восемь  раз,  побив  по  количеству
представлений все пьесы этого сезона.
   Как-то вечером директор труппы сидел у себя в кабинете. Перед  ним  лежал
приготовленный к печати экземпляр "Школы". Мольер  писал  посвящение  своему
покровителю-Брату Короля:
   "Монсеньор! Я показываю Франции совершенно несоразмерные вещи. Нет ничего
более великого и прекрасного, чем имя,  которое  я  помещаю  во  главе  этой
книги, и ничего более низменного, чем ее содержание..."
   Здесь Мольер положил перо, поправил фитили в свечах, покашлял и  подумал:
"За что же, в сущности, я так  отзываюсь  о  своей  комедии?"  Он  вздохнул,
погладил бородкой пера бровь, сморщился и продолжал писать. Жирные,  крупные
буквы складывались в слова:
   "Пожалуй, мне скажут, что это все равно что возлагать корону с  жемчугами
и бриллиантами  на  глиняную  статую  или  строить  великолепные  портики  и
триумфальные арки для входа в жалкую лачугу..."
   -  Подбавить  еще  лести?-пробормотал  драматург.-  Да,  пожалуй,  больше
некуда.
   "Я осмелился, монсеньор, посвятить вашему высочеству эту безделушку".
   И   подписался:   "Вашего   королевского   высочества    всепреданнейший,
всепослушнейший, всевернейший слуга Жан-Батист Поклен Мольер".
   - Хорошо  будет,-удовлетворенно  молвил  всепреданнейший,  не  заметив  в
азарте лести, что слова о глиняной статуе, на  которую  возложена  корона  с
жемчугами, звучат  необыкновенно  двусмысленно.  В  самом  деле,  почему  же
непременно комедия-это глиняная статуя, а корона-имя  Орлеанского?  А  вдруг
эту фразу нужно понимать наоборот? Корона-комедия?
   Как, о мой читатель, вы смотрите на подобные посвящения?  Я  смотрю  так.
Прав был Мольер, когда адресовался с посвящениями  к  королю  и  его  брату.
Поступай он иначе, кто знает, не стала ли бы его биография несколько короче,
чем она есть теперь?
   Словом, посвящение было направлено Орлеанскому и встречено  благосклонно.
А затем труппа стала готовиться к важным осенним событиям.
   В истории человечества отмечены многие  казнокрады.  Но  одним  из  самых
блистательных, несомненно, был Николай Фуке, он же виконт де Мелэн э де  Во,
он же маркиз де Бель-Иль, занимавший  в  описываемое  нами  время  должность
главного   управляющего   финансами   Франции.    Учинить    такой    грабеж
государственной казны, какой учинил Фуке, редко кому удавалось. Если  верить
злым языкам, а им приходится верить, в конце концов Фуке совершенно  потерял
представление  о  том,  где  кончаются  казенные  деньги  и  начинаются  его
собственные. Описать то, что творилось в  министерстве  финансов  при  Фуке,
немыслимо. Выписывались ассигновки на уплату из истраченных  уже  фондов,  в
отчетах писали фальшивые цифры, брали взятки...
   Прескучно живут  честные  люди!  Воры  же  во  все  времена  устраиваются
великолепно, и все любят воров, потому что возле них всегда сытно и весело.
   Фуке не был гнусным скупердяем, он был широкий, элегантный казнокрад.  Он
окружил себя не только лучшими любовницами  Франции,  но  и  художниками,  и
мыслителями, и писателями, а в число последних попали и Лафонтен и Мольер.
   Архитектор  Лево  построил  для  талантливого  министра  такой  дворец  в
поместье Во, что даже мало удивлявшиеся  в  тот  пышный  век  французы-и  те
удивились. Залы во дворце Во расписали знаменитые художники Лебрен и Миньяр,
садовники разбили вокруг дворца такие  парки  и  сады  с  фонтанами,  что  у
каждого, кто в них побывал, возникала мысль, что он находится  в  раю.  Этим
Фуке не удовольствовался, а, как бы в смутном чаянии будущих событий,  купил
целый остров Бель-Иль у берегов  Бретани  и  на  нем  отстроил  крепость,  в
которую поместил гарнизон. Несчастные сильные мира! Как часто свои  крепости
они строят на песке!
   Как бы то ни было, но к тому времени,  когда  прогремела  "Школа  мужей",
министра Фуке уже называли вершителем судеб.
   Вершитель судеб решил устроить у  себя  в  поместье  Во  празднество  для
короля. Если что-нибудь делал Фуке, он делал это  основательно.  В  ожидании
высокопоставленных  гостей,  он  велел  построить  в  пихтовой  роще  театр,
заготовил  чудовищное  количество  провизии,  пригласил  лучших  театральных
машинистов и пиротехников.
   К сожалению,  вершители  судеб  могут  распоряжаться  всеми  судьбами  за
исключением своей собственной, и Фуке не было известно только одно, что в то
время, как он занимался приготовлением к праздникам, король,  уединившись  с
некиим Кольбером, знаменитым финансистом и честным человеком, сидел в Париже
и проверял ведомости по министерству финансов. Проверка эта была  срочная  и
тайная, потому что кардинал Юлий  Мазарини,  умирая  и  отрешаясь  от  всего
земного, посоветовал  молодому  королю  поймать  Фуке  при  помощи  великого
специалиста Кольбера. Король был молод, но он был холоден и умен. И ледяными
глазами  он  смотрел,  как  Кольбер,  досконально  разобравшийся   в   делах
министерства, демонстрировал ему фальшивые ведомости и ведомости настоящие.
   Фуке же, увлекаемый роком, завершил приготовления к своей гибели тем, что
на  фронтоне  своего  дворца  начертал  латинский  девиз:  "Чего  я  еще  не
достигну?"
   И вот, в полдень 15 августа, король Людовик XIV, в  сопровождении  брата,
его жены принцессы Генриетты и английской королевы, приехал в Во.  Свидетели
рассказывают, что никогда не меняющееся лицо короля будто бы дрогнуло, когда
он поднял глаза и увидел девиз Фуке на фронтоне, но в следующее же мгновенье
королевское лицо пришло в нормальное состояние.  И  празднества  состоялись,
открывшись завтраком на пятьсот персон,  после  которого  пошли  театральные
представления, балеты, маскарады и фейерверки.
   Но меня не столько интересуют фейерверки и  завтраки,  сколько  вопрос  о
том, каким образом в течение пятнадцати дней Мольер  сумел  по  заказу  Фуке
написать,  разучить  и  поставить  целую  пьесу  в  стихах   под   названием
"Несносные"? Недруги Мольера утверждали, что никакого фокуса в этом не было,
так как у Мольера будто бы были наброски этой пьесы. Но все-таки, даже  имея
наброски, в пятнадцать дней написать и поставить- чрезвычайно трудно. Тем не
менее это так: 17 августа пьеса была сыграна в Во.
   По-видимому, к этому времени Мольер вполне присмотрелся к королю  Франции
и определил его вкус. Король очень любил комедию, но еще более любил  балет.
"Несносные" и представляли собою поэтому балет-комедию.  Собственно  говоря,
"Несносные" не были пьесой в полном смысле слова, а представляли  собою  ряд
выведенных  один  за  другим  не  связанных  между   собою   и   сатирически
изображенных типов высшего общества.
   Здесь возникает вопрос: как же Мольер осмелился  представить  при  короле
его придворных в ироническом освещении? У Мольера был  совершенно  точный  и
правильный расчет. Король отнюдь не относился хорошо  к  высшему  дворянству
Франции и никак не считал себя первым среди дворян. По мнению Людовика,  его
власть была божественной и стоял он совершенно отдельно  и  неизмеримо  выше
всех в мире. Он находился где-то в небе, в непосредственной близости к богу,
и очень чутко относился к малейшим попыткам кого-либо  из  крупных  сеньоров
подняться на высоту больше, чем это полагалось.  Словом,  лучше  бы  бритвой
было самому себе  перерезать  глотку,  нежели  начертать  такой  девиз,  как
начертал Фуке. Людовик, повторяю, помнил, что было во время Фронды, и держал
гран-сеньоров в своих стальных  руках.  При  нем  можно  было  смеяться  над
придворными.
   Мольер все-таки один не управился полностью с "Несносными",  и  пролог  к
этому произведению сочинил господин Пеллисон,  секретарь  и  ближайший  друг
Николая Фуке.
   Итак, в садах Во упал занавес.  Прежде  всего  гостям  министра  предстал
взволнованный  Мольер,  незагримированный  и  одетый   в   обычное   платье.
Растерянно кланяясь, он стал просить прощения за то,  что  ввиду  недостатка
времени не сумел приготовить развлечения для великого монарха. Но  не  успел
он-лучший из театральных  ораторов  Парижа-договорить  свое  извинение,  как
скала на сцене распалась и  среди  падающих  вод  (вот  каков  был  машинист
Вигарани!) появилась наяда. Никто бы  не  сказал,  что  этому  пленительному
божеству уже сорок три года! Мадлена, по общим  отзывам,  была  прелестна  в
этой роли. Она стала произносить пролог Пеллисона:
 
          Чтоб видеть величайшего монарха в мире, 
          О смертные! я к вам из грота поднялась... 
 
   Лишь только она произнесла последнее слово пролога, как  резко  закричали
гобои в оркестре и начался балет-комедия.
   По окончании представления король поманил к себе Мольера и, указывая  ему
на егермейстера Суайэкура, шепнул ему, усмехнувшись:
   - Вот еще оригинал, который  вы  не  копировали...  Мольер  ухватился  за
голову, засмеялся, зашептал:
   - Наблюдательность вашего величества... Как же я мог упустить этот тип?!
   В одну ночь он ввел новую сцену в комедий и изобразил  в  ней  страстного
охотника на оленей Доранта, помешанного  на  лошадях  знаменитого  барышника
Гаво и лихих подвигах доезжачего Дрекара. И  все  со  злорадством  узнали  в
Доранте бедного егермейстера.
   Это происшествие дало повод Мольеру написать королю послание,  в  котором
Мольер сумел сказать королю много хорошего. Во-первых, что он  самого  себя,
Мольера, причисляет к несносным, во-вторых,  что  только  королю  он  обязан
успехом своей комедии,  потому  что  стоило  королю  одобрить  ее  -  и  все
одобрили, в-третьих, что сцена с охотником,  которую  его  величество  велел
ввести в комедию, есть, уж вне всяких сомнений, лучшая сцена и что вообще ни
над какой сценой ни в  одной  из  своих  пьес  Мольер  не  работал  с  таким
наслаждением, как над этой.
   Все это было хорошо, но дальше пошли  некоторые  излишества  в  том,  что
радость повиноваться королю была для Мольера дороже Аполлона и  всех  муз  и
что вся слава, о которой Мольер мог помышлять, это-слава  человека,  который
увеселяет его величество.
   Потомки! Не спешите бросать камнями в великого сатирика!  О,  как  труден
путь певца под неусыпным наблюдением грозной власти!
   А тем временем, пока драматург улучшал свою пьесу, в парках Во начиналась
другая пьеса, но не комедия, а драма.
   Как-то раз, когда король проходил по дорожке  парка,  сопровождающий  его
придворный поднял валявшееся на песке письмо. Спутник  короля  пробежал  его
глазами и таинственно усмехнулся. Король заинтересовался, и спутник, невинно
посмеиваясь, показал письмо королю. Увы! Это было нежное письмо Николая Фуке
к некоей мадемуазель Ла Валльер. Можно ручаться, что, если бы Фуке глянул  в
этот момент в глаза Людовику XIV, он немедленно бы, бросивши  своих  гостей,
бежал из Франции, захватив с собою лишь кошель с золотыми и пистолеты.  Дело
в  том,  что  скромная  дворяночка  Ла  Валльер,  как  всем  известно,  была
наложницею короля.
   Людовик  даже  в  молодости  отличался  колоссальной  выдержкой,  поэтому
Николай Фуке весь август прожил благополучно. Король переехал в Фонтенбло, а
затем, в начале сентября,  отправился  в  Нант,  где  состоялся  королевский
совет. Когда совет кончился и усталый Фуке выходил на лицу, его  тронули  за
локоть.  Министр  вздрогнул  и  оглянулся.  Перед   ним   появился   капитан
мушкетеров.
   - Вы арестованы,-сказал капитан тихо.
   Вот на этих двух словах жизнь Фуке и кончилась. Далее же  началось  житие
его, и протекло оно в Венсенской  тюрьме,  а  затем  в  Бастилии.  Три  года
разбирали следователи дело о хищениях, и в суд пришел уже  не  блистательный
министр, а обросший и трясущийся арестант. Среди судей он увидел всех  своих
злейших врагов, назначенных в состав суда королем. Девять судей  потребовали
смертной казни  для  Николая  Фуке,  тринадцать  других  были  человечнее  и
назначили Фуке вечное изгнание из  страны,  но  король  счел  этот  приговор
неправильным и заменил изгнание вечной тюрьмой.
   В тюрьме Фуке провел пятнадцать лет, причем  его  ни  разу  не  выпустили
гулять, не давали ни читать, ни писать, не дали ни одного свидания с женой и
детьми. Лишь в 1680 году-шевельнулось ли что-то в сердце короля или забыл он
образ  скромной  Ла  Валльер,  вытесненный  другими  женщинами,  угасли   ли
воспоминания о девизе на фронтоне,-но, словом, он подписал приказ о  выпуске
Фуке из тюрьмы.
   Но этот  приказ  остался  неисполненным.  Фуке  не  дождался  королевской
милости и ушел из тюрьмы туда, где, как он, несомненно, надеялся, иной судья
будет судить и  его,  нечестного  министра,  и  мстительного  короля,  и,  в
особенности, того неизвестного, который бросил письмо на песок.
   Хочу отметить важнейшее  обстоятельство.  В  предисловии  к  "Несносным",
выпущенном после гибели и ареста Фуке, Мольер  не  побоялся  упомянуть,  что
стихи пролога принадлежат господину Пеллисону. Уверенно можно  сказать,  что
величайшего труда стоило бы найти второго человека, который  упомянул  бы  в
печати имя друга Фуке-Пеллисона, после того как Фуке был схвачен.
   Что же касается  самого  Поля  Пеллисона,  то  он  повел  себя  не  менее
мужественно, написав в оправдание  Фуке  целое  произведение  под  названием
"Речи" и показав, таким образом, что друзей своих, каковы бы они ни были, он
не предает. Король с  большим  вниманием  прочел  произведение  Пеллисона  и
поступил с автором мягко: он заключил его в Бастилию только на пять лет.
 
 
 
 
   Глава 18
   КТО ОНА?
 
               Жеронимо. Ничего, ничего! Я 
               говорю-прекрасная партия! 
               Женитесь поскорей! 
                              "Вынужденный брак" 
 
   Двадцатого февраля 1662 года, в той самой церкви Сен-Жермен де л'Осерруа,
которую господин Ратабон еще не успел разрушить, происходило венчание.
   Рядом  с  сутуловатым,  покашливающим  директором  пале-рояльской  труппы
Жаном-Батистом Мольером стояла под венцом девушка лет двадцати,  некрасивая,
большеротая, с маленькими глазами, но исполненная невыразимой притягательной
силы. Девушка была разодета по самой  последней  моде  и  стояла,  горделиво
закинув свою голову.
   Орган гудел над венчающимися, но ни органные волны,  ни  хорошо  знакомая
латынь не доходили до сознания жениха,  сгоравшего  дьявольской  страстью  к
своей невесте. Позади  венчающихся  стояли  палерояльские  актеры  и  группа
родственников,  в  которой  можно  было  разглядеть  старенького  и   седого
королевского  обойщика   Жана-Батиста   Поклена,   мать   Бежаров-   госпожу
Эрве-Бежар, Мадлену, которая стояла со странным и как бы окаменевшим  лицом,
и молодого Луи Бежара.
   Иссушающая страсть  замучила  директора  Пале-Рояля,  и  вот  он  овладел
предметом своих желаний и привел к венцу ту самую мадемуазель Мену,  она  же
Арманда Бежар.
   Свадебный  контракт  говорит  точно,   что   невеста   есть   мадемуазель
Арманда-Грезенда-Клара-Элизабета Бежар, дочь госпожи Марии, урожденной Эрве,
и покойного ее мужа, сьёра  де  Бельвиля.  Невесте-двадцать  лет  или  около
этого.
   Но  мы,  которые  хорошо  познакомились  со  всем  семейством   покойного
Бежара-Бельвиля и супруги его Марии Эрве-Бежар, то  есть  со  старшим  сыном
Жозефом, дочерьми Мадленой и Женевьевой  и  младшим  сыном  Луи,  хотели  бы
поближе познакомиться и с самой младшей, Армандой, которая становится сейчас
женой Мольера.
   Раз свадебный контракт, составленный в январе  1662  года,  говорит,  что
невесте двадцать лет или около этого, то значит, что следы ее рождения нужно
искать в 1642 или 1643 году. И такие следы отыскиваются. В акте,  помеченном
10 марта 1643 года, содержится отказ госпожи Марии Эрве от наследства  после
покойного ее мужа, Бежара-Бельвиля,  вследствие  того,  что  это  наследство
обременено долгами. В акте перечислены все дети Марии Эрве, то  есть  Жозеф,
Мадлена, Женевьева и Луи, а также маленькая девочка,  "еще  не  окрещенная",
значит, новорожденная.
   Вот это, конечно, и есть та  самая  Арманда,  которая  сейчас  стоит  под
венцом. Все совпадает. Ей-около двадцати лет, и она дочь  Марии  Эрве.  Все,
таким образом, было бы хорошо, если бы не одно обстоятельство. В акте отказа
дети Марии  Эрве  упорно  и  несколько  раз  названы  "несовершеннолетними".
Величайшее изумление вызывает тот гражданский  чиновник,  который  составлял
акт, а также те почтенные свидетели, которые при этом  присутствовали,  а  в
числе их можно указать  двух  прокуроров,  одного  каретных  дел  мастера  и
портного. Дело в том, что в 1643 году Жозефу  Бежару,  старшему  сыну,  было
двадцать шесть лет, а следующей за ним по возрасту Мадлене, профессиональной
актрисе, к тому же имеющей собственного ребенка  лет  пяти  примерно,-  было
двадцать пять лет! Ни по одному законодательству, нигде, никогда  ни  Жозеф,
ни Мадлена никак не могли сойти за несовершеннолетних.
   Что же это обозначает? А то, что акт 1643 года  содержит  в  себе  ложные
сведения и, следовательно, ровно ничего не стоит. А раз так, то густая  тень
подозрения падает и на эту таинственную, еще не окрещенную девочку.
   Госпожа Мария Эрве родилась в 1590 году. Из этого следует,  что  она  эту
девочку произвела на свет приблизительно на  пятьдесят  третьем  году  своей
жизни, к тому же, по-видимому, после тринадцатилетнего перерыва, потому  что
последний сын, Луи, родился в 1630 году и с тех пор ни о каких детях у Марии
Эрве  как  будто  сведений  нет.  Возможна  ли  такая  внезапная  и  поздняя
плодовитость?  Возможна,  но  маловероятна.  А  вот   уже   что   совершенно
невозможно, это чтобы никто из  близких  друзей  и  многочисленных  знакомых
Бежаров нигде и никогда ничего не упоминал о том, что пожилая мать семейства
подарила своему умирающему мужу  ребенка.  Никакой  ребенок  в  этот  период
времени за Марией Эрве нигде не числился, кроме как в этой бумаге 1643 года.
   Да и как же ему числиться? Где рожала  его  Мария  Эрве?  Неизвестно.  Вы
помните, наверное, что Бежары таинственно выехали за город как раз  зимой  в
начале 1643 года. Этот выезд в точности совпал со временем рождения девочки.
Но, спрашивается, зачем Марии Эрве понадобилось удаляться из Парижа, чтобы в
условиях, которые вполне заслуживают названия таинственных, рожать ребенка?
   Где крестили ребенка? Неизвестно. В Париже акта ее крещения обнаружить не
удалось. Следовательно, крестили ее где-то вне  Парижа,  под  Парижем,  быть
может, где-нибудь  в  провинции.  Далее.  Почему  девочку  немедленно  после
рождения куда-то увезли, почему-то отдали в чужие  люди,  а  не  воспитывали
дома, как всех предыдущих детей?
   Какой вывод напрашивается из всех этих путаных обстоятельств?  Простой  и
печальный вывод: никакой девочки в 1643 году Мария Эрве не рожала и  солгала
в акте 1643 года, приписав себе не своего ребенка. Какое, однако, побуждение
могло толкнуть ее на это?
   Ввиду того, что вряд ли есть какой-либо смысл в  том,  чтобы  подкидывать
себе совершенно постороннее дитя, возникает сильнейшее подозрение,  что  эта
таинственная девочка была рождена одной из незамужних  дочерей  Марии  Эрве.
Вот почему произошел  таинственный  отъезд  за  город,  вот  почему  ребенка
прятали, вот почему ребенка услали! Какая же из двух дочерей  была  матерью:
Женевьева или Мадлена?
   Что  касается  Женевьевы,  то  ее  надлежит  сразу  отвести.   Нигде   не
встречается ни тени какого-нибудь указания на  то,  чтобы  Женевьева  родила
этого ребенка. О  Женевьеве  просто  не  приходится  говорить.  Неокрещенная
вначале. Мену впоследствии и, наконец, Арманда Бежар-не Женевьевин грех.
   Арманда-дочь Мадлены.
   Прежде всего, все решительно и всегда  были  убеждены,  что  Арманда-дочь
Мадлены, и никто никогда не приписывал ее Марии Эрве. И, если бы не открытие
свадебного контракта, где  Арманда-Грезенда-Клара-Элизабета  Бежар  значится
дочерью Марии Эрве,открытие, которое спутало все  карты,-никто  бы  и  имени
Марии Эрве не упоминал.
   Известный литератор Броссет в своих мемуарах писал: