я  заварухи,  подарили  войну  со  всеобщим
развалом - как же мог не удасться красный переворот?
     - Вы  еще,  еще  побраните  красных-то,  -  ехидно  поддел  сотник,   -
безбожники,  мол,  кровопивцы,  сволочь...  И  добавьте,   что   монархисты,
духовенство, офицеры - таковы же.
     Есаул бросил ему с резким недовольством:
     - Это уже шутовство какое-то!  -  Он  повернулся  к  Байбарину:  -  Вы,
часом, не заговариваетесь - из любви  высказывать  интересное?  -  замолчав,
постарался придать злому лицу презрительно-уничтожающее выражение.
     Ротмистр сидел, несколько смешавшийся и насупленный.
     - Я отдаю  должное  изучению,  знаниям...  -  адресовал  он  хорунжему,
подбирая слова,  -  о  неурядицах  наших  вы  верно...  немцы  жирок  у  нас
нагуливали, да-с... Но - пересаливаете! - он  гасил  возмущение  вынужденной
учтивостью.  -  Сказать,  что  мы  жили  в  поднемецкой  стране?  Мой   отец
состарился  на  службе  престолу!  Образцовым  полком  командовал  и  пал  в
четырнадцатом году. А теперь, если  по-вашему,  выходит:  у  него  и  родины
настоящей не было?
     По жесткости момента, наступившего  после  этих  слов,  Прокл  Петрович
понял: сейчас ему предложат покинуть  собрание.  Он  встал  из-за  стола  и,
обойдясь общим полупоклоном, направился к двери,  чувствуя,  как  его  спина
прямится  и  деревенеет  под  впившимися  взглядами.  Его  догнал  у  дверей
прапорщик Калинчин, в рвущем душу разладе воззвал жалостливо:
     - Как же вы, а-ааа?! - и тотчас ушел.


x x x


     Прокл Петрович, человек весьма-весьма зрелый, несмотря  на  это  -  или
как раз посему, - был больше ребенок, нежели  огромное  большинство  юношей.
То, что он со своими взламывающими все устойчивое, с "невозможными"  мыслями
открылся офицерам, которых впервые видел, выказывает его наивным  или  даже,
на чей-то взгляд, недалеким. Но таким уж вела его по жизни судьба.
     После  происшедшего  он  казнился  сомнениями:  по  благому  ли  порыву
разоткровенничался? Не разнежило ль  громкое  поначалу  "чествование"  и  не
взыграло ли у него тщеславие?
     Подозрения,  надо  признать,   не   вовсе   беспочвенные   поили   душу
разъедающей тоской, и он в  сырой,  подтопленной  избе  беспокойно  полез  в
дорожный сундучок, достал Библию и затеял ищуще  и  углубленно  проглядывать
ее в трепетно-скудном мерцании самодельного светильника.
     Заботливая  тревога  должна  была  разрядиться  и  разрядилась  улыбкой
удовлетворяющей  находки.  Он  прочитал   в   подъеме   заново   обретенного
восхищения: "Боязнь перед людьми и скрытность ставят сеть, а  надеющийся  на
Господа будет в безопасности".
     Тряпичный  фитилек,  вылизав  остатки  жира  в  блюдце,  потух.   Прокл
Петрович укладывался так и эдак, страдая  от  неудобства  любого  положения,
пока мало-помалу не впал в забытье.
     Проснулся он около девяти утра и увидел: вода  уже  не  покрывает  весь
пол - лишь у порога стоит лужа. Жена ожидала  за  столом,  который  оживляли
сухари, луковица, вяленая очищенная рыба. Услышав,  что  службы  у  мужа  не
будет, так  как  "люди  оказались  не  тех  требований",  Варвара  Тихоновна
сказала в спокойном огорчении:
     - То-то я проснись - и у меня как екнет,  и  будто  кто  пальцем  перед
носом махнул.
     Прокл Петрович потирал рукой  левую  сторону  груди:  характерный  жест
человека, для которого крупное невезение -  вещь  не  такая  уж  незнакомая.
Мытарства  извилистой  дороги  в  белый  стан   выявили   свою   безнадежную
зряшность, и, однако, его  поддерживала  вера  в  то,  что  значение  случая
многосложно и проясняется не сразу.
     Жена заметила, что его глаза  запали  глубже,  а  морщины  обозначились
резче:
     - Только не горься.
     Разговор обратился к тому,  что  уже  не  раз  обсуждалось.  В  далеком
поселке  Баймак  жила  дочь  Анна,  чей  муж  инженер  Лабинцов  служил   на
медеплавильном заводе. Зять помнился старикам человеком  обходительным  -  и
куда же еще оставалось им держать путь?
     Перекусив,  хорунжий  заторопился  на  базарную  площадь  -  попытаться
подрядить упряжку в сторону Баймака.
     На подходе к площади Прокла Петровича перехватил, выбежав  из  зданьица
телеграфа, прапорщик Калинчин:
     - Господин  Байбарин,  вам  надо  срочно  убыть   из   станицы!   Такое
делается... - В глазах его тосковало пытливое сомнение. Терзаемый  тем,  что
знал, он решился рассказать.
     Была оглашена сводка: на Кардаиловскую движутся силы  красных.  Офицеры
дружно вспомнили высказывания "заезжего", и  есаул  предположил:  он  заслан
большевиками, которых "так усердно ругал из неумелого притворства".  Сотник,
не исключая связи "гостя" с  комиссарами,  сказал,  что  видит  "дело  более
тонким и темным: попахивает каверзами масонской ложи".  Ротмистр  нашел  эту
мысль крайне любопытной...
     Не  заставил  себя  ждать  вывод,  что  "гостеньком"  надобно  заняться
контрразведке. На счастье Байбарина, офицеры не знали, где он остановился.
     Прапорщик жадно всматривался в Прокла Петровича.  Желание  верить,  что
тот невиновен, едва  держалось,  разрываемое  впечатлениями  от  услышанного
вчера. Хорунжий, со своей стороны, был во власти  скользких  воспоминаний  о
Траубенберге. Тело даже как-то затомилось ощущением закручиваемых  за  спину
рук. Соображение, что на сей раз, по  причине  иной  обстановки,  обойдутся,
скорее всего, без этого и вопрос встанет не о высылке, утешало слабо.
     Поспешно, но сердечно поблагодарив Антона, он хотел идти  хлопотать  об
отъезде - Калинчин задержал:
     - Отец дружил с вами - я так все  помню!  Скажите...  в  том,  что  они
думают... что-то есть? - его глаза глядели с  ожесточенной  прямотой,  Прокл
Петрович ощутил  в  их  недвижности  какую-то  обостренную  пристальность  к
малейшему своему движению.
     Как ни причудливо это было посередь взбулгаченной станицы, да  в  столь
рискованный  для  него  миг,  он,  сосредоточив  себя  в  усилии   особенной
плавности, обнажил голову, поклонился Антону в пояс и прошептал:
     - Нет.
     - Так идите! - прошептал и прапорщик, но  в  горячке  облегчения.  -  Я
вас - бабушка учила - в спину перекрещу.


31


     За кормой ходко плывущей лодки вода  тихонько  шуршала,  и  завивались,
торопливо  пропадая,  воронки.  Гребец,   не   старше   шестнадцати,   столь
сноровисто действовал веслами, что поглядеть со стороны - они легче  утиного
пера. "Малый с иным мужиком потягается в силе", - подметил Прокл Петрович.
     Он и жена, закутанная в лисью шубу, устроились на кормовой  скамье.  Мы
застали их в пасмурное послеполуденное время, когда небо  стелилось  над  их
головами старой сероватой  ветошью.  Лодка  скользила  вниз  по  Уралу,  но,
мнилось, стояла на месте - не  отрывай  только  глаз  от  пологих  всхолмков
справа, что выступают верстах в двух от  реки.  От  них  до  берега  равнину
изъязвляли промоины, глубокий овраг доходил  до  деревеньки.  По  вскопанным
огородам  перемещались  впригиб  к  земле   крестьянки.   "Морковь,   свеклу
сажают, - определил Прокл Петрович, - самая пора!"
     Слева  вдоль  разлившейся   неспокойной   реки   лохматились   одичалые
многолетние заросли бурьяна, подальше разбросались по низине  одинокие  вязы
и вербы,  а  совсем  далеко  пролегла  зеленоватая  сизь  раскрывшего  почки
ольшаника. На его фоне ехали шагом по ходу лодки  четверо  верховых.  Баркас
медленно настиг их, а когда стал обгонять, передний, ударив  лошадь  плеткой
между ушей, послал ее спутанным галопцем по  косой  линии  к  реке.  За  ним
поскакали  остальные.  Все  один  за  другим  перегнали  баркас;  берег  был
топкий - из-под конских копыт летела слякоть.
     Передний всадник левой рукой натянул поводья,  правой  опущенной  держа
карабин:
     - Сюда греби-ии!!
     Лодка вот-вот поравняется  с  верховым.  "Он  не  далее  как  в  сорока
саженях - изрешетить нас ничего не стоит", - Прокл  Петрович  не  успел  это
додумать, а парень уже завернул  баркас  поперек  течения  и,  усердствуя  в
жарком страхе,  погнал  к  ожидавшим.  Лодка  плясала,  переваливаясь  через
идущие вниз мутные  волны,  гребец,  отталкиваясь  веслами,  рывками  бросал
туловище назад, взглядывая на берег, выкручивал шею,  и  Байбарин  видел  на
его виске темнеющий от усилий узел кровяных жилок.
     Разгоряченная лошадь тянулась  губами  к  воде,  но  верховой,  положив
карабин на  луку  седла,  дергал  недоуздком,  не  давая  ей  пить.  На  нем
городское  серовато-голубое  пальто,  чьи   рукава   заметно   коротки   для
обладателя, в петлице - большой красный бант.
     - Из Кардаиловской едете, от белых! - крикнул человек утверждающе.
     Баркас увяз носом в  хлюпкой  грязи  берега,  течение  относило  корму.
Прокл Петрович, по-бродяжьи невзрачный, в отерханной  тужурке,  поднялся  со
скамьи и трогающим  вдохновенным  голосом,  каким  произносят  поздравления,
сказал, обращаясь к конному:
     - У моей жены, товарищ, страшная грыжа.
     Всадник брезгливо крикнул:
     - Все вре-о-шь! Куда едете-то?
     - Мы - крестьяне-погорельцы. Приютились было в Кардаиловской,  но  дале
жить не на что, а тут еще  грыжа  у  жены...  Добираться  нам,  товарищ,  до
Баймака. Там живет наша дочь.
     Другой конник, с кобурой на боку, сказал тому, что в пальто, главному:
     - Баймак еще при Керенском был всей душой наш - красный!
     - Цыц, Трифон! - повелительно обрезал старший. - Перед  тобой  -  белая
разведка, а мы против нее вроде как дураки. А ну - тряхни их!
     Трифон  неохотно  спустился  с  седла,  сапоги  утонули  в  слякоти  до
середины голенища. Он запрыгнул в лодку, стал рыться  в  баулах,  на  мокрое
днище посыпался запас  вяленой  рыбы.  Байбарин  как  ни  в  чем  не  бывало
помогал: развязал узел, показывая завернутые  в  бумагу  и  в  холст  иконы,
мешочек крупы, ложки. Главный приказал с лошади:
     - Документы на это место!  -  и  направил  ствол  карабина  на  носовую
скамью.
     Прокл Петрович гладил рукой голову жены, обмотанную платком.
     - Никаких документов, дорогой товарищ, белые не дали. Бежали  мы!  Неуж
они отпустили бы к нашим - к вам, к красным, товарищ?
     - Есть! - коротко крикнул Трифон, выхватывая из баула  нетолстую  пачку
ассигнаций.
     Байбарин с горестной улыбкой заговорил, как бы ласково жалуясь:
     - Чем же я расплачусь с лодочником, товарищи дорогие? А  нам  ведь  еще
до Баймака подводу нанимать... и ночевать кто же пустит за здорово живешь?
     Меж  тем  главный,  потянувшись  с  седла,  цапнул   деньги   из   руки
красноармейца. Самый по возрасту младший из верховых, парень  лет  двадцати,
указал плеткой на Варвару Тихоновну:
     - Шубу мне надо... это, как его... для подарка.
     Трифон, скрывая смущение, развязно закричал на женщину:
     - Весна вовсю, мамаша, а ты утеплилась, как на Крещенье! Чего  удумала.
Сымай - проветрись!
     Байбарин,  огорченно  покряхтывая,  стал  стаскивать  с  жены  шубу,  а
красноармеец ему выговаривал:
     - Ты-то чего смотрел? Она перепарится и еще хуже захворает. Откуда  вы,
старые, так боитесь простуды?
     Еще один конник в группке крикнул:
     - Лучше бы меньше пердели! - одет он был в шинель,  чем-то  выпачканную
и оттого порыжелую, из-под туго натянутой кепки топырились мясистые уши.
     Трифон спросил Варвару Тихоновну:
     - Дочь, гришь, в Баймаке. А ее муж там не в совете?
     - Не знаю, милый, - убито выдохнула женщина.
     - Коли в совете - пусть он тебе новую шубу  реквизует!  -  назидательно
сказал красноармеец. - А на нас не обижайтесь.
     - Я им щас обижусь! -  закричал  главный.  -  Они  для  меня  -  белые!
Документов - никаких. Куда их пропускать? -  Он  двинул  лошадь  к  баркасу,
буро-черная грязь забрала ее передние ноги выше колен.  -  Вот  ты,  старая,
все крестишься! А ну, поклянись Богом, что вы - не белые и к дочери едете?
     Варвара  Тихоновна,  оставшаяся  в  бешмете,  расстегнула  его   ворот,
вытянула нательный образок и крестик на шнурке, прижала к губам:
     - Как Бог свят, все - правда! - произнесла скорбно и громко  и  осенила
себя крестным знамением.
     У них, помимо денег и шубы, забрали одеяла, с  Прокла  Петровича  сняли
сапоги. Когда снимали, жена вскричала стонущим голосом:
     - Жалости у вас есть хоть наперсток?
     Будто не услышали. Трифон уселся на своего  широкозадого  серого  коня.
Тихо переговариваясь, красные поехали шагом от реки.
     Лодочник-парнишка обрадованно схватился за весла  -  Байбарин  приказал
свистящим шепотом:
     - Не двигайсь!
     Верховой в шинели с рыжиной повернул от группки вправо,  пустил  лошадь
куцей рысцой вдоль  реки,  по  ходу  течения.  Обернувшись,  увидел:  баркас
покачивается на  волнах  на  прежнем  месте,  все  так  же  увязая  носом  в
болотистом берегу.
     - Чо не едете? - конник держал в левой руке снятую со  спины  винтовку:
из-за лошади ее не было видно с баркаса.
     Байбарин стоял в нем во весь рост:
     - Стрелять хотите, товарищ? - взял под руку жену, помогая ей  подняться
со скамьи, воскликнул звучным голосом: - Примем смерть от  товарищей!  Будут
стрелять.
     Она молча стояла, привалясь  к  плечу  мужа,  подбородок  у  нее  мелко
дрожал.
     Три всадника застыли невдалеке. Они и тот, что  проехал  вдоль  реки  и
караулил баркас, смотрели на ожидающих пули.
     - Лексан Палыч... - просительно позвал Трифон главного, - а-аа,  Лексан
Палыч?
     Тот безмолвствовал. Конный в шинели и в кепке обернулся к  нему,  ждал.
Как бы не замечая его, старший тронул кобылу с  места  трусцой.  Верховой  в
кепке помешкал несколько минут - озлясь,  поднял  лошадь  на  дыбы,  плеткой
высек на ее шкуре рубец и поскакал за остальными.
     Парнишка, что все это время лежал ничком на днище лодки,  сел  на  свою
среднюю скамью. Неловко - так было на него не похоже -  ударил  с  силой  по
воде веслом: брызги осыпали лицо хорунжего.
     - Пронесло! Будешь сто лет жить! - ободрил тот парня  с  непринужденной
легкостью, не идущей к степенным чертам. Байбарин выглядел  сейчас  каким-то
по-особенному крепким, так что крепкими казались даже его морщины.  -  А  ты
по шубе не плачь, - повернулся  к  вытиравшей  слезы  жене,  -  плохо  ли  в
бешмете?
     Подтрунивая над ней, разбитой  волнением,  он  не  мог  скрыть  щемящую
жалость, ладонь поглаживала сукно ее  стеганой  куртки,  отороченной  козьей
кожей.
     Лодочник, все еще не отойдя от страха, греб неровно,  вода  вскипала  и
пенилась от резких весельных ударов. Хорунжий полулежал на  скамье,  вытянув
разутые обмотанные портянками ноги:
     - Определенного решения нас убивать у  них  не  было.  Это  у  того,  в
кепке, у лопоухого зачесалось  -  пострелять  нас.  Я  почувствовал  по  его
морде - как он глядел шакалом. Они поехали - он  у  вожака  спросил,  и  тот
согласился...
     Заново  переживая  случай,  Байбарин   давал   выговориться   счастливо
отпустившей тревоге:
     - Лопоухий-то думал: мы мимо поплывем радостные, что живы, - и  он  нас
от души пощелкает... - Прокл Петрович хотел  ветрено  всхохотнуть,  но  смех
вышел не совсем приятным, что  он  и  сам  заметил,  возвращаясь  к  прежней
рассудительности: - Когда мы разгадали,  встали  и  объявили  -  стрелять  в
открытую стало не того, вроде как стеснительно...
     Изумление избегнутого конца ушло в возглас:
     - На  каком  тонюсеньком  волоске  держалась  наша  жизнь!  -  хорунжий
вспоминал, словно любуясь: -  Этот  за  вожаком  следил-ждал...  Крикни  он:
"Ну?!" Или просто махни рукой? кивни? Хех-х-хе-еее...


x x x


     Баркас  шел  серединой  реки,  обгоняя   мелкие   частые   волны,   под
округло-заостренным носом бежал низенький вал.  Справа  по  отлогому  угорью
раскинулась пашня. Добавляя  к  ней  свежечернеющую  борозду,  пара  лошадей
тянула плуг, один мужик налегал на  него,  другой  размеренно  шагал  обочь,
погоняя запряжку.
     Прокл Петрович,  поглядывая,  мыслил:  правильно  ли,  что  в  решающие
минуты не открыл он огня? Короткая тужурка прикрывала на спине заткнутый  за
брючный ремень револьвер...
     Когда красноармеец Трифон рылся в имуществе,  хорунжий  ждал:  "Захочет
обыскать меня - выхвачу револьвер и хотя б этого убью!"
     Но Трифона нацелили на шубу Варвары Тихоновны, до настоящего обыска  не
дошло.
     "Если б они решили нас убить под конец,  -  размышлял  Байбарин,  -  то
оказалось бы, что я зря  не  стрелял  в  красного,  пока  он  был  в  лодке.
Возможно, при крупном везении, успел бы снять и вожака с лошади,  но  это  -
вопрос. А там нас изрешетили бы..."
     Он приходил к тому, что не стоит упрекать себя  в  нерешительности.  "Я
была начеку, а все остальное -  воля  Божья!"  Проверку  вещей  предвидел  и
нарочно, чтобы сразу нашли и  удовлетворились,  припрятал  немного  денег  в
баул. Гораздо больше сохранилось за пазухой.
     Когда более суток назад он,  предупрежденный  прапорщиком,  прибежал  к
хозяину снятого домишки: "Нельзя ль нанять лодку?" - тот,  любитель-рыболов,
регулярно промышлявший осетра,  повел  к  баркасу.  Момент  был  такой,  что
приходилось платить, сколько ни запросят (и хозяин не поскромничал).  Однако
поспешное согласие могло навести на подозрение, и  Прокл  Петрович  недолго,
но энергично поторговался. Хозяин послал гребцом батрачившего у него парня.
     Плыли весь вчерашний день, ночевали на  берегу  в  пастушьем  шалаше  -
паренек двух слов не выговорил.  Теперь,  спустя  не  менее  получаса  после
избавления, он перестал грести, как бы  понукая  себя,  вдохнул  и  выдохнул
воздух и обратил на Байбарина блестящие смеющиеся глаза-точки:
     - Ну-у-уу, взял меня страхолюка! Ка-а-к пуля-то, мол, долбанет  -  чай,
побольнее, чем кнутом стегнут! - Внезапно он захохотал во  все  горло  и  не
утихал минут пять. Затем сказал значительно, с суеверным трепетом: -  А  вы,
дяденька, их на храбрость взяли!  -  тут  смех  снова  стал  душить  его:  -
Пуля-то, хо-хо-хо-о-оо... побольнее, чем кнутом...
     Хорунжий сменил его на веслах. Варвара Тихоновна, считая  в  душе,  что
они спасены благодаря самообладанию мужа, тем не  менее  смотрела  сурово  в
его лицо, упрямо собранное и порозовевшее в пригреве крепкой нагрузки:
     - Грех ведь - поклялась. Спаситель сказал: "Не клянитесь!"
     Занятый греблей  Прокл  Петрович  выговорил,  разрывая  слова  усилиями
дыхания:
     - Не согреши...ла! Пра...вду сказала! К кому... едем?  К  дочери.  И...
разве мы - белые? Нет!


32


     Совсем недавно, стремясь в штаб повстанцев, он уповал,  что  там  будет
при месте, на него и жену выделят какое-то содержание. Он был бы  доволен  и
должности штабного писаря.
     В неуемном сердце раскалялись  честолюбивые  поползновения:  постепенно
влияя на передовых офицеров, внушить уверенность в единственном,  чем  можно
одолеть красных с их заразными приманками, как то: "декрет о мире",  "декрет
о  земле"...  Надо  пропагандировать,  что  большевики  -  это,   во-первых,
во-вторых и в-третьих: красный Центр-деспот! Именно его  власть  как  раз  и
есть, вопреки сладкой лжи коммунистов, - самая  хищная,  самая  опасная  для
трудового народа тирания! Дутовцы  должны  объявлять:  они  борются  за  то,
чтобы  не  было  никакого  назначенчества  сверху,  а  власть  свободно   бы
избиралась на местах - при подлинном, а не  на  словах,  равноправии  наций,
народностей и вероисповеданий.
     Увы, старому хорунжему не повезло на  слушателей.  Попадись  ему  более
терпеливые, они услышали бы то, что могло заронить искру  в  сердца  заядлых
монархистов. "Господа, ваши взгляды, возможно, и  восторжествуют!  -  заявил
бы Прокл Петрович. - Когда народ опрокинет большевицкий Центр,  когда  вслед
за гнилью аристократии выбросит вон всех сатрапов, всю назначенную  сволочь,
тогда, отнюдь не исключено, народ захочет избрать и монарха -  вышедшего  из
гущи народной россиянина!.."
     Прокл   Петрович   затаенно   блаженств