лились.
Здесь, правда, была виновата не столько  пенсия,  сколько  чудовищный  успех
"Школы" и еще одно  маленькое  обстоятельство:  Мольер,  без  всякого  злого
умысла, а шутки ради, перенес одну стихотворную строчку из трагедии  Корнеля
"Серториус" в  финал  второго  акта  "Школы",  вложив  эту  строчку  в  уста
Арнольфа, отчего слова Корнеля зазвучали комически.
   Казалось бы, этот пустяк (Арнольф, обращаясь к  Агнесе,  повторяет  слова
Помпея: "Довольно! Я  хозяин!  Идите,  повинуйтесь!")  не  причинил  Корнелю
никакого вреда, но  Корнель  страшно  расстроился  из-за  того,  что  с  его
трагическими стихами так обращаются.
   Дальнейшие уроки Мольера были еще тяжелее. В высшем  свете  заговорили  о
том, что в "Критике "Школы жен" Мольер вывел в смешном виде двух  лиц:  Жака
де Сувре, рыцаря Мальтийского  ордена,  и  герцога  де  ла  Фейяда,  маршала
Франции и командира  полка  Французской  гвардии.  Дело  с  Жаком  де  Сувре
обошлось  благополучно,  а  с  де  ла  Фейядом   кончилось   скверно.   Тот,
подзуживаемый со всех сторон, убедился наконец, что это он именно выведен  в
"Критике" в виде маркиза, тупо и возмущенно повторяющего одну и ту же  фразу
"Торт  со  сливками!",  и  в  злобе  нанес   Мольеру   тяжкое   оскорбление.
Встретившись с драматургом в Версальской галерее, ла Фейяд, сделав вид,  что
хочет обнять Мольера, обхватил его, прижал к себе и драгоценными  пуговицами
своего кафтана в кровь изодрал ему лицо.
   Горько думать о том, что Мольер ничем не отплатил герцогу за оскорбление.
Сыграла ли тут роль робость, или разница в положении комедианта  и  герцога,
или, может быть, боязнь навлечь на себя гнев короля, яростно преследовавшего
дуэли (сам  Мольер  в  своих  комедиях  всегда  выступал  с  насмешками  над
дуэлянтами), но только Мольер не вызвал герцога на поединок.  Впрочем,  надо
полагать, что, если бы это случилось, деятельность Мольера  прекратилась  бы
навсегда после "Критики "Школы", потому что ла Фейяд, без сомнения, убил  бы
его.
   Пьеса де Визе не попала на сцену Отеля, но зато второй осмеянный Мольером
в "Критике", Эдм Бурсо, был счастливее.  Его  пьеса,  называвшаяся  "Портрет
художника,  или  Контр-критика  "Школы  жен",  была  сыграна  бургонцами.  В
"Портрете" Бурсо вывел Мольера в качестве крайне  сомнительной  личности  и,
так же как и де Визе, упомянул про десять заповедей. Однако король отнесся к
сообщениям о заповедях равнодушно, и в Париже стали поговаривать, что  будто
бы он с большим интересом следит за войной, разгоревшейся между  Мольером  и
целой фалангой его врагов, и  что  будто  бы  даже  король  сам  посоветовал
Мольеру еще раз напасть на своих врагов  со  сцены.  Ах,  дурной  совет  дал
король Мольеру!
   Господин де Мольер написал пьесу "Версальский экспромт" и  сыграл  ее  14
октября 1663 года. На сцене изображена была репетиция пьесы для короля,  так
что пале-рояльские актеры изображали самих себя. Но  репетиция  эта  явилась
для  Мольера  лишь  предлогом,  чтобы  выступить  со  своими  нападками   на
недругов-бургонцев.
   Дело в том, что об оскорбленном комедианте с изуродованным лицом начинали
говорить все хуже и хуже. Что Мольер несчастен в своем браке, в  Париже  уже
знали, конечно. Дрянные сплетники распустили слух о том, что  Арманда  давно
уже изменяет Мольеру. Больная тайна  Мольера  заключалась  в  том,  что  он,
осмеявший Сганарелей и Арнольфов, сам  был  болезненно  ревнив.  Можно  себе
представить, какое впечатление произвела на Мольера эта сплетня, выставившая
его на всеобщий позор.  Мольер  решил,  что  бургонцы  были  причиной  этого
позора, и в опьянении злобы он  стал  издеваться  над  ними  в  "Версальском
экспромте".
   - Кто изображает королей среди вас?-говорил Мольер,  играя  самого  себя,
Мольера.-Как? Этот молодой человек с хорошей фигурой? Да вы смеетесь! Король
должен быть большой и толстый, как четыре человека, сложенные вместе! Король
должен  быть,  черт  побери,  пузат!   Король   должен   обладать   обширной
окружностью, чтобы хорошо заполнить трон!
   Не надо, не надо  было  смеяться  над  физическими  недостатками  Захарии
Монфлёри!
   Затем пошли насмешки над декламацией актрисы Бошато, актеров Отроша и  де
Вилье.
   Тут же, попутно, Мольер задел маркизов, выражаясь о них таким образом:
   - Как в древних комедиях  мы  видели  слугу-буффода"  который  заставляет
зрителей хохотать, в совремнных пьесах необходим маркиз, потешающий публику!
   Затем настала очередь Эдма Бурсо, причем выходка против  Бурсо  лежит  за
гранью  того,  что  может  позволить  себе  драматург  в  отношении  другого
драматурга. Нельзя же, в самом деле, коверкать со сцены чужую фамилию:
   "Бо... Бру... Бросо..." и называть Бурсо-писателишкой.
   Да, несомненно, неудачный совет дал король  Мольеру!  Но,  очевидно,  наш
герой чувствовал себя как одинокий волк, ощущающий за собою  дыхание  резвых
собак на волчьей садке.
   И на волка навалились дружно: де Вилье совместно с де Визе сочинили пьесу
"Месть  маркизов",  а  оскорбленный  до  глубины  души   за   старика   отца
Монфлёри-младший, Антуан-Жакоб, написал пьесу "Экспромт дворца Конде".
   В "Мести маркизов" с Мольером обращались уже совсем запросто, называя его
пошляком, крадущим мысли у других  авторов,  обезьяной  и  рогоносцем,  а  в
"Экспромте"  Антуан  Монфлёри  вернул  Мольеру  полностью  то,  что   Мольер
предложил старику Монфлёри  в  своем  "Экспромте".  Монфлёри  издевался  над
Мольером в роли Цезаря, и не без основания, так как известно, что  Мольер  в
этой роли был очень плох.
   Затем Театр на Болоте ввязался в травлю и тоже обругал Мольера в пьесе.
   Наконец, некий Филипп де  ла  Круа  сочинил  произведение  под  названием
"Комическая война, или Защита "Школы жен", где справедливо заметил,  что,  в
то время как Аполлон почивает на небесах, писатели и  актеры  грызутся,  как
псы. Де ла Круа, впрочем, признал и  выразил  это  в  словах  Аполлона,  что
пьеса, из-за которой началась  война,  то  есть  "Школа  жен",-есть  хорошая
пьеса.
   Несчастный 1663 год закончился  темным  проступком  разъяренного  старика
Монфлёри, написавшего королю формальный донос на Мольера, в котором Монфлёри
обвинял Мольера в женитьбе на собственной своей дочери.
   Этот донос совершенно  оглушил  Мольера,  и  неизвестно,  что  представил
королю Мольер, чтобы снять с себя обвинение  в  кровосмесительстве,  но  нет
никаких сомнений в том, что оправдываться и что-то представлять пришлось. И,
надо полагать, что -это были акты, в которых Арманда Бежар значилась дочерью
Марии Эрве-Бежар. Король счел доводы  Мольера  совершенно  убедительными,  и
никакого дела не разгорелось, и тут  великая  война  между  Мольером  и  его
врагами стала утихать.
   Мой герой вынес из нее болезнь-он стал подозрительно кашлять,-усталость и
странное состояние духа, причем только  в  дальнейшем  догадались,  что  это
состояние носит в медицине очень внушительное  название-  ипохондрия.  А  на
своих плечах он вынес в вечность двух некрупных писателей: де  Визе  и  Эдма
Бурсо. Они мечтали о славе и получили ее, благодаря Мольеру. Если бы  не  то
обстоятельство, что он вступил с ними в сражение, вероятно, мы очень мало бы
вспоминали об именах де Визе и Бурсо, да и о многих других именах.
 
 
 
   Глава 20
   КУМ-ЕГИПТЯНИН
 
   Изгрызенный червем тоски, с шрамами от  дефейядовских  пуговиц  на  лице,
Мольер вступил в 1664 год в полном расцвете славы, и слава эта,  вылетев  из
Франции, поднялась над Альпийским хребтом и перекинулась в другие страны.
   Как тяжко ни жили супруги Мольер, у  них  все  же  19  января  1664  года
появился на свет мальчик. В  период  между  рождением  и  крещением  ребенка
Мольер  подготовил  и  поставил  свою  новую  комедию  "Вынужденный   брак".
Собственно, это была одноактная пьеса,  но,  зная,  насколько  король  любит
балет, Мольер ввел в нее многочисленные танцевальные номера, расширив ее  до
трех актов.
   Флорентинец,  тезка   Мольера,   талантливейший   придворный   композитор
Джиованни  Баптист  Люлли  написал  для  "Брака"   музыку,   а   королевский
балетмейстер  Бошан  поставил  в  нем  танцы.  Пьеса   потребовала   сложной
монтировки, денег на нее было истрачено много, но эти деньги не были брошены
зря.
   Чтобы угодить королю, Мольер ввел балетную часть, а чтобы  угодить  себе,
ввел в комедию двух смешных философов.  Старый  клермонец  не  забыл  уроков
покойного Гассенди и вывел на сцену двух ученых болванов- одного, Панкрасса,
аристотелевской  школы,  и  другого-  Марфуриуса;  школы  древнего  скептика
Пиррона.
   Первый, до безумия потешая зрителей, нес дикую околесину.  Второй  же,  в
противоположность ему, был скуп на слова и до того скептичен, что  советовал
Сганарелю сомневаться даже в том, в чем никак не может сомневаться  человек,
у которого  есть  глаза.  Так,  Сганарель,  придя  куда-нибудь,  должен  был
говорить вместо "я  пришел"-"мне  кажется,  что  я  пришел",  что,  конечно,
вызывало в здравомыслящем Сганареле справедливое изумление.
   Две  прекрасные  сцены  с  этими  двумя  педантами  вызвали   раздражение
парижского философского факультета, и непонятно, почему оно  не  вылилось  в
большой скандал,  потому  что,  как  я  уже  говорил  раньше,  смеяться  над
философами аристотелевской школы было крайне небезопасно.
   Поводом к  сочинению  "Вынужденного  брака"  послужило,  как  говорили  в
Париже,  недавнее  приключение  графа  Филибера  де  Граммона.   Этот   граф
пользовался  таким  исключительным  успехом  у  дам,  что  рассказы  о   его
приключениях наконец утомили короля, и он приказал де Граммону на  некоторое
время съездить в Англию. Но не успел граф появиться в Англии, как  мгновенно
покорил сердце фрейлины, девицы Гамильтон.
   Лондонское общество, плохо знавшее де Граммона, заговорило о том, что  он
женится. Однако, когда настала пора, граф собрался в родную Францию, причем,
прощаясь с девицей, не произнес ни одного слова, из которого было бы  видно,
что он собирается жениться.
   Граф уже был в дуврском порту и готовился сесть на корабль, как вдруг  на
пристани появились двое братьев девицы Гамильтон. Первого же  взгляда  графу
было достаточно, чтобы убедиться в том,  что  братья  собрались  в  какое-то
серьезное предприятие: из-под плащей  у  братьев  торчали  концы  шпаг,  как
полагается, но кроме шпаг при  них  были  пистолеты.  Братья  приветствовали
Граммона реверансами, но с такой вежливостью,  которая  Граммону  показалась
чрезмерной.
   - Граф,-сказал старший,-не забыли ли вы чего-нибудь в Лондоне?
   Граф ощутил  дыхание  ветра,  который  так  славно  поддувал  на  родину,
поглядел на снасти корабля, на пистолеты и подумал: "Нет никаких сомнений  в
том, что,  даже  если  мне  удастся  подстрелить  старшего,  мне  немедленно
придется драться и со вторым. В порту произойдет скучнейшая  возня,  и  хуже
всего то, что она чрезвычайно огорчит  его  величество.  Да  при  всем  том,
девица Гамильтон - очаровательная девица!.."
   И граф вежливо ответил Гамильтонам:
   - Да, господа,  я  забыл  жениться  на  вашей  сестре.  Но  я  сейчас  же
возвращаюсь в Лондон, чтобы исправить это дело.
   И через короткое время Граммон был женат.
   Думается, однако,  что  Мольер  почерпнул  материал  для  комедии  не  из
похождений Филибера де Граммона,  а  из  произведения  знаменитого  сатирика
Рабле, описавшего похождения некоего Панурга.
   Пышная комедия-балет была представлена 29 января в королевских  покоях  в
Лувре, с большим блеском, причем в балетной части выступал один исполнитель,
о котором с уверенностью  можно  сказать,  что  не  всякий  драматург  может
получить такого исполнителя:  в  одном  из  балетных  выходов  второго  акта
первого египтянина танцевал, в паре с маркизом Вильруа, король Франции.  Вот
до какой степени он любил балет! Кроме короля в спектакле принял участие его
брат, игравший роль одного  из  поклонников  жены  Сганареля,  и  целый  ряд
придворных, из которых трое изображали цыган  и  четверо-чертей.  Решительно
все выразили ту мысль, что лучше всех в спектакле был первый  египтянин.  Мы
молчим, но про себя таим мысль, что лучше всех в спектакле были Сганарель  в
исполнении Мольера и Панкрасс  с  Марфуриусом  в  исполнении  Брекура  и  дю
Круази.
   Из Лувра пьеса была перенесена на  родную  сцену  в  Пале-Рояль  в  своем
одноактном виде, без дорогостоящего балета, но особенного успеха не имела.
   Король дал себе  возможность  еще  раз  насладиться  любимым  искусством,
танцуя  13  февраля  в  другом  балете,  который  был  поставлен  для   него
изнывающими от ревности к Мольеру бургонцами, причем в исполнении пролога  к
балету  участвовали  знаменитые  Дезейе  и  Флоридор.  Мольер   же   получил
возможность вернуться к текущему репертуару и к делам своей семьи.
   Дела эти были полны сумрачных тайн и печалей, и только блеск светильников
все в той же церкви Сен-Жермен де л'Оксерруа 28  февраля  несколько  рассеял
мрак жизни находящегося в состоянии меланхолии Мольера. В этот день крестили
первенца Мольера. Все было  обставлено  необыкновенно  пышно  и  парадно.  У
купели стоял гвардеец с длинной  алебардой,  а  у  священника  на  лице  был
выражен необычный восторг. Дело в том,  что  Мольер  добился  исключительной
чести: крестным отцом ребенка  согласился  быть  король  Франции.  От  имени
великого кума присутствовал герцог де Креки,  а  от  высочайше  поставленной
кумы Генриэтты, герцогини Орлеанской,-супруга маршала  дю  Плесси.  Ребенка,
как совершенно понятно, назвали Людовиком.
   Крестины произвели большое  впечатление  в  Париже,  и  брань  по  адресу
Мольера значительно стихла. Тень короля стала всем мерещиться за  плечами  у
директора труппы, и многие из тех,  которые  любят  становиться  на  сторону
победителя, с увлечением рассказывали о том, что будто  бы  Монфлёри  с  его
доносом и слушать не стали во дворце, а выгнали почти что взашей.
   Тем временем Мольер совершил  переезд,  который  многим  показался  очень
странным. Он покинул свою квартиру на улице Ришелье и перебрался с женою  на
прежнее место, на угол Королевской площади и улицы Фомы Луврского,  и  зажил
там в одном доме с Мадленою  Бежар  и  с  госпожой  Дебри.  Добрые  знакомые
сделали из этого вывод, что он  вновь  сошелся  с  верным  своим  и  славным
другом-госпожой Дебри, а другие добавили к этому: "...и с Мадленой также!"
   Я не знаю, было ли это, да и неприятно рыться в чужой  личной  жизни,  но
несомненно, что оставаться наедине в отдельной  квартире  на  улице  Ришелье
супруги Мольер уже больше не могли.
   Переехав, Мольер продолжал, несмотря на тяжелое состояние духа, порывисто
работать над одной большой вещью. Производил он эту работу втайне,  и  очень
немногие  знали  о  ней.  В  числе  их  были:  знаменитый  критик   и   поэт
Буало-Депрео, ставший, несмотря  на  большую  разницу  лет  (он  был  моложе
Мольера на четырнадцать лет), как я уже говорил, лучшим другом моего  героя,
и одна из умнейших и интереснейших  женщин  во  Франции,  Нинон  де  Ланкло,
прозванная французской Аспазией, в  салоне  которой  Мольер,  без  особенной
огласки, читал отрывки из новой комедии.
   Королю, который теперь  благосклонно  следил  за  работами  своего  кума,
обольстившего его своими балетами, тот  всеподданнейше  сообщил,  что  пишет
большую комедию о ханже и- лицемере. Королю, привыкшему ожидать от директора
труппы прелестнейших затей и увеселений, это очень понравилось, и придворные
распространили слух, что якобы Мольер потихоньку какие-то сцены  королю  уже
прочитал и что король давал ему  авторитетные  советы.  Но  ничего  этого  в
действительности не было. Никаких советов король  не  подавал,  занимаясь  в
кругу своих выдающихся по  уму  и  способностям  министров  государственными
делами и ожидая окончания отделки Версальского дворца.
   Этот дворец был готов весною, и тогда же разразилось событие, которого на
французской сцене еще не бывало.
   Когда настал сияющий май, король предстал перед нами, но уже  не  в  виде
крестного отца и не в виде египтянина. И воистину нужно блестящее перо  Жана
Расина, писавшего торжественные оды в  начале  своей  литературной  карьеры,
чтобы изобразить то, что происходило в Версале в начале мая 1664 года.
   По необозримой аллее, меж стен стриженой зелени, двигался  кортеж,  и  во
главе его верхом на коне ехал король Франции. Весенние  лучи  били  прямо  в
панцирь королю, и можно было ослепнуть, возведя на  короля  взор.  Сбруя  на
коне горела золотом, на шляпе  короля  сверкали  алмазы.  На  шлемах  конвоя
развевались перья, и танцевали под конвоем кровные кавалерийские лошади.
   Шли оркестры, и трубы в них кричали так оглушительно, что,  казалось,  их
было слышно за двадцать километров, в  Париже.  Между  хорами  музыки  ехали
колесницы, и на одной из  них  возвышался  загримированный  богом  Аполлоном
Шарль Варле де Лагранж. На  следующих  колесницах  ехали  актеры,  одетые  в
костюмы знаков созвездий Зодиака. Шли и ехали костюмированные рыцари,  негры
и нимфы. И виден был среди них, на колеснице,  бог  лесов  Пан  с  козлиными
ногами, которого изображал господин де Мольер.
   Что означало все это? Трубы герольдов возвестили всему миру, что начались
"Утехи Очарованного Острова"-великие версальские  праздники,  организованные
герцогом де Сент-Эньяном по приказу короля.
   Герцог превзошел все ожидания. Все, что было лучшего, было им  взято  для
этих празднеств. Вигарани соорудил машины для театральных  представлений,  а
королевские садовники выстригли в море версальской  зелени  целые  театры  и
украсили их гирляндами и орнаментами из цветов, пиротехники приготовили  еще
невиданные по блеску и силе разрывов фейерверки.
   И когда начались  праздники,  ежевечерне  по  садам  Версаля  разливалось
разноцветное пламя, с неба с грохотом валились звезды,  и  казалось  издали,
что горит версальский лес.
   Мольер работал как в лихорадке для этого праздника  я  в  очень  короткий
срок, заимствовав у кого-то из испанских драматургов  канву,  сочинил  пьесу
под названием "Элидская принцесса".
   Времени для этой работы у него было так мало, что в конце  концов  голова
его пошла кругом, и, начав пьесу стихами, на втором  акте  он  их  бросил  и
закончил произведение прозой, отчего оно приобрело какой-то странный вид.
   В этом  галантном  и  пустом  представлении  в  роли  принцессы  Элидской
выступила Арманда Мольер. Тут весь двор  увидел,  каким  громадным  талантом
обладает жена знаменитого комедианта и какую школу она прошла у  него.  Игра
ее потрясла всех, и придворные кавалеры роем окружили остроумную, злоязычную
женщину в лимонных шелках, расшитых золотом и серебром.
   Королю "Элидская принцесса" доставила громадное удовольствие, а автору ее
принесла новое горе. Опасные своей юностью, красотой и  богатством  кавалеры
окончательно отравили ему праздники. Сплетни о его жене родились тут  же,  в
первый день. Все они,  в  виде  ядовитых  сожалений  и  некрасивых  намеков,
немедленно попали в уши Мольеру, но  он  уж  даже  не  огрызался,  а  только
по-волчьи скалил пожелтевшие зубы.  Очевидно,  после  прошлогодней  войны  с
бургонцами ко многому привык и уж не удивлялся тому,  что  ходит  меж  людей
совершенно обнаженным. Кроме того, на него свалилось несчастье:  королевский
крестник Людовик умер тотчас после премьеры "Элидской принцессы".
   Празднества тем временем  шли  своим  порядком,  и  в  цветочных  театрах
оркестры играли мелодии Люлли, и капали огни с неба, и  приближался  шестой,
роковой день "Утех". В этот день, 12 мая, Мольер,  предупредив  короля,  что
пьеса еще не  готова,  показал  двору  и  королю  три  акта  из  этой  самой
таинственной пьесы о ханже, называвшейся "Тартюф, или Лицемер".
   Я буду краток.  В  этой  пьесе  был  изображен  полнейший  и  законченный
мошенник,  лгун,  негодяй,  доносчик  и   шпион,   лицемер,   развратник   и
соблазн