в вашем... этом...
     - Кемпа? Нашего шута? - Уильям очнулся. - Входи, входи же,  пожалуйста,
входи, у меня тут не прибрано, видишь, погоди, я уберу отсюда бумаги...
     Она потянула за шнурок своего плаща, и капюшон медленно сполз с  черных
кудрей. Боль, мучительная боль снова наполнила сердце  Уильяма,  стоило  ему
увидеть эту смуглую кожу и  широкий,  приплюснутый  нос,  эти  полные  губы,
каждая складочка, каждая трещинка которых хранила  память  о  его  страстных
поцелуях. Он чувствовал, что все уже давно прошло, все осталось в прошлом, в
том числе и безумие былой любви, и теперь все, на что он был  способен,  так
это на пошлую жалость. Но нужна ли Фатиме его жалость?
     - Может, выпьешь бокал вина? - предложил он. - Ты,  наверное,  приехала
издалека. Как ты сюда добралась?
     Она присела на краешек кресла.
     -  Я  только  что  из  Кларкенвела,  Этот  Кемп  был  вчера  вечером  в
Кларкенвеле. Он сказал, что ищет черных женщин. Он  очень  веселый  человек,
всегда шутит.
     - Но ты же не могла... Что ты делала в Кларкенвеле?
     - А что еще я могу делать? - Она повела изящными плечиками. Подавая  ей
бокал с вином, Уильям равнодушно отметил, что ее рука дрожит. - У  меня  нет
денег. Наш tuan уехал на войну. Теперь по ночам ему будут сниться  лишь  его
жена и ребенок. У него больше нет времени на тех, кого он когда-то любил.
     Наш tuan. Это было слово из ее родного языка.
     - Значит, - медленно сказал Уильям, - он давал тебе деньги? Ты была его
содержанкой?
     - Я не знаю, что такое "содержанка". Но да, деньги он мне давал. Я жила
в том доме, где он родился. То место называется Каудрей. А  потом  я  родила
ребенка. И потом... Нет, я не хочу говорить об этом.
     - Расскажи мне о ребенке, - попросил Уильям, его сердце  начало  бешено
стучать. - Скажи - кто отец ребенка.
     Прежде чем ответить, Фатима, пристально посмотрела на него.
     - Думаю, у этого ребенка два отца.
     - Но это  же  невозможно,  так  не  бывает,  это  против  всех  законов
природы...
     - Или тот, или другой. Я хорошо помню то время. Меня  не  надо  винить.
Это или ты, или он.
     - А где он, - продолжал допытываться Уильям, - где  он  сейчас...  Нет,
это потом. Кто родился, мальчик или девочка?
     - Сын, - с гордостью ответила она. -  Я  родила  сына.  Большого  сына,
который очень громко кричал: Я сказала ему, что он не должен плакать, потому
что у него есть сразу два отца.
     - А какое имя ты ему дала?
     Она решительно замотала головой:
     - Этого я не скажу. Я назвала его также, как звали моего отца. И  потом
я подумала, что он должен быть 6м кто-то, таков наш обычай.  За  его  именем
должно идти слово bin и потом имя его отца, потому  что  bin  означает  "сын
такого-то". А ты носишь имя знатного рода, не то что наш tuan, который  ушел
на войну.
     - Я? Ну что ты... Конечно, я джентльмен, но совсем не из знатного рода.
     - Ты шейх, - просто сказала она.
     Уильям еще какое-то время молча глядел на нее, а потом спросил:
     - А где он... где мой сын?
     - Он у хороших людей, добрых людей. Они  живут  в  Бристоле.  Эти  люди
когда-то разбогатели на торговле рабами, а теперь об этом жалеют. А когда он
подрастет, то вернется обратно. Обратно, в мою страну.
     У Уильяма закружилась голова. Просто  уму  непостижимо...  Неужели  его
кровь утечет куда-то на Восток? Это была его кровь, это Должна была быть его
кровь... Неожиданно Фатима  начала  беззвучно  плакать.  Прозрачные,  словно
хрустальные  слезы  катились  по  ее  щекам.  Как   хрусталь...   Уильям   с
негодованием отмел это возвышенное сравнение.  Перед  ним  сидела  мать  его
сына, земная женщина, а не муза и не мечта поэта. Он протянул ей свой платок
в крапинку, тот самый, что не так давно впитал в себя слезы Гарри.
     - Почему ты плачешь? - спросил он.
     - Я не могу вернуться. Я никогда не смогу туда  приехать.  Но  мой  сын
должен вернуться в мою страну.
     Уильям кивнул. Он все понимал.
     - Ты должна остаться со мной, - сказал он. - Мы должны быть вместе.  Ты
была моей перед тем, как стать его. Ты не сохранила мне верность, но все это
в прошлом. Я тебя простил.
     Она вытерла глаза и шмыгнула носом.
     - Пусть будет так, - вздохнула она. - В своей стране я стала  бы  женой
раджи, но здесь я просто женщина. Когда я буду старой, то  стану  никому  не
нужна, даже в Кларкенвеле, если ты тоже прогонишь меня, как прогнал он. Но я
не смогу вернуться обратно, потому что в мою страну  не  ходят  корабли.  Но
когда-нибудь они все же будут туда ходить, и мой сын доберется на родину.  А
сейчас... - Она снова разрыдалась.
     - У меня есть жена, - упавшим голосом  сказал  Уильям.  -  Жена  и  две
дочки. Здесь, в христианских странах, все совсем не так, как у язычников.  Я
не могу прогнать свою жену, даже если она мне изменила. У нас нет  разводов.
Все, что я смогу для тебя сделать, так это... - А действительно, что он мог?
Он мог дать ей денег, платить за жилье для нее, но  вот  поселить  здесь,  у
себя... Уильям вспомнил Робина Грина, его рябую любовницу,  сестру  душегуба
Бола Ножа, их орущего ублюдка Фортуната; все трое ютились в тесной комнатке,
где, рыгая от рейнского вина и  громко  чертыхаясь,  поэт  требовал  тишины,
чтобы торопливо дописать "Монаха Бэкона и монаха Банги".  Нет,  те  времена,
когда такое  было  возможно,  для  Уильяма  ушли  безвозвратно.  Джентльмен,
который поселил у себя дома чернокожую любовницу? Нет, так не  пойдет.  -  Я
найду для тебя жилье, - пообещал он, - это будет тихое, приличное  место.  И
дам тебе денег.
     Фатима согласно кивнула, смахивая последние слезы. Ее заплаканное  лицо
казалось  безобразным,  она,  как  никогда,  нуждалась  в  его   жалости   и
сочувствии.
     - Да. Дай мне денег. Много денег.
     - Дам сколько смогу,  -  осторожно  сказал  Уильям.  Ему  не  терпелось
поскорее  взяться  за  дело,  он  уже  чувствовал  себя  настоящим   деловым
человеком. - И, - добавил он, - почти ничего не потребую взамен.  Я  уже  не
тот, каким был раньше.
     Фатима недоуменно посмотрела на него.

     Действительно, в его жизни наступил новый период. Естественные  мужские
желания, сладострастные образы, возникающие обычно после сытного обеда, если
съесть слишком много мяса, или вечером перед сном, или же утром после сна, -
все это исчезало при одном  лишь  воспоминании  о  том  нежданном  визите  в
Нью-Плейс. Девочек под благовидным предлогом отправили к бабушке, чтобы  уже
ничто не помешало прелюбодеям осуществить свой постыдный замысел...  К  тому
же в закоулках памяти до сих пор звучал, отдаваясь звонким  эхом,  смех  его
недавнего лорда, друга и патрона, и  потребность  в  плотских  удовольствиях
исчезала сама собой. Избыток накопившейся энергии Уильям теперь расходовал в
другом месте - в садике на Мейден-Лейн, что на южном берегу реки с лебедями.
Это была дерзкая рождественская авантюра, марш по заснеженной земле:  актеры
волокли и подталкивали повозки, на которых были сложены  деревянные  останки
старого "Театра". Fait  accompli,  что  сделано,  то  сделано,  как  говорят
французы (семья гугенотов помогала Уильяму в  изучении  французского  языка:
ему  тогда  понадобилось  написать  для   "Генриха   Пятого"   целую   сцену
по-французски,  включив  в  текст   изысканную   брань).   Джайлзу   Аллену,
вернувшемуся в город после Рождества, оставалось только потрясать кулаками в
бессильной ярости. В течение всей весны и начала лета груды бревен  и  досок
превратились в новый и самый  лучший  театр:  он  был  воздвигнут  наперекор
временам, которые ушедший на войну Эссекс заклеймил как "хаос и безвластие".
Цензоры трудились вовсю: сжигали книги, пресекали разглашение  новостей  из,
мятежной Ирландии, запрещали даже шепотом говорить о том, как там все плохо,
утаивали известия, о пошатнувшемся здоровье королевы и о том, что до сих пор
непонятно, кто сменит ее  на  троне.  Это  было  время  потрепанных  нервов:
англичане принялись вдруг выяснять отношения.
     - Так уходи же, уходи! Не угрожай больше,  а  просто  уйди!  -  Так,  к
своему большому удивлению, кричал Уильям, обращаясь к Кемпу. - Мы уже устали
от твоих дурацких фортелей и оттого, что  ты  постоянно  несешь  отсебятину.
Меня просто тошнит от тебя, вот до чего ты меня довел за эти семь  лет.  Вот
что, или ты будешь делать то, что тебе положено по роли, или  же  проваливай
отсюда на все четыре стороны!
     Весь жир Кемпа гневно заколыхался.
     - Выскочка, - бросил актер, невольно заимствуя  этот  эпитет  из  более
раннего поношения, сказанного совсем  по  другому  поводу.  -  Это  на  меня
приходят смотреть зрители, а ты все лезешь со своими словами! Слова,  слова,
одни слова, да ты вообще тут никто, просто мальчик на побегушках.
     Ричард Бербедж молча слушал, поглаживая бороду.
     - И запомни, никто и никогда не посмеет мне приказывать, что  делать  и
что говорить, ни ты, ни кто-либо еще. И между прочим,  это  я,  -  выкрикнул
Кемп, обводя торжествующим взглядом всех присутствующих на репетиции, -  это
я научил тебя всему. А теперь мы все должны кланяться и расшаркиваться перед
твоими словами.
     - Это новый стиль, Вилли, - попытался урезонить его  Хеминг.  -  Мы  не
можем бесконечно цепляться за прошлое, как бы зрители тебя ни любили.
     - Вот, - взъярился Кемп, - и ты  тоже  подцепил  эту  заразу  от  этого
болтуна! Тоже мне, перпетуабилитацибус. - Даже в гневе он  не  мог  обойтись
без своих шутовских ужимок, отчаянно гримасничая и надувая  щеки.  Один  или
двое подмастерьев действительно засмеялись.
     - Нам всем приходится учиться, - громко  сказал  Уильям.  -  Мы  должны
двигаться вперед, становиться лучше. Я не могу молча мириться с тем, что  он
своими идиотскими пошлыми шутками превращает мою пьесу в балаган.
     - Ловлю тебя на слове, - дрожа всем телом, продолжал Кемп. - Ну ничего,
вы все у меня еще получите свое, это я вам обещаю. Вы еще  узнаете,  на  что
способен кабальеро Кемп.
     Роберт Армии скромно стоял в стороне и грыз ноготь.
     - Это все он, все из-за него, - выкрикнул Кемп, тыча в сторону  Уильяма
своим коротким толстым пальцем. - Только благодаря мне он стал джентльменом.
"Не без горчицы"! Когда-то он приполз на коленях ко мне и бедному  покойному
Тарлтону и умолял взять его на  работу.  Зато  теперь  он  стал  благородным
господином, у которого есть черная шлюха!
     - Это к делу не относится. - Уильям почувствовал, что краснеет.  И  кто
только додумался  переделать  его  фамильный  девиз  в  этот  издевательский
каламбур? - Весь вопрос в том, что если уж я пишу пьесы...
     - Мне кажется, - сказал Кемпу Дик Бербедж, - твое время уже прошло.  Ты
можешь продать свой пай мне или моему брату.
     Кемп, это комическое подобие Цезаря, в ужасе посмотрел на него.
     - Ты хорошо поработал, ты продержался на плаву дольше других.
     Кемп как-то сразу поник, съежился и, казалось, стал даже меньше ростом.
     - Но всему рано или поздно приходит конец. Теперь мы должны расстаться,
но я не хочу, чтобы мы расстались врагами.
     У Кемпа на глазах выступили слезы, а голос сорвался на щенячий визг; он
никогда не умел управлять своими чувствами.
     - Это смерть, - крикнул он, - старый надежный  способ!  Пасть  от  руки
выскочки. Ты... - он направился к Уильяму, его щеки были мокрыми от слез,  -
ты... - Он замахнулся безвольной рукой, собираясь ударить.
     Уильям отступил назад, сказав при этом:
     - Поверь, тут дело не в личной неприязни. Мы должны исходить  из  того,
что будет лучше для сцены.
     - Щенок, не тебе меня учить,  что  хорошо  для  сцены,  а  что  нет!  Я
выступал на этой сцене, еще когда ты... - Он стоял безвольно опустив руки, -
Да ладно, это уже не имеет значения.
     - Вилли, уйди красиво, - сказал Хеминг. - А потом  мы  с  тобой  вместе
завалимся в какой-нибудь кабачок, чтобы выпить и повеселиться.
     - Да, уйти надо красиво, - пробормотал Кемп. И затем громко  сказал:  -
Уйти раз и навсегда! Красивый жест обреченного! Что ж, я буду даже рад уйти.
Будь ты  проклят,  -  процедил  он  сквозь  зубы,  обращаясь  к  Уильяму,  -
предатель! - И затем резко повернулся и зашагал прочь.
     - Смотри шутки свои не забудь,  -  тихо  сказал  Армин.  Кемп  даже  не
оглянулся. И тогда Армии запел своим красивым тенором. -  О  стыд,  о  стыд!
Конек-скакунок позабыт!

     Предатель, предатель...
     - У меня голова раскалывается, - пожаловался Уильям  Фатиме.  Она  жила
теперь в маленьком домике на Суон-Лейн, где с реки веяло  прохладой  и  были
слышны крики лодочников.
     - Ложись, - приказала она. - Сейчас я намочу  этот  платок  в  холодной
воде. - С этими словами она подошла к кувшину  с  водой.  Маленькая  смуглая
женщина, привычно  хлопочущая  по  хозяйству;  он  наблюдал  за  ней  из-под
прикрытых век,  лежа  на  ее  постели.  В  комнате  терпко  пахло  какими-то
экзотическими травами и специями, в окне ярко  светило  солнце  -  настоящий
островок далекой южной  страны...  -  Вот.  -  На  лоб  ему  легла  холодная
примочка. - Ну-ка, подвинься, - сказала она и легла с ним рядом.
     - Как хорошо, - вздохнул он. - Мы  живем  в  таком  мире,  от  которого
иногда нестерпимо воняет пбтом человеческих раздоров. А здесь так хорошо...
     - Лежи тихо и не разговаривай.
     Он снял камзол, рубашка была расстегнута из-за жары,  и  теперь  Фатима
принялась поглаживать его грудь своей изящной ручкой, спускаясь все  ниже  и
ниже, к животу, а потом снова поднимаясь на грудь.
     - Вот уж никогда бы не подумал, - сказал Уильям, чувствуя, как  боль  и
усталость начинают отступать, - что смогу вот так  лежать.  Раньше  я  хищно
набросился  бы  на  тебя,  словно  мальчишка,  которого  сколько  ни   корми
конфетами, все равно ему будет мало. Я бы сгорал от желания проглотить  тебя
всю, целиком.
     - А сейчас нет. - Его глаза были закрыты, но он  был  уверен,  что  она
улыбается. - Что ж, придется сделать тебя таким, каким ты был тогда.
     - Нет, мне нравится, когда мы просто лежим рядом и нам  хорошо  друг  с
другом.
     - А мне больше нравится по-другому. - Фатима обнажила грудь и  положила
на нее его голову, все еще продолжая ее гладить. - Ведь ради этого и созданы
мужчина и женщина. - Уильям начал  лениво  щекотать  языком  ее  сосок.  Она
вздрогнула. - Тебе можно это не делать, если не хочешь...
     И затем она показала ему, что он  может  сделать,  чтобы  доставить  ей
наслаждение и помочь  снять  напряжение.  Его  неохотно  задвигавшаяся  рука
помогла ей достичь наивысшей точки наслаждения  и  снова  испытать  ощущение
свободного  полета,  прыжка  с  головокружительной   высоты,   от   которого
захватывает дух. Некоторое  время  после  этого  Фатима  лежала  неподвижно,
тяжело дыша. Он же сказал:
     - Ты станешь презирать меня. Но не бойся, я смогу.  Ждать  осталось  не
долго. Просто есть вещи, которыми управляет не тело, а душа.
     Ее лоб был влажным от пота; Уильям осторожно  вытер  его  платком,  что
лежал теперь, на подушке. Вскоре Фатима открыла глаза и улыбнулась.
     - Да, - сказала она, - ты сможешь снова. Скоро.
     Но "смочь снова" ему удалось, лишь когда лето было уже в самом разгаре.
Тем июльским днем он вместе с Бербеджами, Хемингом  и  остальными  стоял  на
Мейден-Лейн. Плотник Питер Стрит подал  условный  знак,  и  рабочие  сложили
фартуки. Consummatum est.  Свершилось.  Эта  фраза  вертелась  у  Уильяма  в
голове, однако связана она была не с последними словами распятого Христа,  а
с восклицанием Фауста, кровью подписавшего  договор  с  самим  дьяволом.  Он
предвидел, что именно в этих стенах должна течь его лучшая кровь.
     - И вправду великолепное здание, - восхищенно сказал Флетчер.
     - Наш флаг должен быть готов завтра к полудню. Мне  обещали,  -  сказал
Дик Бербедж. - На нем изображен Геркулес, держащий на плечах земной  шар.  -
Великолепное  название  для  нового  театра.  "Глобус".  Totus  mundus  agit
histrionem. И девиз тоже подходящий. Целый мир, нет, весь мир играет, мир  -
это сцена... В общем, нужно  будет  придумать  перевод  поскладнее.  Но  это
потом, а сейчас...
     - А сейчас надо выпить, - объявил Дик Бербедж. Подмастерья,  усмехаясь,
открыли свои корзины, достал бокалы и огромные бутыли с вином.  -  Мы  будем
пить у каждой двери, в каждом уголке - везде. Нужно сделать так,  чтобы  там
пахло вином, а не краской, клеем и стружкой. Но для начала мы его окрестим.
     - Ego te baptize, - торжественно произнес  Джон  Уилсон,  -  in  nomine
Kyddi et Marlovii et Shakespearii {Крещу  тебя  во  имя  Кида,  и  Марло,  и
Шекспира (лат.).}.
     Уильям смущенно покраснел.
     - Аминь, аминь, говорю я в ответ на эту чудесную молитву.
     Дик вместе с братом торжественно подвели их ко входу. Прежде чем  войти
внутрь, они осушили первый, символический  бокал  терпкого  вина,  согретого
лучами солнца и красного, словно кровь. А потом  пропустили  еще  по  одной,
стоя внизу и  разглядывая  внутреннее  убранство  театра  -  ярусы  галерей,
авансцену, полог-"небо", альков в глубине сцены,  на  котором  еще  не  было
занавеса... Они забрались на сцену и принялись дурачиться, расплескивая вино
из  бокалов.  Наперебой  вспоминали  прежние  спектакли,  забавные   случаи,
пропущенные реплики. Вспомнили Кемпа и  на  мгновение  конфузливо  притихли.
Армии попытался влезть на одну из колонн, поддерживающих "небо".  Остальные,
распевая какую-то бравую военную песню, промаршировали от левой двери  сцены
к правой, потом сбежали вниз по ступенькам, пересекли темный гулкий  подвал,
поднялись по лестнице, что вела к левой  двери,  а  оттуда  вереницей  снова
вышли на сцену, стараясь придумать себе  на  каждый  следующий  выход  новый
образ и походку. При этом никто не расставался  со  своим  бокалом.  Конделл
завывал, словно привидение, в глубине сцены. Дик Бербедж  писклявым  голосом
декламировал монолог Джульетты, взобравшись на балкончик над сценой.  Актеры
испытывали на прочность подмостки, проделывая невероятные кульбиты и пытаясь
спьяну исполнить замысловатые фигуры из чопорной паваны. Лодочники и  нищие,
привлеченные этим шумом, смехом и плясками,  заглядывали  в  открытые  двери
театра и разинув рот наблюдали за  необычным  бесплатным  представлением.  В
какой-то момент синее июльское небо заволокло облаками, и на землю  пролился
недолгий полуденный ливень, но "слуги лорда-камергера", надежно  укрытые  от
непогоды своим "небом", даже  не  заметили  этого.  Когда  солнце  выглянуло
снова,  бутыли  были  уже  пусты  и  весь  театр  был  старательно  окроплен
кроваво-красным вином  с  металлическим  привкусом.  И  вот  наконец  актеры
отправились по домам. Те, кто был еще в состоянии держаться  на  ногах,  шли
обнявшись, поддерживая  друг  друга,  и  радуясь  столь  тесному  актерскому
братству. Два мертвецки пьяных тела так  и  остались  лежать  на  авансцене.
Армии же, почти трезвый, сидел с задумчивым видом на краешке  сцены,  болтал
ногами и меланхолически напевал:

                     Разлука уж близка. Прощай родная,
                     О грустном ты молчи; я знаю, знаю,
                     Что слишком хороша ты для любого.
                     Прощай, прощай, не встретимся мы снова...

     К этому времени Уильям, будучи  в  изрядном  подпитии,  но  все  же  не
утратив способности передвигаться  самостоятельно,  был  уже  на  полпути  к
Суон-Лейн.
     350
     - Ты пьян, -т сказала Фатима, стоя над ним,  сложив  руки  на  груди  и
принюхиваясь. - Ты выпил много вина. - Несколькими  минутами  раньше  Уильям
ввалился в ее комнату и рухнул, не разуваясь, на кровать.
     - Нет" я выпил совсем чуть-чуть, - простонал  он.  -  Но  мне  и  этого
хватило. У меня слабый желудок. - Уильям закрыл глаза. - О-ох...
     - Тогда тебе надо немного поспать.
     - Сегодня мы его достроили, наш новый театр. Ну как такое не  отметить!
Все перепились как свиньи, но я вып