М.А.БУЛГАКОВ 
    ЖИЗНЬ ГОСПОДИНА ДЕ МОЛЬЕРА 
 
    Булгаков М.А. Собрание сочинений. В 5-ти т. Т.4 Пьесы 
    М.: Художественная литература, 1990, сс. 227-398 
 
    В квадратных скобках [] номер страницы. 
    Номер страницы предшествует странице. 
 
 
 
СОДЕРЖАНИЕ 
 
Пролог Я РАЗГОВАРИВАЮ С АКУШЕРКОЙ 
Глава 1 В ОБЕЗЬЯНЬЕМ ДОМЕ 
Глава 2 ИСТОРИЯ ДВУХ ТЕАТРАЛОВ 
Глава 3 НЕ ДАТЬ ЛИ ДЕДУ ОРВЬЕТАНУ? 
Глава 4 НЕ ВСЯКОМУ НРАВИТСЯ БЫТЬ ОБОЙЩИКОМ 
Глава 5 ДЛЯ ВЯЩЕЙ СЛАВЫ БОЖИЕЙ 
Глава 6 МАЛОВЕРОЯТНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ 
Глава 7 БЛЕСТЯЩАЯ ШАЙКА 
Глава 8 КОЧУЮЩИЙ ЛИЦЕДЕЙ 
Глава 9 НА СЦЕНУ ВЫХОДИТ ПРИНЦ КОНТИ 
Глава 10 БЕРЕГИТЕСЬ, БУРГОНЦЫ,-МОЛЬЕР ИДЕТ! 
Глава 11 БРУ-ГА-ГА!!! 
Глава 12 МАЛЫЙ БУРБОН 
Глава 13 ОПЛЕВАННАЯ ГОЛУБАЯ ГОСТИНАЯ 
Глава 14 ПОСЕЯВШИЙ ВЕТЕР 
Глава 15 ЗАГАДОЧНЫЙ ГОСПОДИН РАТАБОН 
Глава 16 ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ РЕВНИВОГО ПРИНЦА 
Глава 17 ПО СМЕРТИ РЕВНИВОГО ПРИНЦА 
Глава 18 КТО ОНА? 
Глава 19 ШКОЛА ДРАМАТУРГА 
Глава 20 КУМ-ЕГИПТЯНИН 
Глава 21 ДА ПОРАЗИТ ГРОМ МОЛЬЕРА! 
Глава 22 ЖЕЛЧНЫЙ ВЛЮБЛЕННЫЙ 
Глава 23 МАГИЧЕСКИЙ КЛАВЕСИН 
Глава 24 ОН ВОСКРЕСАЕТ И ВНОВЬ УМИРАЕТ 
Глава 25 АМФИТРИОН 
Глава 26 ВЕЛИКОЕ ВОСКРЕСЕНИЕ 
Глава 27 ГОСПОДИН ДЕ ПУРСОНЬЯК 
Глава 28 ЕГИПТЯНИН ПРЕВРАЩАЕТСЯ В НЕПТУНА, НЕПТУН В АПОЛЛОНА, А АПОЛЛОН В ЛЮДОВИКА 
Глава 29 СОВМЕСТНОЕ ТВОРЧЕСТВО 
Глава 30 СЦЕНЫ В ПАРКЕ 
Глава 31 МАДЛЕНА УХОДИТ 
Глава 32 НЕХОРОШАЯ ПЯТНИЦА 
Глава 33 ТЫ ЕСТЬ ЗЕМЛЯ 
Эпилог ПРОЩАНИЕ С БРОНЗОВЫМ КОМЕДИАНТОМ 
 
КОММЕНТАРИИ Н. Жирмунская, И. Ерыкалова 
 
 
 
   ПРОЛОГ
   Я РАЗГОВАРИВАЮ С АКУШЕРКОЙ
 
               Что помешает мне, смеясь, говорить правду? 
                                                  Гораций 
 
              Молиер был славный писатель французских комедий в царство Людовика XIV. 
                                                  Антиох Кантемир 
 
   Некая акушерка, обучившаяся своему искусству в  родовспомогательном  Доме
Божьем в Париже под руководством знаменитой Луизы Буржуа, приняла 13  января
1622 года у милейшей госпожи Поклен,  урожденной  Крессе,  первого  ребенка,
недоношенного младенца мужеского пола.
   С уверенностью могу сказать, что, если бы мне удалось объяснить почтенной
повитухе, кого именно она принимает, возможно, что от волнения она причинила
бы какой-нибудь вред младенцу, а с тем вместе и Франции.
   И вот: на мне кафтан с громадными карманами, а в руке моей не стальное, а
гусиное перо. Передо мною горят восковые свечи, и мозг мой воспален.
   - Сударыня!-говорю я.-Осторожнее поворачивайте младенца! Не забудьте, что
он рожден ранее срока. Смерть этого младенца означала бы  тяжелейшую  утрату
для вашей страны!
   - Мой бог! Госпожа Поклен родит другого.
   - Госпожа Поклен никогда более не родит такого, и никакая другая  госпожа
в течение нескольких столетий такого не родит.
   - Вы меня изумляете, сударь!
   - Я и сам изумлен. Поймите, что  по  прошествии  трех  веков,  в  далекой
стране, я буду вспоминать о вас только потому, что вы сына господина Поклена
держали в руках.
   - Я держала в руках и более знатных младенцев.
   - Что  понимаете  вы  под  словом-знатный?  Этот  младенец  станет  более
известен, чем ныне царствующий король ваш  Людовик  XIII,  он  станет  более
знаменит, чем следующий король, а этого короля,  сударыня,  назовут  Людовик
Великий или Король-солнце! Добрая госпожа, есть дикая страна, вы  не  знаете
ее, это-Московия, холодная и страшная  страна.  В  ней  нет  просвещения,  и
населена она варварами, говорящими на странном для  вашего  уха  языке.  Так
вот, даже  в  эту  страну  вскоре  проникнут  слова  того,  кого  вы  сейчас
принимаете. Некий поляк, шут царя Петра  Первого,  уже  не  с  вашего,  а  с
немецкого языка переведет их на варварский язык.
   Шут, прозванный Королем Самоедским, скрипя пером, выведет корявые строки:
   "...Горжыбус. Есть нужно даты так великыя деньги за вашы  лица  изрядныя.
Скажыте мне  нечто  мало  что  соделалысте  сым  господам,  которых  аз  вам
показывах и которых выжду выходящих з моего двора з так великым встыдом..."
   Переводчик русского царя этими странными словами захочет  передать  слова
вашего младенца из комедии "Смешные драгоценные":
   "...Горжибюс. Вот уж действительно, нужно тратить  деньги  на  то,  чтобы
вымазать себе физиономии! Вы лучше скажите, что вы  сделали  этим  господам,
что они вышли от вас с таким холодным видом..."
   В "Описании комедиям, что каких есть в государственном Посольском приказе
мая по 30 число 1709 года" отмечены, в числе других, такие пьесы:  шутовская
"О  докторе  битом"  (он  же   "Доктор   принужденный")   и   другая-"Порода
Геркулесова, в ней же первая  персона  Юпитер".  Мы  узнаем  их.  Первая-это
"Лекарь  поневоле"  -  комедия  все  того  же  вашего  младенца.  Вторая   -
"Амфитрион"-его же.  Тот  самый  "Амфитрион",  который  в  1668  году  будет
разыгран сьером де Мольером и его комедиантами в Париже в присутствии  Петра
Иванова Потемкина, посланника царя Алексея Михайловича.
   Итак,  вы  видите,  что  русские  узнают  о  том  человеке,  которого  вы
принимаете, уже в этом столетии. О, связь времен! О, токи просвещения! Слова
ребенка переведут на немецкий язык. Переведут на английский, на итальянский,
на испанский, на голландский. На датский, португальский, польский, турецкий,
русский...
   - Возможно ли это, сударь?
   - Не перебивайте меня, сударыня! На греческий! На новый греческий, я хочу
сказать. Но и на  греческий  древний.  На  венгерский,  румынский,  чешский,
шведский, армянский, арабский...
   - Сударь, вы поражаете меня!
   - О, в этом  еще  мало  удивительного!  Я  мог  бы  назвать  вам  десятки
писателей, переведенных  на  иностранные  языки,  в  то  время  как  они  не
заслуживают даже того, чтоб их печатали на их  родном  языке.  Но  этого  не
только  переведут,  о  нем  самом  начнут  сочинять  пьесы,  и   одни   ваши
соотечественники напишут их десятки. Такие пьесы будут писать и итальянцы, а
среди них - Карло Гольдони, который, как  говорили,  и  сам-то  родился  при
аплодисментах муз, и русские.
   Не только в вашей стране, но и в других странах будут сочинять подражания
его пьесам и писать переделки этих  пьес.  Ученые  различных  стран  напишут
подробные  исследования  его  произведений  и  шаг  за   шагом   постараются
проследить его таинственную  жизнь.  Они  докажут  вам,  что  этот  человек,
который сейчас у вас в руках подает лишь слабые признаки жизни, будет влиять
на многих писателей будущих столетий, в том числе на таких, неизвестных вам,
но известных мне, как соотечественники мои Грибоедов, Пушкин и Гоголь.
 
          Вы правы: из огня тот выйдет невредим, 
          Кто с вами день пробыть успеет, 
          Подышит воздухом одним, 
          И в нем рассудок уцелеет. 
          Вон из Москвы! Сюда я больше не ездок. 
          Бегу, не оглянусь, пойду искать по свету, 
          Где оскорбленному есть чувству уголок! 
 
   Это строчки из финала пьесы моего соотечественника  Грибоедова  "Горе  от
ума".
 
          А я, быв жертвою коварства и измены, 
          Оставлю навсегда те пагубные стены, 
          Ту бездну адскую, где царствует разврат, 
          Где ближний ближнему-враг лютый, а не брат! 
          Пойду искать угла в краю, отсель далеком, 
          Где можно как-нибудь быть честным человеком! 
   А это строчки из финала пьесы этого самого Поклена "Мизантроп" в переводе
русского автора Федора Кокошкина (1816 год).
   Есть сходство между этими финалами? Ах, мой бог, я  не  знаток!  Пусть  в
этом разбираются ученые! Они расскажут вам о  том,  насколько  грибоедовский
Чацкий похож на Альцеста-Мизантропа, и о том, почему Карло Гольдони  считают
учеником этого самого Поклена, и о том, как подросток Пушкин подражал  этому
Поклену, и много других умных и интересных  вещей.  Я  во  всем  этом  плохо
разбираюсь. Меня это совершенно не интересует!
   Другое занимает меня: пьесы моего  героя  будут  играть  в  течение  трех
столетий на всех сценах мира, и неизвестно, когда перестанут играть. Вот что
для меня интересно! Вот какой человек разовьется из этого младенца!
   Да, я хотел сказать о  пьесах.  Весьма  почтенная  дама,  госпожа  Аврора
Дюдеван, впрочем более известная под именем Жорж Санд, будет  в  числе  тех,
кто напишет пьесы о моем герое.
   В финале этой пьесы Мольер, подымаясь, скажет:
   - Да, я хочу умереть дома... Я хочу благословить свою дочь.
   И принц Конде, подойдя к нему, подаст реплику:
   - Обопритесь о меня, Мольер!
   Актер же Дюпарк, которого ко времени смерти Мольера, кстати  сказать,  не
будет на свете, рыдая, воскликнет:
   - О, потерять единственного человека, которого я когда-либо любил!
   Дамы пишут трогательно, с этим ничего уж не поделаешь! Но ты, мой  бедный
и окровавленный мастер! Ты нигде не хотел умирать, ни дома и ни вне дома! Да
и вряд ли, когда у тебя изо рту хлынула рекою  кровь,  ты  изъявлял  желание
благословлять свою мало кому интересную дочь Мадлену!
   Кто пишет трогательнее, чем дамы? Разве что иные мужчины:  русский  автор
Владимир Рафаилович Зотов даст не менее чувствительный финал.
   - Король идет. Он хочет видеть Мольера. Мольер! Что с вами?
   - Умер.
   И принц, побежав навстречу Людовику, воскликнет:
   - Государь! Мольер умер!
   И Людовик XIV, сняв шляпу, скажет:
   - Мольер бессмертен!
   Что можно возразить против последних слов?  Да,  действительно,  человек,
который живет уже четвертое столетие, несомненно, бессмертен. Но весь вопрос
в том, признавал ли это король?
   В опере "Аретуза", сочиненной господином Камбре, было возвещено так:
   - Боги правят небом, а Людовик-землей!
   Тот, кто правил землей, шляпы ни  перед  кем  никогда,  кроме  как  перед
дамами, не снимал и к умирающему Мольеру не пришел бы. И он действительно не
пришел, как не пришел и  никакой  принц.  Тот,  кто  правил  землей,  считал
бессмертным себя, но в этом, я полагаю, ошибался. Он был смертей, как и все,
а следовательно-слеп. Не будь он слепым, он,  может  быть,  и  пришел  бы  к
умирающему, потому что в будущем увидел  бы  интересные  вещи  и,  возможно,
пожелал бы приобщиться к действительному бессмертию.
   Он увидел бы в  том  месте  теперешнего  Парижа,  где  под  острым  углом
сходятся  улицы  Ришелье,  Терезы  и  Мольера,  неподвижно  сидящего   между
колоннами человека. Ниже этого  человека-две  светлого  мрамора  женщины  со
свитками в руках. Еще ниже  их-львиные  головы,  а  под  ними-высохшая  чаша
фонтана.
   Вот он-лукавый и обольстительный галл, королевский комедиант и драматург!
Вот он-в бронзовом парике и с бронзовыми бантами на башмаках! Вот  он-король
французской драматургии!
   Ах, госпожа моя! Что  вы  толкуете  мне  о  каких-то  знатных  младенцах,
которых вы держали когда-то в руках! Поймите, что этот ребенок, которого  вы
принимаете сейчас в покленовском доме, есть не кто  иной,  как  господин  де
Мольер! Ага! Вы поняли меня? Так будьте же осторожны, прошу вас! Скажите, он
вскрикнул? Он дышит?
   Он живет.
 
 
 
   Глава 1
   В ОБЕЗЬЯНЬЕМ ДОМЕ
 
   Итак, 13 примерно января 1622 года, в Париже,  у  господина  Жана-Батиста
Поклена и его супруги Марии Поклен-Крессе появился хилый первенец. 15 января
его  окрестили  в  церкви  Святого  Евстафия  и   назвали   в   честь   отца
Жаном-Батистом.  Соседи  поздравили  Поклена,  и  в  цехе  обойщиков   стало
известно, что родился на свет еще один обойщик и торговец мебелью.
   У каждого архитектора есть свои фантазии. На углах приятного трехэтажного
дома с острой двускатной крышей, стоявшего на углу  улиц  Святого  Онория  и
Старых Бань, строитель XV века поместил скульптурные деревянные  изображения
апельсинных деревьев с аккуратно  подрезанными  ветвями.  По  этим  деревьям
цепью тянулись маленькие обезьянки, срывающие плоды. Само собою  разумеется,
что дом получил  у  парижан  кличку  обезьяньего  дома.  И  дорого  обошлись
впоследствии комедианту  де  Мольеру  эти  мартышки!  Не  раз  доброжелатели
говорили о том,  что  ничего  удивительного  нет  в  карьере  старшего  сына
почтенного Поклена, сына, ставшего гороховым шутом. Чего же и  требовать  от
человека, выросшего в компании гримасниц обезьян? Однако в будущем комедиант
не отрекся от своих обезьян и на склоне жизни  уже,  проектируя  свой  герб,
который неизвестно зачем ему понадобился, изобразил в  нем  своих  хвостатых
приятельниц, карауливших отчий дом.
   Дом этот  находился  в  шумнейшем  торговом  квартале  в  центре  Парижа,
недалеко от Нового Моста. Домом этим владел и в доме  этом  жил  и  торговал
придворный обойщик и драпировщик, Жан-Батист отец.
   С течением времени обойщик  добился  еще  одного  звания-камердинера  его
величества короля Франции. И это звание не  только  с  честью  носил,  но  и
наследственно закрепил за своим старшим сыном Жаном-Батистом.
   Ходил слушок, что Жан-Батист отец, помимо  торговли  креслами  и  обоями,
занимался и отдачею денег взаймы за  приличные  проценты.  Не  вижу  в  этом
ничего  предосудительного  для  коммерческого  человека!   Но   злые   языки
утверждали,  что  будто  бы  Поклен-отец  несколько  пересаливал  в   смысле
процентов и что якобы драматург Мольер,  когда  описывал  противного  скрягу
Арпагона, вывел в нем своего родного отца. Арпагон же этот  был  тот  самый,
который одному из  своих  клиентов  пытался  в  счет  денег  всучить  всякую
рухлядь, в том числе набитое сеном  чучело  крокодила,  которое,  по  мнению
Арпагона, можно было привесить к потолку в виде украшения.
   Не хочу я верить этим пустым россказням! Драматург
   Мольер не порочил памяти своего отца, и я не намерен ее порочить!
   Поклен-отец был настоящим коммерсантом, видным и уважаемым представителем
своего почтенного  цеха.  О"  торговал,  и  над  входом  в  обезьянью  лавку
развевался честный флаг с изображением все той же обезьяны.
   В темноватом первом этаже, в лавке, пахло  краской  и  шерстью,  в  кассе
звякали монеты, и целый день сюда стремился народ, чтобы  выбирать  ковры  и
обои. И шли к Поклену-отцу и буржуа и аристократы. В мастерской  же,  окнами
выходившей на двор, столбами стояла жирная пыль, были  нагромождены  стулья,
валялись куски фурнитурового дерева, обрезки кожи и материи, и в этом  хаосе
возились,  стучали  молотками,  кроили  ножницами  покленовские  мастера   и
подмастерья.
   В комнатах второго этажа, выше флага, царствовала мать. Там слышалось  ее
постоянное покашливание и шум  ее  гроденаплевых  юбок.  Мария  Поклен  была
состоятельной  женщиной.  В  шкафах  ее  лежали  дорогие  платья   и   куски
флорентийских материй, белье из  тончайшего  полотна,  в  комодах  хранились
колье, браслеты с алмазами, жемчуга, перстни с изумрудами,  золотые  часы  и
дорогое столовое серебро. Молясь, Мария перебирала перламутровые четки.  Она
читала Библию и даже,  чему  я  мало  верю,  греческого  автора  Плутарха  в
сокращенном переводе. Она была тиха, любезна и образованна.
   Большинство ее предков были обойщики, но  попадались  среди  них  и  люди
других профессий, например музыканты и адвокаты.
   Так  вот,  в  верхних  комнатах  обезьяньего  дома  расхаживал  белокурый
толстогубый мальчик. Это и был старший сын Жан-Батист. Иногда он спускался в
лавку и в мастерские и мешал подмастерьям работать, расспрашивая их о разных
разностях. Мастера  посмеивались  над  его  заиканием,  но  любили  его.  По
временам он сидел у окна и глядел, подперев щеки кулаками, на грязную улицу,
по которой сновал народ.
   Мать однажды, проходя мимо него, похлопала его по спине и сказала:
   - Эх ты, созерцатель...
   И созерцателя в один прекрасный день отдали в приходскую школу.
   В приходской школе он выучился именно тому, чему можно выучиться в  такой
школе, то есть овладел первыми четырьмя правилами арифметики, стал  свободно
читать, усвоил начатки латыни и познакомился со многими интересными фактами,
изложенными в "Житиях святых".
   Так дела и шли, мирно и хорошо. Поклен-отец богател, детей  родилось  уже
четверо, как вдруг в обезьяний дом пришла беда. Весною 1632 года нежная мать
захворала. Глаза у нее  стали  блестящие  и  тревожные.  В  один  месяц  она
исхудала так, что ее трудно было узнать, и  на  бледных  ее  щеках  расцвели
нехорошие пятна. Затем она стала кашлять кровью, и в  обезьяний  дом  начали
приезжать верхом на  мулах,  в  зловещих  колпаках,  врачи.  15  мая  пухлый
созерцатель плакал навзрыд, вытирая грязными  кулаками  слезы,  и  весь  дом
рыдал вместе с ним. Тихая Мария Поклен лежала неподвижно, скрестив  руки  на
груди.
   Когда ее похоронили, в доме настали как бы непрерывные сумерки. Отец впал
в тоску и рассеянность, и первенец его несколько раз  видел,  как  в  летние
вечера  отец  сидел  один  в  сумерках  и  плакал.  Созерцатель   от   этого
расстраивался и слонялся по квартире, не зная, чем бы ему заняться. Но потом
отец плакать перестал  и  зачастил  в  гости  в  некую  семью  Флёретт.  Тут
одиннадцатилетнему Жану-Батисту объявили, что у него  будет  новая  мама.  И
вскоре Екатерина Флёретт, новая мама,  появилась  в  обезьяньем  доме.  Тут,
впрочем, обезьяний дом семейство покинуло, потому что отец купил другой дом.

 
 
   Глава 2
   ИСТОРИЯ ДВУХ ТЕАТРАЛОВ
 
   Новый  дом  был  расположен  уже  на  самом  Рынке,  в  том  районе,  где
происходила  знаменитая   Сен-Жерменская   ярмарка.   И   на   новом   месте
предприимчивый Поклен с еще большим блеском  развернул  все  приманки  своей
лавки. В прежнем доме хозяйничала и рожала детей Мария Крессе,  в  новом  ее
сменила Екатерина Флёретт. Что можно  сказать  об  этой  женщине?  По-моему,
ничего-ни дурного и ни хорошего. Но потому, что она вошла в семью с  кличкой
мачехи,  многие  из  тех,  кто  интересовался  жизнью  моего  героя,   стали
утверждать, что Жану-Батисту малому плохо жилось при Екатерине
   Флёретт, что она была злой мачехой и  будто  бы  именно  ее,  под  именем
Белины, вероломной жены, Мольер изобразил в комедии "Мнимый больной".
   По-моему, все это  неверно.  Нет  никаких  доказательств,  что  Екатерина
обижала Жана-Батиста, и тем более нет никаких, что она-это Белина. Екатерина
Флёретт была незлой второй женой, исполнившей свое назначение на земле:  она
родила Поклену  через  год  после  свадьбы  дочку  Екатерину,  а  еще  через
два-Маргариту.
   Итак, Жан-Батист проходил курс приходской школы и наконец  его  закончил.
Поклен-отец решил, что первенец его достаточно  расширил  свой  кругозор,  и
велел ему присматриваться  к  делу  в  лавке.  Тут  Жан-Батист  стал  мерить
материи, приколачивать что-то гвоздиками, точить лясы с подмастерьями,  а  в
свободное время читать замасленную  книжку  Плутарха,  оставшуюся  от  Марии
Крессе.
   И вот тут, при свете моих свечей, в открывшейся двери  появляется  передо
мной в скромном, но солидном кафтане, в парике и  с  тростью  в  руке  очень
оживленный для своих лет господин  буржуазного  вида,  с  живыми  глазами  и
приличными манерами. Имя его-Луи, фамилия-Крессе, он покойной  Марии  родной
отец, следовательно, Жану малому он дед.
   По профессии господин Крессе был обойщиком, так же как  и  его  зять.  Но
только Крессе был не придворным обойщиком,  а  частным,  и  торговал  он  на
Сен-Жерменской ярмарке. Проживал Крессе в Сент-Уане, под Парижем, где владел
прекрасным домом со всеми угодьями. По воскресным  дням  семейство  Покленов
обычно отправлялось  в  Сент-Уан  к  деду  гостить,  причем  у  покленовских
ребятишек от этих посещений оставались приятные воспоминания.
   Так вот, этот самый дед Крессе свел удивительную дружбу с  Жаном-Батистом
малым. Что могло связать старика с мальчишкой? Разве что черт! Да,  пожалуй,
именно он! Общая страсть, однако, недолго была секретом для  Поклена-отца  и
вскорости вызвала его хмурое удивление. Оказалось, что дед и внук без памяти
любят театр!
   В свободные вечера, когда дед бывал в Париже, оба обойщика,  и  старый  и
малый,  сговорившись