у него
за спиной, и его последний шедевр так и остался незаконченным.
     - Что ж, приятно слышать, что близкими друзьями вы не были. Потому  что
это может стать еще одним гвоздем в  крышку  гроба  его  покровителя,  этого
табачника, вонючего сэра Уолтера. Просто злость берет, что этот урод все еще
крутится при дворе, сеет там ересь, смуту  и  разврат.  Ты  должен  написать
пьесу, высмеивающую его и всех его подручных-еретиков.
     Откуда такая враждебность?  Неужели  и  тут  не  обошлось  без  влияния
Эссекса? Ох уж эти интриги, недомолвки и хитроумные заговоры...  Что  же  до
"Школы ночи", то у Уильяма было собственное мнение  на  этот  счет.  У  него
начиналась новая жизнь, эпоха постмарлоизма (удачное название),  которую  он
собирался посвятить любви, карьере и поэзии.
     - Вот, - улыбаясь, сказал Уильям, - я принес новый  сонет.  -  С  этими
словами он вынул из-за, пазухи исписанный листок,  на  котором  едва  успели
высохнуть чернила: "Твоя  любовь  -  она  царей  знатнее,  богатств  богаче,
платьев всех пышней. Что конь и  пес  и  сокол  перед  нею..."  {Перевод  А.
Финкеля.} Не поторопился ли он с этой песнью любви  после  всего  нескольких
недель дружбы? Но мастер РГ, Гарри, сказал об этом первым.
     - У меня сейчас нет времени читать  сонеты,  -  нетерпеливо  отмахнулся
Гарри. - Тем более, что я еще не успел прочесть то, что ты давал мне раньше.
Так что положи его вон в тот сундук.
     Это был большой  резной  ларец,  из  недр  которого  пахнуло  ароматной
прохладой. Гарри рассказывал, что эту вещицу привез из  заморского  плавания
какой-то капитан, который влюбился  в  юношу  без  ума,  но  был  отвергнут.
Уильяма охватила ревность при виде пухлого вороха чужих поэм, поверх которых
лег его сонет: "Твой женский лик,  природы  дар  бесценный..."  {Перевод  А.
Финкеля.} Красота Гарри действительно была женской,  в  то  время  как  тело
оставалось мужским, и это рождало в душе его друга  странное  чувство.  Быть
понапористее? Ведь времени у него  было  не  так  много.  Уильям  становился
старше, скоро ему исполнится тридцать.
     - Сегодня, - объявил милый мальчик, -  мы  отправимся  на  прогулку  по
реке.
     Сказано - сделано.  На  водной  глади  играли  ослепительные  солнечные
блики, слышался тихий плеск воды, на  веслах  сидели  гребцы  в  ливреях,  и
новенькая барка, над которой был натянут полотняный шатер, неспешно плыла  в
сторону Грейвсенда, увозя на своем борту шумную компанию  смеющихся  молодых
людей. Эти юноши очень отличались  от  скромно  одетого  поэта,  покорившего
юридические школы и университеты  неповторимостью  и  сладкозвучием  стихов.
Здесь было всего вволю: и вина, и холодного мяса дичи, и прочих яств, но чем
выше поднималось солнце, тем все более неловко чувствовал  себя  Уильям.  Он
видел  себя  со  стороны:  безродный  выскочка  без  титула   и   богатства,
простенькое колечко на руке, одет прилично, но очень скромно.  Его  охватило
отвращение при виде одного господина, которого все запросто называли Джеком:
этот вельможа хохотал разинув рот, набитый недожеванным мясом.  Этим  юношам
было  нечем  заняться,  они  изнемогали  от  ennui  {Скуки  (фр.).}   (очень
подходящее определение, предложенное мастером Флорио) и  прятали  пораженные
недугом безделья тела под шелками и гобеленами. Но вот  солнце  снова  вышло
из-за тучки, и. молодые люди снова ожили и обрели былую живость, раскрываясь
навстречу воздуху и свету. Эти юноши были подобны лебедям, что  покачивались
на волнах, провожая барку, - жадным и  равнодушным  птицам.  А  кружившие  в
ясном июньском небе коршуны служили лишним напоминанием о том, какая  участь
ожидает всякую бренную плоть.
     - Интересно, когда снова откроются театры?
     - Трудно сказать... чума все еще уносит тридцать жизней в неделю.
     - А вот меня представления не интересуют. Там  одна  пошлость  и  кровь
льется рекой.
     - Ну, тогда всегда есть Лили и его мальчики. - Грубый многозначительный
смешок. - Непорочные, словно лилии, мальчики Лили.
     - Неужели человек не может стать выше всей этой мерзости - выше  крови,
низменных страстей и ночного горшка? Ведь любовь...
     Хорошо, он даст им то, чего они  хотят,  и  превратит  свое  ремесло  в
настоящее  искусство.  Воображение  Уильяма  рисовало  прекрасную  сцену   с
занавесом и декорациями, надежно защищенную  от  палящих  лучей  солнца,  от
ветра и от прочей непогоды. На этой сцене  благообразные  актеры  талантливо
разыгрывали остроумный диалог, и не было ни вульгарного шутовства Кемпа,  ни
окровавленных мечей, ни пафосных монологов в исполнении  Аллена.  Уж  он  бы
постарался вложить в уста этих разряженных марионеток нужные  слова!  Уильям
грустно вздохнул, понимая, что ему суждено до конца своих  дней  быть  между
двух миров -  между  небом  и  землей,  между  разумом  и  чувствами,  между
действительностью и  мечтами.  Всегда  один,  чужой  в  любом  обществе,  он
добровольно обрекал себя на мученическую жизнь поэта.

     - Ты все чаще посвящаешь свои сонеты женитьбе. Мало того, что мои  мать
и дед постоянно твердят мне о свадьбе,  а  мой  достопочтенный  опекун  даже
невесту подыскал, так вот теперь и ты  туда  же.  Мой  друг  и  личный  поэт
вступает в тайный заговор против меня. - Генри в сердцах швырнул новый сонет
на стол.  Осенний  ветерок  подхватил  легкий  листок,  и  тот,  с  шелестом
соскользнув со стола, спланировал на ковер, где на  зеленом  фоне  резвились
искусно вытканные дриады и фавны.
     Уильям улыбнулся, близоруко вглядываясь в перевернутые строчки:

                 Потомства от существ прекрасных все хотят,
                 Чтоб в мире красота цвела - не умирала:
                 Пусть зрелая краса от времени увяла -
                 Ее ростки о ней нам память сохранят... {*}

     {* Перевод Н. Гербеля.}

     Сам он думал, что выполняет возложенную на него обязанность как  нельзя
более осмотрительно и  деликатно.  В  случае  успеха  этой  затеи  худощавый
итальянец посулил ему щедрое вознаграждение. Ведь Уильям не был аристократом
и не владел несметными богатствами и поместьями;  он  должен  работать  ради
денег. Ее милость, немолодая, но  все  еще  очень  привлекательная  графиня,
женщина лет за сорок, до боли сжимала его руки своими  длинными,  унизанными
перстнями пальцами.  Спасибо,  милый  друг,  огромное  вам  спасибо.  Просто
божественная песнь Аполлона после слов Меркурия... И Уильям осторожно сказал
Гарри:
     - Друг должен поверять другу все, что есть у него на сердце. А  уж  тем
более поэт. Но боюсь, все это напрасно. Допустим, если  я  сейчас  умру,  то
после меня, по крайней мере, останется мой сын. И имя Шекспир  не  исчезнет,
род не прервется, - уверенно  сказал  он.  Однако  затем  к  нему  вернулось
чувство вины  и  отвращения  к  самому  себе,  хорошо  знакомое  по  прежней
актерской  жизни:  он  снова   зарабатывал   деньги,   лицемерно   произнося
проникновенную речь и беспомощно сознавая, что слова созданы для того, чтобы
скрывать истину. Сначала было слово, и слово это было ложью.  -  Но  ведь  я
никто, я ничего из себя не представляю. - Протянув к Гарри руки, он  раскрыл
обе ладони, показывая, что они пусты. - А за тебя мне  очень  страшно,  ведь
смерть может подстерегать повсюду - ив чистом  поле,  и  на  улице.  Вон  на
прошлой неделе от чумы умерло  больше  тысячи  человек.  И  что  тогда?  Что
останется после тебя? Несколько не самых лучших портретов и один-два сонета?
Тебя же просят всего-навсего о том, чтобы ты дал продолжение своему роду, не
дал ему умереть.
     - Ну да, семья превыше всего. Обычная песня. - В голосе юноши слышалась
горечь. - Прежде Ризли, а потом уже Гарри. Мастер РГ.
     - В женитьбе нет ничего страшного, это самое  обычное  житейское  дело.
Мужчина женится ради продолжения рода, но он может оставаться свободным, как
и прежде.
     - Как ты, например? Если человеку приходится сбегать от жены  в  другой
город, могу себе представить, что это за свобода такая. А в своих пьесах  ты
мечтаешь об укрощении строптивых.
     Да уж, подумал про себя Уильям, я всегда недооценивал  этого  мальчика,
ставшего в пятнадцать лет магистром искусств. Его ум и красота  обратили  на
себя внимание самой королевы, а я тем более был смущен его красотой. Похоже,
мысль о  королеве  посетила  обоих  собеседников  одновременно,  так  как  в
следующий момент Гарри сказал:
     - Что же до всей этой болтовни о наследниках и  древних  династиях,  то
сама королева показала всем нам отличный пример.
     - Королева - женщина.
     - Ну и пусть. Если уж роду Тюдоров суждено прерваться, то  пусть  Ризли
тоже уйдут в небытие.
     Уильям улыбнулся, его забавляло то, как эти грозные слова  срываются  с
капризных девичьих губ.
     - Что ж, вряд ли нам стоит беспокоиться о преемственности власти. Там и
без нас обо всем позаботятся, - шутливо сказал Уильям.  И  затем,  отойдя  к
окну, насвистел несколько тактов из известной баллады. Гарри тоже  знал  ее:
"А красавчик Робин мне милее всех".
     - Ты становишься слишком фамильярным.
     Удивленный Уильям обернулся:
     - Из-за свиста? Мне что, и посвистеть уже нельзя?
     - Свист тут ни при чем. Ты вообще ведешь себя чересчур фамильярно.
     - Так ведь я был  всемерно  поощряем  к  этому  вашей  милостью.  Прошу
нижайше извинить меня, милорд. - Он говорил нарочито жеманно и закончил свою
тираду глубоким реверансом. Гарри был смешон: он злился и  капризничал,  как
девушка во время менструации. - Достопочтенный милорд, - добавил Уильям.
     Гарри усмехнулся:
     - Ну ладно, если уж я достопочтенный милорд, то давай продолжим  в  том
же унизительно-подобострастном духе. Кстати, подними с пола  свой  сонет.  -
Юноша не умел долго злиться.
     - Ветер его сбросил на пол, пусть ветер и поднимает.
     - Но я же не могу приказывать ветру.
     - И мне тоже, милорд.
     - Нет, вот как раз тебе-то и могу. А если ты  не  подчинишься,  я  велю
бросить тебя в подземелье, кишащее жабами, змеями и скорпионами.
     - Мне не привыкать.
     - Ладно. Тогда я велю тебя выпороть.  Нет,  я  сам  буду  стегать  тебя
кнутом по спине. Сначала порвется камзол,  потом  лопнет  кожа,  и  из  раны
хлынет кровь. Обрывки кожи, камзола  и  плоти  -  это  будет  одно  сплошное
месиво. - Даже в игре его не оставляла склонность к  жестокости.  Гарри  был
наделен властью, дававшей ему право делать больно другим, и  он  с  радостью
этим пользовался.
     - О нет, пожалуйста, пощадите. - Уильям удивился самому  себе,  узнавая
себя прежнего. Друг и любовник, он  вдруг  увидел  себя  в  роли  отца;  ему
пришлось нести на своих плечах куда  более  тяжелую  ношу,  чем  десять  лет
разницы в возрасте. Принимая условия игры, он упал ниц - повалился на ковер,
чувствуя, как хрустят суставы. Гарри тут же оказался рядом, наступив изящной
ногой в дорогой лайковой туфле на листок с сонетом. Уильям  успел  прочесть:
"...жалея мир, грабителем не стань и должную отдай ему ты дань" {Перевод  А.
Финкеля.}. Внезапно он протянул руки и крепко ухватил  юношу  за  щиколотки.
Гарри визгливо вскрикнул, и затем Уилл повалил его на пол, на мягкий зеленый
ковер, ушибиться на  котором  было  невозможно.  Нелепо  взмахнув  руками  в
попытке удержать равновесие, юноша упал и, смеясь, остался лежать. - Ну вот,
- с наигранной свирепостью в голосе продолжал Уильям, - ты и попался. -  Они
принялись бороться, и руки ремесленника оказались сильнее.
     - Только больше никаких сонетов  о  женитьбе,  -  тяжело  дыша,  сказал
Гарри.
     - Ни единого, - привычно поклялся завзятый лгун.

     И все же воспоминания о прежней жизни  не  покидали  Уильяма.  Он  живо
представлял себе сестру - как она  после  рождественского  обеда  перемывает
тарелки в холодной воде. Наверное, в этом году праздничный  обед  удался  на
славу, ведь Уильям послал домой достаточно денег,  вырученных  за  сочинение
сонетов. А вот сам  он  домой  не  приехал,  хотя  и  обещал.  У  него  была
неотложная работа, постановка спектакля для домашнего театра одного знатного
господина. Требовалось написать пьесу о лордах,  давших  обет  три  года  не
заниматься любовью, и комедийное продолжение о том,  как  они  нарушали  эту
клятву. "И как долго это  будет  идти?"  -  поинтересовался  у  него  Гарри.
Уильям, ответил: "Хватит времени, чтобы выпить три кружки эля". И так как  в
то время в Лондоне не оказалось ни одной актерской труппы  (театры  все  еще
были закрыты, хотя эпидемия чумы уже пошла  на  спад),  то  лордов  пришлось
играть самим лордам. Правда, в первый  день  Рождества  в  "Розу"  вернулась
группа "слуг лорда Сассекеа" (Хенсло записал в  своей  бухгалтерской  книге:
"Благодарение Всевышнему"), но было уже слишком  поздно.  Лорды  приготовили
даже  женские  роли,  так  что  зрителями  спектакля   должны   были   стать
преимущественно  леди.  Мастер  Флорио  из-за  своего  иностранного  акцента
получил роль дона Адриано де Армадо, а учителем Олоферном стал не кто  иной,
как... v (Надо же, близнецам на Сретенье исполнится уже девять лет. Подумать
только, как быстро летит время...)
     - ...Я удивляюсь, как твой хозяин до сих пор не  сжил  тебя  со  свету,
потому что ты далеко не так умен, как оно... онориф...
     - Онорификабилитудинитацибус.
     - Нет... Мне этого в жизни не выговорить. - Это был сэр Джон  Джеральд,
который благодаря своему дурашливому выражению лица  стал  самым  подходящим
актером для роли Котарда.
     Все лорды кичились своим остроумием, ученостью и  педантичностью,  даже
когда педантичность подвергалась  осмеянию.  Уильям  же  добивался  как  раз
этого, отдавая указания своим титулованным актерам. Он  стоял  среди  них  в
великолепной тяжелой  мантии,  подаренной  его  господином  и  другом.  ("Не
задерживайтесь,  сэр,  или  что,  мужчины  в  Оксфорде  всегда  не   слишком
расторопны?" В  ответ  -  лишь  смущенная  улыбка.)  После  обильных  ночных
возлияний, в которых ему волей-неволей приходилось участвовать,  потому  что
невозможно было  всякий  раз  притворяться  больным  или  занятым,  здоровье
Уильяма заметно пошатнулось, и ему пришлось снова  превратиться  из  потомка
рода Арден в Шекспира. Он даже начал завидовать монаху Лоренцо, который  уже
существовал в его воображении и даже  обрел  свое  законное  место  в  новой
лирической  пьесе.  Отгородиться  от  всего,  жить  в   одиночестве,   стать
отшельником - таково было его заветное желание... Но потом  он  вспоминал  о
своем долге, заключавшемся в том, чтобы вернуть добрую славу имени  отца,  а
заодно помочь семье выбраться из нищеты. А тут еще эта проклятая любовь, это
неукротимое буйство чувств, переходящих в  ревность...  Уильям  уединился  в
своей комнате и изливал ревность на бумагу в виде стихов, которые затем рвал
на мелкие кусочки (Гарри любезничал с лордом таким-то или сэром тем-то,  они
держались за руки). Потом он  упивался  жалостью  при  виде  слез,  медленно
текущих по нежным щекам, когда Гарри  слушал  виолы  или  старинные  флейты.
Lachrymae, lachrymae...

                        Ты - музыка, но почему уныло
                        Ты музыке внимаешь? И зачем
                        Ты с радостью встречаешь, что немило,
                        А радостному ты не рад совсем?

     - Ну вот, - вспылил Гарри, - опять ты все сводишь к женитьбе!

                   Заметь, как дружно, радостно и звонко
                   Согласных струн звучит счастливый строй... {*}

     {* Перевод А. Финкеля.}

     - Вечно вы все лезете в  мою  жизнь  и  норовите  распорядиться  ею  по
собственному усмотрению... А вот интересно, - сказал въедливый юнец,  -  что
бы ты сделал, если бы я вдруг стал ухлестывать за леди Лизой и проводил  все
время с ней? Ты небось сошел бы с  ума  от  ревности  и  зависти.  -  Уильям
растерянно улыбнулся: этот вопрос застал его врасплох.  -  Признайся  же,  -
продолжал Гарри, вскочив с дивана, на котором он  лежал  все  это  время.  -
Признайся, что ты делаешь все это только ради того, чтобы угодить другим,  в
то время как сам ты не в восторге от этой затеи. Неужели моя мать приходит к
тебе в комнату и стоит у тебя над душой, указывая, что надо писать и  какими
словами, а не то тебя выкинут из этого дома,  и  ты  уже  никогда,  во  веки
вечные не увидишь ее  драгоценного  сыночка,  потому  что  сам  по  себе  ты
всего-навсего распутный актеришка?
     - Распутный - сильно сказано, - краснея, отозвался Уильям.
     - Правда? Так что, значит, я угадал? Уильям вздохнул:
     - Я изо всех сил старался угодить всем, кроме тебя. У меня есть  другие
сонеты на ту же самую тему. Я пишу их по нескольку за один присест, но  тебе
выдаю по одному. Что ж, больше я их сочинять не буду.
     - Но почему, почему, почему?  Почему  ты  продолжаешь  плясать  под  их
дудку? Вернее, зачем ты сам позволяешь им петь с твоего голоса?
     Уильям   протянул   ему   пустые   ладони,   ощущая   себя   при   этом
евреем-ростовщиком.
     - Я делаю это ради денег. Должен же я на что-то жить.
     - Ради денег? Бог ты мой, ради денег?  Ты  что,  в  чем-то  нуждаешься?
Разве я не даю тебе все, что ты только пожелаешь?  -  Гарри  стоял  упершись
руками в бока и прищурившись глядел на него. - И за сколько ты им  продался?
За тридцать сребреников?
     - Ну что за чушь! Я должен посылать деньги домой. Ведь  все-таки  я,  в
отличие от тебя, человек семейный, у меня есть жена. И я не могу  допустить,
чтобы она и трое моих детей прозябали в нищете.
     Гарри злорадно усмехнулся:
     - Бедняга Уилл! Тоже мне, глава семейства...
     - У меня есть сын. Он должен вырасти настоящим джентльменом.
     - Бедный Уилл! Мой бедный, наивный Уилл! Знаешь,  иногда  мне  начинает
казаться, что я гораздо старше тебя. И могу  говорить  с  тобой  по-отцовски
назидательно.
     - Сын, который вырастет и станет таким  же  юношей,  как  ты.  Конечно,
лордом ему не быть никогда, а вот рыцарем... кто знает. Сэр Гамнет  Шекспир.
Я смотрю на тебя и представляю себе, каким он  может  стать.  И  иногда  мне
становится страшно, что я не доживу до этого времени. Я  теперь  так  быстро
устаю...
     Гарри подошел сзади к креслу, в котором  сидел  Уильям,  и  обнял  его,
скрещивая унизанные драгоценными перстнями руки, кажущиеся  очень  белыми  в
унылом зимнем свете, на груди друга. Уильям взял его правую ладонь в свою  и
крепко сжал.
     - Я не буду больше писать сонеты, - пообещал он.  -  Ты  разгадал  этот
дурацкий замысел.
     Гарри поцеловал его в щеку.
     - Напиши мне еще сонеты, - попросил он, - но только не на эту  дурацкую
и бесполезную тему. А когда наступит весна, давай съездим вместе  в  этот...
ну, где живет твоя жена с детьми.
     - Стратфорд.
     - Ага, туда. И  прихватим  с  собой  замечательный  подарок  для  лорда
Гамнета.
     - Ты очень добр. Ты всегда очень добр ко мне.
     - Но, - продолжал Гарри, отходя от него и  направляясь  к  окну,  -  ты
должен сделать для меня кое-что. Написать еще одну поэму. Пусть  она  станет
отмщением женщинам, всему их роду. - На улице начался дождь, ветки  деревьев
стучались в окно. - Особенно тем из них, кто помешан на идее брака и  только
и думает о том, как бы поскорее выскочить замуж. Я хочу  получить  еще  одну
книгу, снова увидеть в посвящении свое  имя  и  выслушать  по  этому  поводу
поздравления от друзей.
     - Все, что я написал до сих пор, принадлежит тебе, - ответил Уильям.  -
Равно как и то, что будет написано потом.  Но  быть  настолько  жестоким  по
отношению к женщинам я просто не могу.

     В Стратфорд они так и не поехали. Вместо этого Уильям начал работу  над
своей новой поэмой о  Лукреции  и  Тарквинии,  а  Гарри  связался  с  дурной
компанией, куда его втянул по  жестокой  иронии  судьбы  другой  поэт.  Этим
поэтом оказался Джордж Чепмен, который был на четыре года старше  Уильяма  и
существовал на тот скудный доход, что приносили редкие  (ставшие  ещ