е  более
редкими за два последних года) постановки его пьес на сцене "Розы", когда та
была открыта. Для труппы "слуг  лорда  Сассекса"  Чепмен  написал  трагедию,
полную пафосных монологов - "Артаксеркс", в которой Кир-младший, второй  сын
Дария, произносил гневные  речи,  очень  напоминавшие  слова  шекспировского
Олоферна с той только разницей, что тут все происходило на  полном  серьезе.
Гарри был поражен его черной бородой и громогласным  исполнением  роли.  Был
такой же морозный январь, как  и  тот,  когда  в  господской  ложе  оказался
Уильям;  Чепмен  был  так  же  призван  туда  и  заинтриговал  Гарри   своей
невозмутимостью. Новый поэт совершенно  не  понравился  Флорио;  что  же  до
красавчика Роберта Девере, графа Эссекса, то на этот  раз  его  ум  оказался
занят куда более важными вещами, чем дерзость поэтов и лицедеев.
     - Уилл, - сказал как-то раз Гарри, - я влюбился.
     Уильям осторожно  отложил  перо,  перевел  взгляд  на  своего  друга  и
покровителя и еще секунд пять внимательно его разглядывал.
     - Влюбился? Ты влюбился? Гарри хихикнул:
     - Ну, вообще-то, жениться на ней я не собираюсь, она вовсе не  леди  из
высшего общества. Это  деревенская  Лукреция  из  Ислингтона.  Жена  хозяина
трактира "Три бочки".
     - Подумать только, влюбился. Ты - и вдруг влюбился. Боже милосердный.
     - Она не знает, кто я такой. Я был с Чепменом, так что она думает,  что
я тоже из поэтов. Ко мне ей не подобраться. - Гарри снова хихикнул.
     - Значит, семя все же взыграло. Что  ж,  хорошо.  Подумать  только,  он
влюбился... - Уильям рассмеялся. - А что думает об этом ее муж?
     - Он в отъезде. Уехал в Норфолк, его отец при  смерти,  но  все  что-то
никак не умрет. Короче, мучительная кончина. Уилл,  я  должен  овладеть  ею,
прежде чем он вернется. Но только как это сделать?
     - Мне кажется, - рассудительно ответил Уильям, - что твои новые  друзья
могут тебе в этом помочь. Говорят, эти "слуги Сассекса" ребята  разбитные  и
сами не прочь развлечься со шлюхами.
     - Ничего подобного. Их всех больше интересуют  мальчики.  В  Ислингтоне
есть одно такое заведение...
     - Так-так-так... Влюбился, значит? - Он  снова  со  вздохом  взялся  за
перо. - Я должен дописать поэму, таково было пожелание  вашей  милости.  Так
что мой ум всецело занят  размышлениями  об  участи  тех,  кто  посягает  на
добродетель благородных матрон. Но похоже, мне  надо  задуматься  и  о  том,
какие последствия это будет иметь и для  скромного  сочинителя  низкопробных
стихов.
     - Ты издеваешься надо мной. Просто напиши мне стихотворение, которое  я
мог бы подарить ей. Ведь писал же ты для меня сонеты о  том,  как  прекрасно
любить женщину, а теперь напиши такой, чтобы, прочитав его, женщина полюбила
меня.
     - Знаешь, твой приятель мастер Чепмен не столь загружен работой, как я,
ведь он располагает временем для того, чтобы ездить с тобой на пьянки  аж  в
Ислингтон. Так что проси его, мой благородный лорд.
     - Уилл, я не настроен шутить. Джордж не сможет написать такие стихи.  А
ей никогда не понять того, что он пишет.
     - А она хоть читать-то умеет?
     - Ну да, и писать тоже. У  нее  красивый  почерк,  особенно  когда  она
выписывает счета. Джордж сейчас тоже занят, он сочиняет поэму. Он  поселился
в Ислингтоне, в "Трех бочках", и там ее пишет. Говорит, что забрался в такую
даль специально для того, чтобы назойливые поклонники не  отвлекали  его  от
работы.
     Это сообщение повеселило Уильяма;  он  был  обеспокоен,  его  одолевала
ревность, и тем не менее поведение Чепмена показалось ему забавным.
     - Ну да, точнее сказать, назойливые кредиторы. Вообще-то, мне и  самому
уже не терпится съездить в Ислингтон, чтобы хоть одним глазком взглянуть  на
жену трактирщика, которой удалось покорить сердце моего господина.  -  Кроме
того, Уильям хотел увидеть этого самого Чепмена.
     - Ах... у нее такая белая и гладкая  кожа.  Крохотная  ножка.  И  узкая
талия, которую мужчина может обхватить двумя ладонями. А еще  у  нее  черные
волосы и темно-темно-карие глаза.
     - Такие сейчас не в моде.
     - Знаешь, все наши великосветские леди преследуют мужчин.  А  она  нет.
Она оттолкнула меня. Она вообще не подпускает к себе никого из мужчин.
     - Включая мастера Чепмена?
     - Джордж любит только себя, это-то меня в нем и привлекает.  А  еще  он
пишет поэму, хотя я его об этом не просил. Он сказал, что посвятит  ее  мне,
потому что я, по его мнению, достоин такой чести.
     Вот оно как... Теперь Уильяму уже не терпелось поскорее  увидеть  этого
Чепмена.
     - Ну так что, когда мы туда отправимся?
     - Сегодня. Сегодня вечером. Уже этим вечером ты сможешь ее увидеть.
     Путь в Ислингтон, где по распоряжению лорд-мэра недавно была  отстроена
башня Канонбери, оказался неблизким. Было холодно, начинало смеркаться,  дул
пронизывающий ветер, и мерзлая земля звенела под  звонкими  ударами  конских
копыт. Оба путника были несказанно рады  оказаться  наконец  в  тепле  жарко
натопленного трактира.
     - Ну не красавица ли?
     - Гм...
     Как раз в этот момент  молодая  женщина  насмешливо  протягивала  пучок
соломы  в  сторону  стола,  за  которым   расположились   трое   прожорливых
постояльцев  (они  уже  успели  съесть  две  целых  курицы  и  теперь  жадно
набросились на сыр, заедая его ломтями ржаного хлеба). Это была обыкновенная
деревенская девица, но для Гарри это было непривычно.
     - Я бы сказал, -  ответил  Уильям,  -  ничего  себе  штучка.  Хотя  ты,
наверное, слишком молод и красив для нее. Скорее  всего,  ей  нужен  мужчина
постарше и попроще.
     И тут появился тот самый мужчина постарше и попроще.  Он  тяжело  сошел
вниз по лестнице, широко зевая и показывая гнилые зубы. Черные волосы на его
голове были всклокочены. Толстые щеки, двойной подбородок,  недобрые  глаза.
Это был мастер Чепмен собственной персоной. Они  переглянулись  с  Уильямом,
словно два драчливых петуха.
     - А, Гарри, - громко сказал Чепмен.  Продолжая  зевать,  он  уселся  за
дощатый, хорошо выскобленный стол, стараясь расположиться поближе к огню.  -
Труд поэта - тяжелый труд, - проговорил он. - Вот я и прилег отдохнуть.
     - Гомер выспался, - захихикал Гарри. -  Для  чтения  твоих  стихов  сил
требуется ничуть не меньше!
     Чепмен пропустил это замечание мимо ушей и повернулся к Уильяму:
     - Так когда там у вас возвращается Аллен вместе с остальными  портачами
Стренджа?
     - Понятия не имею. Я  уже  год  не  вижу  этих  людей  и  не  слежу  за
театральными  новостями.  -  Уильям  усмехнулся.  -  Скажем  так,  живу  как
отрезанный ломоть.
     Тем  временем  смазливая  девица  принесла  им   сладкого   вина.   Она
определенно была хороша  собой.  Гарри  шумно  вздохнул.  Да  уж,  необычный
поворот: его милость по уши влюбился в трактирщицу. Уильяму нужно  было  как
можно быстрее избавить его от этой напасти.
     - Что ж, - рассудительно проговорил Уильям, - заведение тут неплохое. А
возвращаться домой затемно да по холоду не очень-то приятно. Так  что  лучше
нам остаться на ночь здесь. - И он заговорщицки подмигнул Гарри.
     - Вы очень удачно выбрали эпиграф к своей поэме про  Венеру,  -  сказал
Чепмен, переводя разговор в другое русло, и тут же  громко  и  с  выражением
процитировал нараспев:

                 Пусть низкопробным низкие любуются; меня ж
                 К Кастальскому ключу ведет прекрасный Аполлон {*}.

     {* Эпиграф взят из первой книги "Любовных элегий"  Овидия;  перевод  Е.
Новожиловой.}

     Затем он рыгнул, отхлебнул немного вина и продолжал:
     - Не знаю,  можно  ли  человеку  развивать  сразу  две  стороны  своего
писательского таланта. На мой взгляд, одна непременно подчинит себе другую.
     - Возможно, лучшая из них возьмет верх над той, что хуже,  -  отозвался
Уильям. Гарри же по-прежнему не сводил глаз с молодой трактирщицы. - Что  ж,
- продолжал Уильям, обращаясь к Чепмену, - рад, что хотя бы эпиграф пришелся
вам по душе.
     - Ну что вы, остальное сочинение тоже очень недурно.  Чего  стоят  одни
зарисовки деревенской жизни! У каждого из нас свой путь, не похожий  на  все
остальные. Мы должны работать в меру своих сил и умения, памятуя при этом  о
Божественной природе таланта. - Затем он снова хлебнул  вина  и,  не  утирая
губ, продекламировал:

                    Вы, души, - узницы в темнице плоти,
                    Из чаши муз вы никогда не пьете.
                    Так не дерзайте петь, не заглянув
                    В бездонный тот источник... {*}

     {* Перевод Е. Новожиловой.}

     - Предлагаю испить из чаши муз, - сказал Уильям.
     - Выпьем же за ее величество Ночь, - отозвался  Чепмен,  поднимая  свою
почти пустую кружку. - Ночь - вот моя госпожа и моя муза, И за нее я пью!
     - И я тоже пью за нее,  -  печально  вздохнул  Гарри,  измученная  душа
которого томилась от плотского желания.
     - Скоро пойдем спать, уже не долго осталось, - с улыбкой пообещал Уилл.
     На следующее утро они отправились  обратно,  в  Холборн.  Ярко  светило
солнце, с голых ветвей деревьев свисали обрывки легкой серебристой  паутины.
По дороге молодые люди разговаривали, и  их  дыхание  становилось  облачками
пара, словно это был призрак их речи.
     - Что же, - сказал Уильям, - я знал, что для мужчины  постарше  это  не
составит большого труда. Тут  главное  -  опыт.  Женщины  всегда  тянутся  к
опытным мужчинам, они распознают их по взгляду.
     Гарри поглядел на него с недоверием, а потом вдруг ужаснулся.
     - Нет! Ты не мог! Дверь в ее комнату была заперта... - Он побледнел.  -
Нет, нет, нет, ты шутишь!..
     - Для тебя она была заперта, это точно. А я хоть и храпел, но на  самом
деле не спал, а только притворялся спящим. Ведь, в конце концов, я актер.
     - Но ты не мог! Она не впускает к себе никого из мужчин!
     - Я вышел, когда ты крепко спал.
     - Я не спал. Я вообще, если хочешь знать, за всю  ночь  почти  глаз  не
сомкнул. Я подумал, что ты идешь по нужде.
     Нет, только не на этот  раз.  Всего  полчаса  внизу,  в  тишине,  перед
очагом, в котором тлели угли.
     - Ну что ты, это было совсем нетрудно. Я постучал,  она  спросила,  кто
там, а я ответил, что это я, граф Саутгемптон, тот мужчина, что постарше и с
лысиной. Она тут же отворила. Ах, какое блаженство! Что за  нежные  ласки  и
гладкая белая кожа...
     - Нет, нет, ты лжешь!
     - Как будет угодно вашей милости. Что ж, я показал  тебе  пример.  Все,
что от тебя требуется, это всего-навсего ему последовать.
     Что ни говори, а он преподал хороший урок этому сопливому щенку.

ГЛАВА 4

     - "...Только доказательства Вашего лестного расположения ко мне,  а  не
достоинства моих неумелых  стихов  дают  мне  уверенность  в  том,  что  мое
посвящение будет Вами принято. То, что я создал, принадлежит  Вам;  то,  что
мне  предстоит  создать,  тоже  Ваше,  как  часть   того   целого,   которое
безоговорочно отдано Вам..."
     Гарри закончил читать вслух.
     - А как же Чепмен? - спросил Уильям.
     - Чепмен может засунуть свои умелые стихи в  отхожее  место.  Это  даже
гениальнее  "Венеры".  Никогда  не  думал,  что  такое  возможно,   но   это
действительно так.
     Да, новая поэма была лучше. Это  Уильям  знал,  равно  как  и  то,  что
продолжать в таком же героическом духе ему не удастся. Он  кусал  ногти,  не
находя себе места.  В  Лондон  после  долгих  гастролей  стали  возвращаться
актеры.  Аллен  ушел  из   труппы   Стренджа   и   собрал   еще   нескольких
единомышленников, которые стали называться  труппой  "слуг  лорда-адмирала".
Лорд Стрендж, став графом Дерби, вскоре скончался (как говорили злые  языки,
от сглаза).
     Кемп и Хеминг покинули труппу еще во  время  гастролей  и  перешли  под
покровительство лорда Хансдена. Но Хансден был  лордом-камергером...  Уильям
тосковал о суровой прозе жизни, он давно  устал  от  изливающегося  на  него
бесконечного потока приторно-слащавой лести. Те  из  приятелей  Гарри,  кому
удалось прочесть "Лукрецию" в рукописи, отзывались  о  ее  авторе  с  томным
подобострастием  -  ах,  какое  богатство  образов,  какая   непревзойденная
изысканность! Тем временем рукопись превратилась в  гранки;  примерно  через
неделю эти гранки станут книгой,  и  тогда  свои  чувства  к  автору  начнут
изливать студенты юридических школ и университета. В какой-то момент Уильяму
показалось, что он видит себя как бы со стороны,  пишущим  стихи  совершенно
иного порядка: да-да, написано складно, но все  надо  перекроить,  а  то  за
словами теряется действие; я не могу этого сказать, это не в моем характере;
а это еще что такое? Да брось ты, им  никогда  этого  не  понять.  Он  обрел
форму, доказал самому себе, что способен на это, и теперь, похоже, собирался
прочно обосноваться в золотой клетке, питаться  марципаном  (от  которого  у
него и так уже болели зубы) и ублажать лордов  изящными  стансами.  Подумать
только,  на  какую  головокружительную  высоту   может   забраться   простой
перчаточник! Весна всегда приносила с  собой  это  беспокойство:  все  мысли
Уильяма обращались к Стратфорду. Даже во время работы над "Лукрецией"  перед
глазами у него стояли образы Стратфорда.  Итак,  настала  пора  вернуться  к
истокам. Тот затон под Клоптонским мостом... Он  непременно  должен  увидеть
его снова! И показать Стратфорду себя - графского  друга  в  красном  плаще,
французской шляпе и верхом на арабском скакуне.
     Погожие весенние деньки, несколько дней  в  седле  -  Слау,  Мейденхед,
Хенли, Уоллингтон, Оксфорд,  Чиппинг-Нортон,  Шипстон-он-Стор  -  достаточно
времени для  того,  чтобы  привести  мысли  в  порядок.  Уильям  наслаждался
путешествием, как и подобает настоящему  джентльмену,  в  кошельке  которого
позвякивают  золотые  монеты...  А  потом  был  подступающий  к  горлу  ком.
Хенли-стрит совсем не изменилась. Постаревшие отец и мать, Энн, с  легкостью
и достоинством несущая на своих широких плечах груз тридцати восьми прожитых
лет, почти тридцатилетний Гилберт - по-прежнему  очень  набожный,  время  от
времени  страдающий  падучей  болезнью  и  потому  неженатый  -  и   Ричард,
двадцатилетний юноша. Теперь уже детей в  доме  не  было,  их  место  заняли
подростки: Гамнету и Джудит было по  девять,  Сьюзан  -  одиннадцать,  а  их
дядюшка    Эдмунд    чудесным    образом    превратился    в     энергичного
четырнадцатилетнего крепыша, у которого  уже  ломался  голос.  Время  летело
незаметно. Все чувствовали себя  неловко  в  присутствии  этого  лондонца  с
усталыми глазами и редеющими волосами,  человека,  называвшего  себя  сыном,
братом, мужем и отцом. Его собственные дети были привязаны  к  Ричарду  куда
больше, чем к нему, и называли его дядюшкой Ричардом.
     - Значит, ты добился того, чего хотел?
     - Пока еще нет. Эти деньги так себе, мелочь. Все еще впереди.
     - И когда ты вернешься навсегда?
     - Скоро, очень скоро. И тогда я уже больше никогда никуда не уеду.
     Чувство неловкости не  оставило  Уильяма  и  тогда,  когда  они  с  Энн
оказались наедине в старой; спальне, из окна которой когда-то  наблюдали  за
избиением ведьмы. В этой спальне Уильям тогда возненавидел жену. Они  лежали
рядом на той же кровати из Шотери, но их руки не были сплетены  в  объятиях.
Что-то умерло в их отношениях тем душным летним  вечером,  когда  актеры  из
труппы Тарлтона горланили песни в таверне, а бедная Мадж умирала от  побоев.
Этой ночью Энн все же заставила мужа совершить то, для чего он был ей нужен.
Наутро Уильям сел в кровати и стал рассказывать разные истории своему  сыну,
с бесконечной нежностью и любовью прижимая к себе худенького мальчишку.
     - А какой он, этот Лондон?
     - Ну, там живет королева, а еще  там  есть  Тауэр  и  большая  река.  В
Лондоне очень много улиц, и на  каждой  улице  полно  магазинов,  где  можно
купить любую вещь,  какая  только  бывает  на  свете.  В  лондонскую  гавань
приплывает много кораблей из Америки, из  Китая,  Сипанго  и  Московии,  где
живут русские.
     - А я поеду в Лондон? - Когда-нибудь поедешь. А пока у тебя много дел и
здесь. Ты должен помогать маме и заботиться о ней.
     - Расскажи мне сказку, но только чтобы я там тоже был.  Как  будто  она
про меня!
     Уильям улыбнулся:
     - Ну, слушай. Давным-давно жил на свете один король, и был у него  сын,
которого звали Гамнет.
     Уильям подумал о неудавшейся пьесе Кида: странно, какое созвучие  имен!
И о покойном лорде Стрендже, вещавшем своим по-деревенски хриплым голосом  с
северным акцентом: "Ну, я тебе сейчас такого Амлета устрою!"  Это  означало,
что он был очень зол. Амлет  был  героем  полузабытой  йоркширской  легенды,
известной там еще со времен датского владычества; он  притворился  безумным,
чтобы узнать, кто был убийцей его отца.
     - Случилось так, что король-отец умер, но его призрак  вернулся,  чтобы
сказать принцу, что на самом деле он умер не еврей смертью, а его  убили.  А
убийцей был его родной брат, дядя Гамнета.
     - А какой дядя - дядюшка Дикон, дядюшка Гилберт или дядюшка Эдмунд?
     - Но это же просто сказка. Тот дядя хотел жениться на королеве и  стать
правителем всей страны.
     - А, тогда это должен быть дядюшка Дикон.
     - Почему дядюшка Дикон?
     - Он сказал, что теперь, когда Уильям Завоеватель уехал  в  Лондон,  он
будет здесь королем Ричардом. А дядюшка Гилберт ответил, что королем  должен
быть он, потому что он старший, но дядюшка Дикон сказал, что короля Гилберта
никогда не было, но он, если хочет, может стать... этим... как его...
     - Епископом Кентерберийским?
     - Ага, им. Но это же все понарошку. Дядюшка Дикон смеется,  потому  что
это просто шутка.
     Благополучно вручив все подарки и деньги, Уильям отправился  обратно  в
Лондон. В прозрачном свете  весеннего  дня  он  вдруг  с  пугающей  ясностью
осознал,  каким  великим  таинством  является  для  человека  отцовство,   и
ужаснулся возложенной на него ответственности.  Актер  и  драматург,  он  на
мгновение попробовал  представить  себя  на  месте  своего  сына,  невинного
существа, которое явилось в этот мир из небытия  и,  возможно,  обречено  на
тяжкие страдания. Гамнет родился после поспешного совокупления летним  утром
и был коронован тем венцом, которого для него никто никогда  не  просил.  От
родителей были сокрыты все циклопические механизмы, которые они,  сами  того
не  ведая,  привели  в  действие  посредством  чужеродного  проклятия.   Это
проклятие скрыто в подспудном "страхе перед розой, яблоком и  зеркалом:  все
смертно - и цветок, и плод, и человек, который отражается в амальгаме. Свечи
тоже следует бояться, потому что это  огонь,  неукротимая  безумная  стихия,
участвующая  во  вселенском  круговороте.  Огонь  и  вода  -   вот   главные
составляющие этого потока, а человек является  центром  смерча,  сердцевиной
гигантского цветка. Его убежище настолько крохотное, что кажется песчинкой в
пустыне, над которой веет ветер времени...
     Остановившись на ночлег в одном из трактиров Оксфорда, Уильям отрешенно
думал о том, что  вся  Европа,  все  антиподы,  Китай,  и  Сипанго,  и  даже
сказочная  Америка  -  все  сотрясается  под  натиском  богов.   Собственное
предназначение  виделось  ему  в  том,  чтобы  стоять  у  истоков  бытия   и
перевоплощать фантазии в грандиозную и бессмертную реальность. А чем  Уильям
был занят сейчас? Он довольствовался чистой и спокойной  жизнью  придворного
подхалима,  заискивающе  улыбался  и  угодливо  расшаркивался  перед   своим
господином...
     Утром он проснулся, пытаясь запомнить ускользающий сон: в огромном лесу
был лист или желудь, от прикосновения к которому из земли вырывался огненный
поток. Огонь уничтожал все на своем пути, Уильям уже  чувствовал  обжигающее
дыхание пламени, видел слепящий свет; и, когда его плоть,  сердце  и  легкие
обратились в бренный прах, весь мир вдруг залила вода.