ей земли!
     Кокшаров вмиг выдрался из полушубка, оставив его  в  руках  отрядников,
протянул руки к лицу Житора, ухватил  за  ухо.  Маракин,  дюжий  сноровистый
кавалерист,  взмахнул  шашкой:  лезвие  рассекло  локтевой  сустав  -  казак
вскинулся всем телом, стал заваливаться... Маракин рубнул  вторично  -  рука
ниже локтя отделилась, из культи густо ударила кровь.
     Комиссар, прижимая ладонью едва не оторванное ухо, приказал  перетянуть
жгутом культю упавшего в  беспамятстве.  Один  из  красногвардейцев,  трогая
носком ботинка отсеченную руку, спросил:
     - А это куда?
     Зиновий Силыч повторил как бы в изумлении:
     - Куда это? Родным отдать!
     Жена Кокшарова сама не своя стояла во дворе у саней;  с  нею  дочери  -
лет шестнадцати и лет десяти. Что произошло в амбаре  -  не  видели.  Батрак
разгоряченно подбежал,  протянул  казачке  синевато-серую  отрубленную  руку
мужа, осклабился:
     - Отпойте и упокойте!
     Воздух резнули жуткий вопль и истошный детский плач.
     Комиссар возвратился к пятистенку, где у овчарни  ожидало  восемнадцать
приговоренных. Казак, на допросе не сказавший ничего, кроме "ну", и  другой,
белозубый, были посланы под охраной - приволочь Кокшарова. Они взяли его  на
руки и бережно принесли.
     Житор зычно обратился к красногвардейцам:
     - Исполним священный приговор над контр-р-революцией...
     Через околицу гуськом  потянулись  фигуры,  дальше  начинался  спуск  в
овражек. Кокшарова несли, он бормотал в бреду  невнятицу  и  вдруг,  на  миг
опомнившись, выговорил: - Хорунжий вам воздаст! -  Обрубок  руки  перевязали
плохо: на тающем снегу оставались буровато-пунцовые пятна.
     Красногвардейцы шли оживленной массой. Комиссару  на  пострадавшее  ухо
наложили повязку. Он ехал верхом, недоступно замкнувшийся в себе,  -  из-под
сдвинутой набок папахи сверкал чистый туго охватывающий голову бинт.
     От овражка донесся нестройный залп:  несильно,  но  отчетливо  ответило
эхо.  Затем  долетело  стенание,  нагнавшее  на  станицу  нестерпимый  ужас;
стукнули  негромкие  выстрелы.  Они  раздавались  еще  минут  пять;   жители
поисчезали с улицы.


4


     Улица,  когда  стали  видны  приближающиеся  эмка  и  "черный   ворон",
вымерла. Гости подкатили к  избе,  которую  занимал  местный  уполномоченный
милиции с семьей. Увидев перед своими воротами столь высокое начальство,  он
затрясся мелкой дрожью;  страх,  что  это  его  приехали  арестовать,  лишил
способности  что-либо  делать.  Приотворив  створку  ворот,   уполномоченный
выглядывал  из-за  нее  не  то  с  гримасой  ужаса,   не   то   с   какой-то
странно-лукавой ухмылкой. Марат Житоров все понял:
     - Мы проездом. В колхоз "Изобильный".
     Восковое лицо  хозяина  порозовело,  он  открыл  ворота  во  всю  ширь,
метнулся в сени, появился со сверкающим ножом в руке и опрометью  понесся  в
хлев.  На  оклики  не  среагировал.  Тогда,  по  знаку  Житорова,  один   из
милиционеров  побежал  к  хлеву  и  вытолкал  оттуда  уполномоченного.   Тот
застенчиво развел руками, сжимая в одной нож:
     - Барашка принять...
     Ему сказали: недосуг! с собой прихвачено.  В  избе  на  обеденный  стол
выложили сыр, ветчину, балык. Хозяин, искательно и как бы смущенно  наклоняя
торс, прижимая ладони одну к другой, предложил "слетать" за водкой.  Житоров
сурово отрезал:
     - Мы на службе!
     Вакер,   любивший,   особенно   под   вкусную    закуску,    пропустить
стаканчик-другой, в душе посетовал на товарища. Тем не менее  подстегивающий
подъем не спадал. Творческая натура Юрия живо переживала то, что,  благодаря
рассказам друга, он знал назубок: действия отряда в Ветлянской,  выступление
на станицу Изобильную... Марат Житоров, бывало, с настойчивостью повторял:
     - Мягок был отец до слабости: только девятнадцать  шлепнул.  Тогда  как
хозяйчиков, таких, что имели не менее  трех  лошадей,  считалось  в  станице
более полста. Столько и нужно было расстрелять! Самую сволочь оставил.  Пока
возился с допросами, посыльный уже нашел  хорунжего...  там  и  другие  гады
поспешили донести об отряде все, что нужно. А мерзавец дремать не стал...
     О  хорунжем  сохранились  лишь  сведения  общего  характера:   дерзкий,
решительный, жестокий...  Марат  Житоров  спросил  уполномоченного  милиции,
сколько лет тот живет здесь?
     - Шестой пошел, товарищ начальник!
     - Согласно  установке,  заводите  с  населением  окольные  разговоры  о
хорунжем?
     Уполномоченный, стоя - руки по швам, - ответил утвердительно.
     - И что же вы выявили?
     - Человек громадного роста и силы! Сидя верхом, ударил  пикой  красного
конника:  пика  попала  в  живот,  пробила  тело,  пробила  круп  лошади   и
воткнулась в землю.
     Житоров переглянулся с журналистом.
     - Пахнет легендой.
     У Житора-отца имелось более семисот бойцов,  при  четырех  трехдюймовых
пушках и  дюжине  станковых  пулеметов.  Отряд  бодро  выступил  на  станицу
Изобильную и в одночасье был почти поголовно истреблен. Кто же он,  сумевший
собрать, сплотить и умно направить силу, что совершила это?

     ...Он водил  по  двору  буланого  большеголового  жеребца,  давая  тому
поостыть  после  прогулки.  Жеребец  был  откормлен  и  выхолен   так,   что
изжелта-серая, при  черных  гриве  и  "ремне"  по  хребту,  шерсть  отливала
блестящим шелком. Хорунжий повернул голову  на  конский  топот.  У  открытых
ворот верховой осадил лошадь, и она, всхрапнув, вошла  шагом,  роняя  клочья
пены и распаленно вздымая бока. Наездник  соскочил  с  седла  на  утоптанный
осклизлый снег - хорунжий узнал Кокшарова-подростка.
     - У нас в станице - войско с города!
     Офицер не  первый  день  ожидал  подобной  вести,  уговаривал  казаков:
откликнемся на призыв Дутова! Все,  кто  способен  носить  оружие,  к  нему!
Будет у него армия - будет и надежда отстоять край.
     Хорунжий поспешил со  Славкой  Кокшаровым  к  станичному  атаману:  тот
приказал ударить в колокол. Старообрядческая  церковь,  каменная,  с  узкими
окнами, казалась под голубым, будто свежевымытым небом, выше,  чем  была  на
самом деле. Гонимые ветром молочные облачка на миг  прятали  солнце:  золото
креста дробилось, а ребро  колокольни,  когда  слетала  тень,  взблескивало,
точно  вытесанное  из  сахара.  Народ  теснился,  заняв  всю  площадь  перед
церковью. На стариках, на казаках средних лет - не шубы сплошь, на  кое-ком,
по весеннему времени, - дубленые поддевки, стянутые на  спине  сборкой.  Те,
кто помоложе, вчерашние фронтовики, - в долгополых  шинелях  с  разрезом  до
пояса. Стоит беспокойный прерывисто-мятущийся гул.
     Принесли табурет. На него встал хорунжий в черном полушубке, при  шашке
с серебряным эфесом в сверкающих эмалью ножнах.
     - Наша законная власть -  атаман  Александр  Ильич  Дутов!  Он  объявил
права казаков неприкосновенными. А кто против - то не власть, а  беззаконие!
то - самозванцы, захватчики...
     Станичники  постарше  поддержали:  сделать,  мол,  так,  чтобы  красные
ужрались под завязку чужим хлебом и салом! и каждому уделить земли - по  его
росту. Над площадью понеслись крики:
     - Даже этого не давать! В прорубь их!
     К оратору упорно проталкивался казак лет  тридцати,  потребовал  слова.
Вспрыгнув на табурет, потряс кулаками:
     - Две зимы я не знал домашнего печного тепла, а знал  ужас  и  мерзость
окоп! Моего друга Карпуху германский снаряд ахнул -  аж  кишки  и  все,  что
внутри человека, повисло на  остатке  осины.  Кто  упас  меня  от  такой  же
участи? Большевики! Они дали замиренье. И чтобы  я  пошел  на  них?!  Чтобы,
коли их побьют, офицеры опять послали меня под германские пушки?!
     Из толпы выметнулось:
     - Чистая правда!
     - И трижды истина-а!
     Израненный на войне Спиря Халин крикнул хорунжему:
     - Вы все толкуете про закон и порядок. А на ком извеку закон и  порядок
стояли? На царе. Дак царь отрекся!
     Молодежь отозвалась слитным восторженным ревом. Старшие не  знали,  что
сказать, сняв шапки, крестились двуперстием. Сход лихорадило.
     Подобное смущение умов отнюдь не являлось  редкостью.  В  первые  после
Октября месяцы люди еще не осознали всей серьезности желания  коммунистов  -
сделать из народа серую скотинку.  Заводчики  и  фабриканты  пока  числились
хозяевами своей  собственности,  магазины  и  рестораны  приносили  не  одни
хлопоты, но и доходец их владельцам.  Славой  красных  было  беспроигрышное:
"Штыки в землю и - по домам!"


x x x


     Из Ветлянской прискакали двое ребят: красные ходят-де по  домам,  берут
станичников под арест... что последовало затем, ребята не  знали,  умчавшись
до расстрела арестованных.
     На сообщение фронтовики Изобильной отвечали:
     - Кто за собой знает грех - пусть скроется. А за кого-то чужую  и  свою
кровь проливать - надоело!
     Снова на табурет поднялся хорунжий, сорвал  с  себя  папаху  -  густые,
черные с сединой волосы распались на две половины.
     - Завтра здесь встанут коммунисты - и с той  минуты  никто  из  вас  не
только своему двору, но и своей голове не будет хозяин...
     После его речи опять  ожесточился  спор.  Словно  бурлил  расплавленный
металл. Затем он застыл. Станица приняла решение...
     Хорунжий  схватчиво  расспрашивал  ветлянских  ребят   об   отряде.   К
сумеркам, оседлав буланого жеребца, выехал во главе разведки к Ветлянской.


5


     За дорогой  мог  следить  полевой  караул  красных,  и  хорунжий  повел
разведку в обход, чтобы приблизиться к  станице  лесом.  Прихватывал  ночной
мороз; парок от конских ноздрей, сносимый  ветром  назад,  инеем  оседал  на
гриве. Снег, прибитый дневной ростепелью, схватился леденистой пленкой,  она
отсвечивала при луне, переливалась меловым текучим поблеском.
     Впереди над лесом стояли ясные лучистые  звезды.  В  одном  месте  небо
странно мерцало: то угасало, становясь  темно-лиловым,  то  вновь  озарялось
слабым  трепещущим  светом,  словно  какая-то  огромная  птица,  усаживаясь,
махала крыльями.
     Славка Кокшаров, встав на стременах, повернулся к хорунжему:
     - Поеду вперед... вдруг станицу жгут?
     - Цыц! Не лезь в пекло вперед старших!
     Лошадей оставили в лесу с коноводом. Небо как услышало: набежали  тучи,
сея изморось, ночь стала глуше. Хорунжий, Славка Кокшаров  и  еще  несколько
казаков направились в  гору  к  околице.  Что-то  округло-большое  затемнело
впереди. Офицер то двигался, то замирал, держа Славку за  руку.  И  все-таки
силуэт стога обозначился неожиданно, а ведь как раз у стога и мог  поджидать
полевой секрет. Хорунжий мысленно считал: пять,  шесть...  девять...  когда,
наконец, выкрикнут: "Руки вверх!"?
     В следующую минуту из прорехи меж туч выблеснул край  луны,  и  офицер,
шагнув вперед, загородил  собой  подростка.  Тот  протестующе  рванулся,  но
хорунжий обеими руками  удержал  его,  легонько  ступил  вперед  раз-другой,
затем с решительным видом шагнул вправо, обходя залитый светом стог.
     В станицу входили с  огородов.  На  краю  ее,  на  пригорке,  возникали
багровые отблески, пламенели какие-то  точечки.  Славка  тонко  вскрикнул  и
помчался туда, спутники бросились за ним. Обдало плотным  духом  гари.  Там,
где была усадьба Кокшаровых, тлели  россыпи  углей,  большие  груды  их  уже
остыли. Ужасно, будто стоячий мертвец,  торчала  печная  труба.  Дом,  хлев,
амбар, гумно, баня - все сожжено дотла.
     Славка упал на усыпанный золой снег, вдруг вскинул  голову  -  хорунжий
наклонился и вовремя зажал ему рот, не дав вырваться отчаянному  крику.  Три
казака держали бившегося паренька, пока он заморенно не успокоился:
     - Хошь,  чтобы  красные  тебе  за  твое  вытье  спасибо  сказали?   Они
ска-а-жут...
     Офицер вглядывался в  избы  станицы.  Многие  окна  светились;  там-сям
отворялись двери  -  долетали  голоса.  Отрядники  занялись  выпивкой  и  не
спешили укладываться.
     - Пришли не воевать, а карать! Обстановку  понимают  правильно:  знают,
какие речи на наших сходах звучат, - отрывисто прошептал хорунжий.
     Дозор был замечен только один:  два  всадника  ехали  по  улице  шагом.
Хорунжий подал своим знак - залечь.  Всадники,  проехав  мимо,  спешились  в
поле:  в  темноте  различились  огоньки  цигарок.  Офицер  приказал  ползком
убраться с  пригорка.  В  лесу  уловили  дымок:  наносило  его  со  стороны,
противоположной той, где находилась станица.
     - На порубке кто-то есть!
     Один из казаков спросил:
     - А, случаем, красные?
     Офицер бесстрастно ответил:
     - Перережем!
     Сев на лошадей, направились к  месту,  где  лес  был  вырублен  прошлым
летом, но не вывезен по причине развившегося развала хозяйственной жизни.  В
последнее время избенка  лесорубов  пустовала,  но  сейчас  в  ней  топилась
печка. Поглядев, не привязаны ли где кони? - разведчики, взяв  на  изготовку
короткие  казачьи  винтовки,  подбирались  к   избушке.   Снег,   рыхлый   и
игольчатый, гроздьями обрывался с сосновых лап. Хорунжий распахнул  дверь  -
кто-то ойкнул внутри жалким голосом.
     В печи,  резко  пощелкивая,  жгуче  брызгая  искрами,  пылали  сосновые
чурки. К теплой печной  стенке  притулилась  скорчившаяся  фигура.  Хорунжий
зажег спичку - девушка в заячьей шубейке полуприкрыла лицо воротником.
     - Танюша? - к ней бросился Славка.
     Она схватила его руку, заплакала в голос.
     Через несколько минут разведчики знали: Кокшаров-старший  искалечен  и,
вместе с другими приговоренными, убит. Его вдова и младшая  дочь  приютились
у соседей. Забирая добро Кокшаровых, красные приказывали вдове и дочерям:
     - Вынайте все, что спрятано! Зазря сгорит.
     Заставляли ссыпать муку в мешки, увязывать в  узлы  одежду  -  в  чужие
руки. Меньшая Кокшарова, Мариша девяти лет, не хотела  отдавать  свои  новые
валенки. Их отняли: протянула руки - хлестнула нагайка,  на  обеих  рассекла
кожу. Девочка, от боли немо открыв рот,  завертелась  на  месте  юлой.  Мать
закричала:
     - Разбой! Спаси-и-те!
     Свист плети - на лицо казачки лег  рубец,  из  него  тут  же  выступила
кровь, кровью залило глазную впадину.
     - О-ой, гла-аз!! - Мать  прижала  руки  к  лицу,  ее  наотмашь  ударили
прикладом в поясницу:  женщина  свалилась  мешком  на  снег.  Красногвардеец
улыбнулся:
     - Ну чо, еще не отпустила тя жадность, кулачиха? - и  затем  замахнулся
плеткой на Таню.
     Другой занес штык для удара:
     - Приколоть сучку!
     Вспоминая, Таня вздергивала  головой.  Звучные  горестные  всхлипы.  По
пунцовому лицу - слезы ручьями. Разведчики  слушали  ее  рассказ  в  тяжести
внимания.
     - Велели мне складать теплую одежу в ихний воз.  Я  наклонись,  а  один
меня обнял, а другой  сзади  прихватывает.  Я  -  кричать,  а  они  хохочут,
излапали меня всю. Идет  комиссар  ихний,  на  самого-то  на  охальника  как
топнет ногой: "Снасильничаешь - так под расстрел!" - и кажет на револьвер  у
себя на боку. Ушел, а мне велят вести нашего быка на  двор  к  Ердугиным,  к
бедноте. А там военных полна изба, гуся жарят - салом несет  на  весь  двор.
Меня обступили - не вырвешься. Ведут в избу: "Покушай с нами. Ты  за  папашу
не виновна, ты - хорошая!" Втолкали за стол, силком суют мне в рот блины,  а
у меня ком в горле и ком.
     Один грит: "Мы теперь будем справлять наш вечер, а  ты  сидишь  с  нами
немытая. Баня-то давно топится. Поди вымойся!" Повели  -  как  вырваться?  В
бане меня насильно  раздевать  -  я  биться...  а  они:  ты  чо  испугалась?
слышала, комиссар сказал: кто насильно нарушит - того под  расстрел?  А  нам
жить не надоело. Иди и мойся без страха!
     Взошла в баню, а там такой жар-пар  -  кожа  заживо  слезет.  Я  скорей
помылась, хочу выйти, а они не пускают. Стучу, кричу - нет! В глазах  темно,
уж я как взмолилась: "Умираю!" Выпустили в  предбанник,  и  там  один  голый
меня обнял. Я: "А комиссар говорил..." А они мне: комиссар говорил -  нельзя
насильничать, а ты ж сама... "Чего - я сама?!" Стала биться, а они:  "Ну,  и
иди назад в баню!" Затолкали в парилку, заперли. Там я от  паров  стала  без
памяти. Как  опомнилась,  открыла  глаза  -  лежу  на  лавке,  и  надо  мной
охальничают... - Татьяна спрятала лицо в воротник.
     Хорунжий спросил:
     - Сбежала как?
     - Встало у меня сердце. Они меня отливали холодной водой,  потом  грят:
"Сделаем отдых". Ушли в избу, а я оделась да в лес. Лучше, мол,  помереть  в
лесу! После вспомнила про эту избу... добрые  люди  здесь  спички  припасли,
дрова...
     Славка страдальчески вздохнул:
     - Эх, Танька, был бы отец жив, излупцевал бы тя вожжами!
     Татьяна  еще  сильнее   съежилась,   зарыдала.   Хорунжий   рассерженно
приструнил подростка:
     - Ну что ты мелешь?!


6


     Один из казаков,  поймав  звук  снаружи,  скользнул  к  двери.  Донесся
голос:
     - Я здесь сторож, товарищи!
     - Зайди!
     Сполохи пламени от печи озарили  вошедшего.  Разведчики  узнали  жителя
Ветлянской Гаврилу Губанова по прозванью Губка. Он был  крепкий  середнячок,
держал около ста овец. Щурясь, присмотрелся, обнажил голову, перекрестился:
     - Прошу прощенья, земляки! Поостерегся - сказал "товарищи". А я было  к
вам поехал, в Изобильную. Уж у нас творятся дела-аа...
     Приблизился к Славке, обнял, прижал его голову к груди. Жалостливо,  но
торопливо  и  не  глядя  на  нее,   погладил   по   спине   ежащуюся   Таню.
Поздоровавшись за руку с казаками, присев на корточки у печного устья,  стал
рассказывать...
     Добавим подробности из поздних  рассказов  и  других  очевидцев,  чтобы
картина представилась полнее.
     К комиссару привели священника-старообрядца.  Житор  сидел  в  избе  за
столом:
     - Вы  клевещете  на  советскую   власть,   подогреваете   настроения...
сознаете, что я должен вас расстрелять?
     Священник отвечал:
     - На все воля Божья.
     - Божья? А почему вы сами идете против  заповедей?  Ведь  сказано,  что
всякая власть - от Бога и кесарю отдай кесарево!
     - Добытый  крестьянином  хлеб  насущный  принадлежит   не   кесарю,   а
взрастившему хлеб труженику. И второе: нигде не сказано -  отдай  разбойнику
то, на что он позарился.
     Священника свели к реке. Житор шел поодаль, сцепив за спиной пятерни  и
поигрывая пальцами. Обогнул прорубь, носком сапога сшиб в нее льдинку.
     - Освежите  гражданина  попа!  Пусть  согласится  объявить,   что   все
духовные лица и он сам - шарлатаны!
     Загоготали, содрали со священника шубу,  кто-то  ребром  ладони  рубнул
его по шее, заломили ему за спину руки - головой  сунули  в  прорубь.  Когда
он, стоя на коленях на льду, отдышался, комиссар насмешливо воскликнул:
     - Объявите, гражданин освеженный?
     Священник набрал воздуха широкой грудью - плюнул.  Его  стукнули  дулом
карабина в затылок и принялись окунать головой в ледяную воду раз за  разом.
Житор считал:
     - Три, четыре... довольно! Ну, так как, веселый гражданин Плевакин?
     Священник тяжело сел на лед, оперся руками; с волос, с  бороды  стекала
вода. Беззвучно прошептал молитву, привстал - плюнул опять.
     Комиссар молчал с выражением  скрупулезного  внимания.  Красногвардейцы
вокруг,  чутко  навострившись,  молчали   тоже.   Наконец   Житор   ласково,
сладострастно подрагивающим голосом произнес:
     - Для тебя ничего не жалко... весенней свежести не жалко...
     Опустили человека головой в прорубь семь  раз.  Лицо  сделалось  сизым,
почернели губы. Глаза выпучились и, мутные,  застыли.  Будто  одеревеневший,
священник опрокинулся навзничь. Житор распорядился:
     - Оставьте так! Его домой  унесут  -  и  пусть.  Отлежится  -  тогда  и
расстреляем.


x x x


     Хозяев стало  не  слышно  в  домах,  накрытых,  как  мраком,  цепенящей
угрозой. Гостей это  сладко  возбуждало.  Ужиная  в  избе  Тятиных,  красные
поглядывали  на  молодую  хозяйку.  Слесарь   оренбургских   железнодорожных
мастерских Федорученков, отправив  в