунды.
     - И еще я боюсь того, что ты сам скоро придешь и  скажешь  о  том,  что
твои друзья смеются над тобой из-за того, что ты выбрал себе в  приближенные
лицедея. А сэр Джек и лорд Робин, в  силу  необходимости,  значат  для  тебя
гораздо больше, чем бедный Уильям. Я еще должен доказать всем, что  способен
на большее. Мало обладать  писательским  талантом,  ведь  его  в  карман  не
положишь. Я должен работать, чтобы приобрести земные блага.
     - Но у тебя уже есть моя любовь, - усмехнулся Гарри.
     - За нее я тоже должен заплатить. И цена будет очень высокой.

     Настало  лето,  и  "Обесчещенная  Лукреция"  завоевала  сердца  знатных
читателей, снова поразив их воображение богатством образов, хотя многие люди
увидели в этом произведении выраженную более четко, чем в предыдущей  поэме,
нравственную проблему и более жесткий и зрелый  взгляд  на  добродетель  (не
кажущуюся добродетель неискушенных, но ту, что приобретается  с  возрастом).
Уильям знал, что актеры, некогда игравшие в труппе лорда  Стренджа,  а  ныне
выступающие  как   "слуги   лорда-камергера",   объединились   со   "слугами
лорда-адмирала" для выступления  в  театре  "Ньюингтон-Батс",  но,  судя  по
слухам, дела там шли из рук вон плохо. Во время его пьес о зверствах  римлян
и об  укрощении  строптивой  публика  откровенно  скучала,  и  представления
проходили при  полупустых  залах.  Так  что  Уильям  благополучно  оставался
простым поэтом и по-прежнему жил в доме своего друга. Ворох сонетов в резном
ларце продолжал расти. Все это были стихи, которые никогда  не  принесли  бы
Уильяму славы, да он попросту не отважился бы читать их на  публике:  сонеты
были предназначены для одного-единственного читателя... Сидни  {Сидни  Филип
(1554-1586) - английский поэт, военный и  политик.  Его  наиболее  известные
произведения - идиллический роман "Аркадия"  и  цикл  сонетов  "Астрофель  и
Стелла".} рассказал всему свету о своей несчастной  любви  к  леди  Пенелопе
Девере,  сестре  бравого  Робина,  лорда  Эссекса;  Дэньел  {Дэньел  Сэмюэль
(1562-1619) - английский поэт и историк,  автор  "Истории  Англии"  и  поэмы
"Гражданские войны", посвященной войне Алой и Белой розы.} опубликовал  свою
"Делию", а "Идея" Дрейтона {Имеются в виду сонеты "Зерцало идеи" английского
поэта Майкла Дрейтона (1563-1631).} уже давно ходила по рукам и зачитывалась
до дыр; и хотя время  от  времени  кто-нибудь  поговаривал  об  "исполненных
сладострастия сонетах господина Шекспира, имеющих хождение среди  его  самых
близких друзей", но никакого подтверждения у этих слухов не  было.  Все-таки
есть на свете вещи, которые не стоит предавать огласке.
     Однажды жарким июньским днем Гарри сказал Уильяму:
     - Собирайся. Сейчас мы поедем туда, где будут давать самое  грандиозное
представление. Ты такого в жизни не видал.
     - Спектакль?
     - Ага, можно и так сказать. - Гарри был возбужден. - И хватит вопросов!
- Уильям ни о чем и не спрашивал. -  Это  лучше,  чем  весь  Сенека,  вместе
взятый. А названия этой пьесе еще нет. Его мы с тобой придумаем потом.
     - А что за труппа играет?
     - "Слуги ее величества". - Гарри захихикал. - Я  уже  приказал  запрячь
карету. Идем!
     - Но последний куплет этого сонета...
     - Оставь, сонет может подождать. Идем, а то еще опоздаем к началу.
     Уильям чувствовал себя очень неловко, покачиваясь на мягких подушках  в
богатой карете, запряженной четверкой  серых  лошадей.  Карета  покатила  на
запад от Холборна. Занавески на окнах были опущены, чтобы  защитить  седоков
от любопытных взглядов толпы, а также от  жаркого  летнего  солнца,  которое
могло повредить аристократической бледности Гарри. Уильям  приподнял  уголок
занавески и увидел, что в том же направлении движутся шумные  толпы  народа.
Люди на ходу жевали хлеб с  чесночной  колбасой,  некоторые  несли  с  собой
выпивку. Это были плебеи, чернь, толпа.
     - Похоже, - медленно проговорил Уильям, -  мы  направляется  в  Тайберн
{Тайберн - до 1783 года место публичной казни в Лондоне.}.
     - Вообще-то я знал, что долго держать  тебя  в  неведении  не  удастся.
Сегодня в Тайберне будет  разыгран  незабываемый  спектакль.  Робина  просто
распирает от важности, он ходит надутый как индюк, и  имеет  на  это  полное
право. Он все-таки доказал свою правоту и ошибку  королевы.  Этот  придурок,
который совсем недавно был лекарем, получил из Испании огромный бриллиант. И
те двое его сообщников тоже не остались внакладе. Что ж, зато теперь-то  они
получат по заслугам!
     - Ты должен был сразу предупредить об этом, - обиделся Уильям. -  Я  не
хочу на это смотреть!
     Гарри рассмеялся:
     - Невинный младенец Уилл! И это говорит человек, который с таким смаком
описал, как: Тарквиний залез на Лукрецию, а в  "Тите"  упомянул  все  прочие
мерзости этого проклятого мира. Мечты же идут рука об руку с явью. И если ты
получаешь удовольствие от одного, то должен; вынести и другое.
     - Я не стану смотреть.
     - Еще как станешь. Ты выпьешь эту чашу до дна.
     Карета  неспешно  катилась  по  узенькой  улице  мимо  ветхих  домов  и
покосившихся лавчонок; снаружи доносились гулкий топот множества  лошадей  и
крики толпы. Теперь уже карета  продвигалась  с  трудом:  кучер  то  и  дело
хлестал кнутом зевак, которые, пугали лошадей или пытались пощупать  богатую
сбрую; лакеи громко ругались. Со всех сторон;  неслись  испуганные  крики  и
проклятия, но  в  этом  противостоянии  побеждал  сильнейший,  и  неудачники
оставались позади. В Тайберне Уильям и Гарри наконец  раздвинули  занавески,
впуская в карету! солнечный свет, и  еще  какое-то  время  молча  обозревали
толпу зевак, томящихся под жаркими лучами солнца. Рядом стояли кареты знати,
и на крышах некоторых из них удобно  расположились  богато  одетые  зрители.
Кое-кто из господ устраивался  на  запятках,  предварительно  согнав  оттуда
лакеев; более сдержанные благоразумно оставались в своих каретах. Все  ждали
начала казни...
     - Я вижу Робина, вот он, - сказал Гарри, выходя из  кареты.  -  Сегодня
день его триумфа!
     Юный Саутгемптон был прав. Около  четырех  лет  назад  Эссекс  взял  на
службу Лопеса и сделал его своим агентом, потому что Лопес лучше, чем кто бы
то ни было другой в Англии, знал, что  происходит  в  Иберии.  Однако  Лопес
завел обыкновение сообщать новости сначала королеве, а уж потом  Эссексу,  и
тем самым сделал графа посмешищем для всего двора. Тогда Эссекс затаил злобу
на Лопеса и даже выступил с обвинениями против него, за которыми последовала
новая насмешка королевы; более того, это был уже явный упрек: значит, доктор
Лопес покупал сильный яд и расплачивался за него испанским золотом?  Неужели
он задумал совершить убийство?  Но  настоящий  яд  скрывался  в  воспаленном
воображении Роберта Девере, а  вовсе  не  в  лекарском  сундучке  маленького
еврея, ставшего одним из приближенных королевы. И вот четыре  года  упорного
труда дали свои плоды, и их финалом должен был стать этот солнечный июньский
день.
     - Это триумф! - повторил Гарри. - Я подойду к Робину. -  Разряженный  в
пух и прах Эссекс в это  время  пил  вино  в  компании  своих  подхалимов  и
заливался по-детски радостным смехом. - А ты  оставайся  здесь.  И  если  не
хочешь смотреть, то просто закрой глаза. - И он снова усмехнулся.
     Осужденных было трое. Помощник палача опустился на  колени  и  деловито
стучал  молотком,  укрепляя  одну  из  досок  на  помосте.  Тут  же,  сложив
мускулистые руки на груди и приосанившись, стоял и сам палач, очень  похожий
на вошедшего в образ Аллена, которому не было нужды ничего говорить, так как
все было ясно и без слов. Высоко в небе, пронзительно голубом и  прозрачном,
словно хрусталь, кружили  коршуны.  Откуда-то  со  стороны  послышался  шум:
приближались  позорные  повозки,  за  которыми  в  воздухе  вырастали  клубы
удушливой пыли. Один из возниц -  беззубый  мужик  с  физиономией  идиота  -
громко приветствовал своих знакомых, замеченных им в толпе. Люди закричали и
стали плевать в неподвижные фигуры, привязанные к повозкам. Молодая женщина,
стоявшая впереди Уильяма, начала подпрыгивать  -  отчасти  для  того,  чтобы
лучше видеть, отчасти чтобы дать выход охватившему ее  нетерпению.  Родители
брали на руки детей и сажали их себе на плечи. Несколько  других  помощников
палача  притащили  откуда-то  огромный  железный  котел  и  четыре   котелка
поменьше, над которыми клубился пар. Под смех и  одобрительные  крики  толпы
кипяток из котелков был вылит в большой котел. Один из подручных сделал вид,
что собирается выплеснуть содержимое своей посудины на зрителей,  стоящих  у
самого  помоста;  толпа  всколыхнулась  и  в  притворном   испуге,   смеясь,
попятилась назад. Повозки тем временем достигли места казни. И теперь...
     Это был Ноко. Или как его там звали?  Ноко,  нет,  Тиноко.  Чужеземное,
какое-то языческое имя... Он должен был стать первым. Теперь этого дрожащего
смуглого человека в белой рубахе грубо отвязали от повозки, сорвали  рубаху.
Палач поднял над головой нож - остро наточенное,  до  блеска  отполированное
лезвие сверкнуло на солнце; толпа ахнула и  притихла.  Палач  отдал  приказ,
ведь в его обязанности не входило набрасывать веревку на тонкую длинную шею;
это была работа первого подручного; Тиноко, с трудом передвигая ноги и дрожа
от страха, под смех толпы был возведен на помост. За спиной у  него,  позади
виселицы, на узком, грубо сколоченном подиуме уже дожидался палач.  Это  был
помост на помосте.  Палач  был  молод  и  мускулист;  он  зашевелил  губами,
ругаясь, и старательно затянул пеньковую петлю на шее своей жертвы. И  затем
Уильям увидел,  как  шевелятся  губы  обреченного,  словно  произнося  слова
молитвы; Тиноко попытался молитвенно сложить дрожащие руки, но это ему так и
не удалось. Петля была накинута и затянута; в наступившей тишине  послышался
хрип задыхающейся жертвы. Второй подручный резко выбил лестницу.  Лишившиеся
опоры ноги задергались в воздухе, но  выпученные  от  ужаса  глаза  все  еще
моргали. И тут началось действо, требующее  гораздо  большей  точности,  чем
ремесло Уильяма: не дожидаясь хруста шеи, палач подошел с ножом к висельнику
и одним махом вспорол тому живот от сердца до паха. Быстро перекинул нож  из
правой руки в  левую  и  затем  погрузил  свой  окровавленный  кулак  внутрь
качающегося тела. Первый помощник взял из  рук  наставника  кровавый  нож  и
осторожно вытер его о чистую ткань, в то время как взгляд его был прикован к
рукам потрошителя. Палач вынул руку из разреза и поднял высоко над  головой,
так, чтобы видели все, окровавленное сердце; потом достал другой рукой груду
кишок. Толпа разразилась радостными криками; стоящая перед Уильямом  женщина
прыгала и хлопала в ладоши; малыш, сидящий  на  плечах  у  отца,  равнодушно
сосал палец, не понимая этих взрослых игр. Алая кровь лилась  рекой.  Потом,
так как веревку предстояло  использовать  снова,  петля  была  ослаблена,  и
истекающее кровью тело сняли с виселицы. Палач кинул сердце и внутренности в
дымящийся котел и вытер руки полотенцем. Толпа стонала  от  восторга:  своей
очереди дожидались  еще  две  жертвы...  Подручные  передали  палачу  тесак,
который казался грубым и неуклюжим по сравнению с  предыдущим  инструментом,
но был таким же острым - это стало ясно  по  тому,  как  палач  одним  махом
перерубил кости при четвертовании: сначала отлетела  голова,  потом  руки  и
ноги. Превратившееся в обрубок тело было  показано  толпе,  после  чего  все
куски полетели в стоявшую у помоста корзину.
     Следующим был Феррара - тучный,  заплывший  жиром  толстяк.  Когда  его
поднимали на помост, то его голая волосатая грудь  дрожала,  точно  студень,
тройной подбородок колыхался, а глаза  закатывались,  как  у  бесчувственной
куклы. Это уже больше походило  на  комедию  в  духе  Кемпа,  Когда  Феррару
поднимали на виселицу, он визжал* словно резаный поросенок: "Нет, нет, нет!"
- потом принялся утробно реветь, когда у него на шее затягивалась петля.  На
этот раз палач замешкался: Феррара был уже мертв,  когда  в  него  вонзилось
острие ножа. Сердце толстяка было огромным, заплывшим жиром, словно  гусиная
печенка; кишкам, казалось, не будет конца, они тянулись и  тянулись  розовой
колбасой; толпа долго потешалась над комичным зрелищем  обрубленных  жирных,
похожих на окорок, ног.
     И вот, наконец, настал черед главного  злодея.  Доктор  Родриго  Лопес,
еврей, Макиавел, маленький и черный, отчаянно гримасничал и что-то  невнятно
лепетал, словно больная обезьянка. Его лишили возможности сохранить хотя  бы
остатки благородства перед смертью: с него была сорвана вся  одежда.  Гляди,
какой у него ...; сразу видно, что он такой же развратник,  как  и  все  эти
проклятые иноземцы! Лопес молился, истерическим голосом выкрикивая священные
слова на чужом языке. Нет, это он  молится  дьяволу,  ведь  "адонай"  у  них
значит "дьявол"! И затем он крикнул на ломаном английском:
     - Я любить королеф! Я любить она так много, как Езус Крист!..
     Толпа покатывалась со смеху,  но  в  то  же  время  она  была  охвачена
праведным негодованием: этот голый, похожий на обезьяну  иностранец  дерзает
призывать Святое  имя,  да  еще  смеет,  размахивая  своим  поганым  членом,
говорить о любви к королеве! Кончай его,  не  мешкай!  И  вот  забившееся  в
предсмертных конвульсиях тело оросило землю  -  но  не  кровью.  Потрясенные
родители закрывали глаза своим  детям.  Один  раз,  второй,  третий...  Семя
пролилось на руки палача, когда тот приступил к  телу  со  своим  тесаком  и
привычно ловко разделал труп.
     Как и предсказывал Гарри, Уильям увидел все, испив чашу этого кровавого
действа до дна. Поэт отвернулся, и его  охватил  ужас  при  виде  смеющегося
Гарри, жестами показывающего, что сам он отправляется вместе с  победоносным
Робином праздновать этот триумф, а Уильям может отправляться домой в карете.
Всю обратную дорогу Уильям  был  в  растерянности  и  плохо  соображал,  что
происходит,  словно  ехал  на   свою   собственную   казнь.   Тем   временем
удовлетворенная толпа, растратившая без остатка весь  гнев,  начала  редеть;
небольшие семейные группки чинно расходились по домам.

     Уильям проснулся оттого, что кто-то грубо тормошил его за плечо. Он так
и не досмотрел странный сон, действие которого происходило  в  Пэрис-Гарден:
огромный рычащий медведь терзал собак, те жалобно тявкали, истекая кровью...
обезьянка ехала верхом на собаке и визжала, но вскоре их настигли и  сожрали
бешеные псы... маленький! мальчик убегал от медведя, на его голове виднелись
кровоточащие следы от  острых  когтей...  Пэрис-Гарден  был  райским  садом,
вместилищем невинного блаженства: такое откровение  Уильям  получил  в  этом
сне. Он открыл глаза и увидел Гарри, держащего в  руке  свечу  в  серебряном
подсвечнике. Гарри был пьян и пребывал в хорошем расположении духа.
     - Итак, папаша, как дела? Как тебе представление? Понравилось сидеть  в
ложе для почетных гостей?
     Он поставил свечу на бюро. Бодрый,  неотразимый,  сотворенный  Господом
раньше, чем нравственность, Гарри упал на  кровать,  на  которой  лежал  его
поэт. У графа был такой вид, как будто он только что возвратился из райского
сада и еще не успел расстегнуть камзол. Но тем вечером Уильям  был  в  силах
противо