в - сокрушителей красной  орды!"  Затем  стали  брать
размашистее:
     - За возрождение великой России!
     - За державу с государем!
     - За российские честь и престол!
     Кровь в хорунжем кипела жизнерадостно  и  бесшабашно.  Его  приняли  по
достоинству,  и  сердце  перегревал  тот  пламень,  что,   бывало,   так   и
перекидывался в души слушателей.
     Прокл Петрович начал на возвышенно-ликующей ноте,  не  совсем  учитывая
ее противоречие с тем, что говорил:
     - Господа,  не  будем  забывать  -  народ  пойдет  только   за   новыми
политическими призывами! Слова "государь", "царь", "престол" лишь  оттолкнут
миллионы простых людей. И ни в  коем  случае  нельзя  их  осуждать  за  это.
Николай Второй совершил беспримерное в русской истории предательство!
     Не отвлекаясь на возникшую заминку, оратор взывал к разуму  слушателей:
законы России не предусматривали отречение правящего  императора,  и  потому
он,  отрекшись,  тем  самым  соделал  самое   тяжкое   преступление   против
государственного строя. В разгар труднейшей, жертвенной войны царь  выступил
первым и главным - впереди всех  революционеров  -  разрушителем  российской
законности...
     Затосковавший вокруг озноб встряхнулся гомоном. Первым Антон  Калинчин,
нервно дернув ноздрей, прокричал страдальчески-ломко:
     - Как можно так винить государя? Его вынудили отречься!
     - Никакой нажим не  может  служить  оправданием.  Законы  предоставляли
царю полную власть самодержца, - стал доказывать Прокл Петрович.  -  Никакая
угроза не оправдывает уход часового  с  поста.  Присяга  обязывает  миллионы
людей идти под пули. Тех, кто не выполнил долг, судят военно-полевым  судом,
объявляют трусами. Царь испражнился на головы людей, верных присяге,  плюнул
в святую память всех тех часовых, что погибли  на  посту.  Сам  он  трусливо
ретировался со своего поста...
     Кругом поднималось закрутевшее озлобление.
     - Черт-те что - такую гадость говорить! А еще сединами убелен.
     - Самогоночка в голову ударила.
     - Что у пьяного на языке - то у трезвого, известное дело...
     Тесное  окружение  героя  дня  поредело.  За  столом   остались   Антон
Калинчин, два казачьих офицера и улан. Тот спокойно  предложил  выпить  еще,
махом опорожнил стакан, закинув назад  голову,  и,  замедленно  устанавливая
взгляд в хорунжего, поделился:
     - Ненавижу социалистов - и левых, и правых, и каких угодно - но о  царе
вы правы. Припекло, и  он  бросил  пост:  рассчитывал  -  его  ждет  райская
частная жизнь. Никак не полагал, что его тут же - под арест...
     Есаул, продолговатым лицом напоминавший  щуку,  приподнял  тонкую  губу
над выступающими вперед зубами:
     - От вас я не ожидал!
     Ротмистр раздраженно вскинулся:
     - Я от германцев  две  пули  принял,  повалялся  в  госпиталях!  И  это
обращено в пустой "пшик"! Кто был на войне не дурнем -  увидели,  чего  царь
стоит. Не умеешь управлять - назначь главу министров, дай  ему  всю  полноту
власти, особые полномочия! Поставь  на  этот  пост  твердого  генерала,  сам
отступи на второй план. Престола же не покидай - не рушь устой устоев!
     Со мной в госпитале - продолжил, не успокаиваясь, улан - поручик  лежал
один, из приват-доцентов, ученый по японской истории.  Он  рассказывал  -  у
японцев как бывало? Во время боя князь сидит на холме позади своих войск,  и
каждый, кто оглянется, видит - князь на своем месте! Командиры командуют,  а
князь сидит спокойно, недвижно и  этим  замечательно  здорово  действует  на
войска.
     Так и наш народ привык, что  в  беломраморном  дворце  в  Питере  сидит
царь-батюшка, Божий помазанник, всеобщий властелин -  и  на  этом  стояла  и
стоит русская земля! Исстари это велось и иначе не бывало!
     Офицер заключил в сердцах:
     - А тут вдруг сам царь и пренебрег! По святому народному - копытом-с!
     - Вы что же, господа, - прапорщик  Калинчин  несказанно  волновался,  -
забыли, что на государя ополчилось все окружение?
     - Ну и пусть бы свергли!  -  резнул  ротмистр.  -  Это  не  сломало  бы
народных представлений о мироздании.  Русские  люди  бы  поднялись:  вернуть
престол царю! бей изменников!
     - Потому и не решились бы свергать,  -  сказал  до  сих  пор  молчавший
сотник и по-мужицки  поплямкал  ртом,  затягиваясь  самокруткой.  -  А  чтоб
прикончить бузу в Питере, - проговорил с  недоброй  веселинкой,  -  тамошних
сил  бы  хватило.  Но  им  нужен  был  ясный,  прямой  приказ  императора  -
действовать  по  военному  времени!  как  в  девятьсот  пятом  было,   когда
семеновцы поработали.  Полковник  Риман  имел  приказ:  "Пленных  не  брать,
пощады не давать!" (15)
     Есаул,  помяв  руки,  словно  проверяя,  действуют  ли  они,  с  острым
мучением в тоне воскликнул:
     - Почему государь не предложил престол Николаю  Николаевичу?  Тот  унял
бы и думу, этих трепачей-адвокатишек,  и  разнузданную  шваль  в  солдатских
совдепах!
     Прокл Петрович, предупредив, что не  хотел  бы  обидеть  лиц  немецкого
происхождения, коли они есть среди его собеседников, сказал:
     - Ни   отрекшийся   царь,   ни   Николай    Николаевич,    ни    Михаил
Александрович, - имена он выговорил с легким презрением,  -  не  годятся  по
той причине, что они - люди с чужими паспортами!
     Ротмистр, занявшийся жареной уткой, крякнул  -  то  ли  от  наслаждения
жарким, то ли от услышанного. Есаул и Антон  Калинчин  вперили  в  Байбарина
пытливые взгляды, какими буравят человека, заподозрив, что  он  не  тот,  за
кого себя выдал. Сотник, сидя в табачном дыму,  как  в  коконе,  ухмыльнулся
хитрецкой мужицкой ухмылкой и почти прикрыл щелочки глаз.
     Прокл Петрович, не замечая, что носком сапога отбивает  такт,  начал  в
тревожном вдохновении:
     - Народ пребывал  и  пребывает  в  убеждении,  будто  его  царями  были
Романовы, тогда как это - Гольштейн-Готторпы!
     Он  разъяснил,  что  государь  одного  из   германских   государств   -
герцогства  Гольштейн  -  был  преподнесен  русскому  народу  под   фамилией
Романов. К обманутым отнеслись более  чем  пренебрежительно:  их  царь  Петр
Федорович у себя на родине по-прежнему  оставался  Карлом  Петером  Ульрихом
фон Гольштейн-Готторпом.
     Что  подмена   династии   может   открыться,   беспокоило   самодержцев
Голштинского Дома. Почему они и оберегали столь ревниво свое  неограниченное
самовластие,    ненавидя    всякую    возможность    свободного    народного
волеизъявления.
     - Во всех странах  Европы,  -  Байбарин  подчеркивал  голосом  важность
произносимого, - давным-давно действовало народное представительство, те  же
болгарская и сербская монархии не жили без парламента. И лишь  в  России  до
1906 года не имелось никакого его подобия. (16)
     Прокл  Петрович  напомнил  о  практиковавшихся  вплоть  до  1904   года
телесных наказаниях.
     - Немцев-колонистов - тех  нельзя  было  высечь.  А  русских  крестьян,
солдат, матросов секли! - воскликнул он так,  словно  был  уверен,  что  его
возмущение разделят.
     Есаул, оттопырив губы, процедил:
     - Порка и ныне полезна.
     Байбарин,  глядя  в  его  враждебно  потускневшие  глаза,  произнес   с
вкрадчивой подковырочкой:
     - На немцев цари, никак, пользу эту жалели... А что  находили  полезным
для немцев? Собирать по Германии  желающих  и  перевозить  за  счет  русской
казны, относя сюда и кормежку, в российские пределы.  В  паспорта  вписывали
гордое "колонист-собственник", - приводил подробности  хорунжий.  -  Русские
мужички загодя им  дома  строили.  (17)  Немцам  давалась  бесплатно  земля,
беспроцентная ссуда. Они не подлежали воинской  службе,  с  них  не  взимали
налогов.
     Он обвел взглядом собеседников:
     - Ну, а что наши мужички имели и как им доставалось -  полагаю,  и  без
меня известно-с.
     Ротмистр раздумчиво вставил:
     - Случалось, едешь по немецкому селу - дома каменные,  процветание.  Ни
одного оборванного не увидишь, лица самодовольные. Неужели,  себя  спросишь,
это крестьяне?
     - Колонисты! -  поправил  Прокл  Петрович  и  продолжил  с  насмешливым
умилением:  -  Я  вам,  господа,  фактики.  Александр  Суворов  после  своих
потрясших мир побед, после великой своей службы был отправлен в ссылку -  за
нелестный отзыв о прусских порядках  в  армии.  Умер  в  опале.  А  немецкий
офицер Беннигсен, изволивший на русскую службу  пойти?  Только  за  участие,
под началом Суворова,  в  польской  кампании  1794  года  был  произведен  в
генерал-майоры, награжден  золотой  в  бриллиантах  шпагой  с  надписью  "За
храбрость", получил другие награды  и  -  главное-то!  -  получил  тысячу  с
лишним крепостных!
     - Но это... - начал Антон Калинчин и потерялся; выражение у  него  было
вопросительное и беспомощное, - это не могло быть терпимо...
     Байбарин развел руками:
     - Но - происходило...
     Мы,  со  своей  стороны,  не  отвлекаясь  пока  на  все  многочисленные
подтверждающие примеры, упомянем хотя бы  о  Фабиане  Остен-Сакене,  который
тоже  воевал  под  началом  Суворова  и  за  участие  в  польской   кампании
удостоился золотой шпаги.  Александр  Первый  назначил  Остен-Сакена  членом
Государственного совета и возвел в графское достоинство,  а  Николай  Первый
возвел в княжеское, пожаловав ему в день  своей  коронации  первый  классный
чин генерал-фельдмаршала.
     Остен-Сакен был награжден всеми высшими орденами империи. Когда  же  он
состарился, царь,  сохранив  за  ним  жалование  главнокомандующего  армией,
пригласил его на покой ко двору и приказал приготовить для него помещение  в
одном из своих дворцов.
     А  вот  как  Николай  Первый  облагодетельствовал  своего   германского
родственника герцога Ангальт-Кетенского. Тот  промотал  имение  "Аскания"  в
Пруссии, и  Николай  подарил  ему  огромные  владения  в  Новороссии.  Самая
крупная часть новой вотчины была названа  "Аскания-Нова".  В  царском  указе
говорилось, что земли  передаются  герцогу  "на  вечные  времена,  с  правом
наследования, со всем, что имеется над и под землей".
     Наследники    герцога     продали     "Асканию-Нову"     разбогатевшему
немцу-колонисту Фейну. Его потомки стали известны под  фамилией  Фальц-Фейн.
Их владение составляло двести пятьдесят тысяч десятин плодороднейшей  земли.
Если русский помещик, имевший десять тысяч десятин, слыл куда как богатым  -
то что же сказать о немцах Фальц-Фейнах?..


30


     Ночь  стояла  невозмутимо-теплая;  унавоженная  размякшая   дорога   не
пристыла, ручеек,  пошептывая,  торопился  уклоном  улицы.  Хорунжий  шел  к
домишке у разлива реки и, казалось ему,  улавливал  в  тесноте  притаившихся
жилищ чуткое напряжение людей.  Бодрствовали  они  или  спали,  но  ожидание
беды, страх и живучесть надежды царили глухо и неотступно.
     Двор перед домиком заплыл речным  туманом,  который  резче  обозначался
понизу: под ним угадывалась вода. Осмотрительно ступая в нее,  хорунжий  без
всплеска добрался до  крыльца,  открыл  дверь:  пахнуло  дровяной  золой  от
протопленной  печи,  душной  пресной  сыростью  и  гнилью.  Окно  пропускало
пригашенный лунный свет, и залитый пол слабо мерцал, на нем колебался  крест
оконного  переплета.  На  лавке  различились  очертания  темного,  большого,
тяжелого:  от  него  накатывал  мерно-напирающий   звук,   точно   рукавицей
раздували угли самовара.
      Варвара Тихоновна не услышала, а, несмотря на сон, почувствовала,  что
вернулся муж. Заворочалась, пробормотала еще в дреме: - Господи, спаси...  -
грузно приподнялась и сиповато-разбитым голосом спросила:
     - Не потопнем мы до утра, Петрович?
     Запутанный  своими  думами,  он  прошел  к  лавке  по   доске,   давеча
положенной на пол, зажег тряпичный фитилек в блюдце с сальной жижей.
     - Ничего... Вот я тебе полкурицы принес...
     Зная, что жена не переносит еду всухомятку, достал  с  полатей  (больше
некуда было поставить) бутылку кислого молока. Вынул из узелка  и  пшеничный
сухарь, поджаренный на масле.
     Варвара Тихоновна, кряхтя, села на лавке:
     - Удумал чего... средь ночи кормить.
     Он в неловкости, что покинул ее в гиблом месте, сказал ласково:
     - Намучилась - подкрепись.
     Она, перекрестившись, принялась за  жареную  курятину.  Байбарин  замер
рядом на скамье, думая о том, что недавно было в офицерском собрании.
     Сотник со своей самокруткой, пуская ртом  дым  и  глядя  в  его  клубы,
проговорил с показным равнодушием:
     - Вы сами-то что от царя претерпели?
     Прокл Петрович отвечал без промедления:
     - Я, позвольте, опять к истории.  Ермолов,  которого  Александр  Первый
удостоил вопросом, какую награду он хотел бы  получить,  сказал:  "Государь,
произведите меня в немцы!" Претерпел что-то Ермолов  или  нет,  чтобы  такое
произнести?
     Возьмите - Карл Нессельроде сорок  лет  являлся  министром  иностранных
дел России, госканцлером: и не  знал  по-русски!  Каково-с?  А  наш  великий
Грибоедов, чьи предки - думные дьяки  -  Русью  ведали,  был  у  Нессельроде
одним из служащих.
     Ротмистр кивнул как бы в согласии и сказал  с  оттенком  превосходства,
что появляется, когда у собеседника обнаруживают какой-нибудь "пунктик":
     - Ну-ну, понятно. Немцев и я не жалую. Но зачем их  выставлять  важнее,
чем они есть? Не они же повинны в теперешней чехарде.
     Байбарин настойчиво определил:
     - Повинны немцы-самодержцы, которые обманом присвоили русскую  фамилию!
Полтора с лишним века они доводили народ до, как вы выразились, чехарды...
     Он вновь ринулся штурмовать чужой замкнувшийся разум:
     - Крестьян у нас - семь восьмых  населения.  И  в  какое  положение  их
поставили -  относительно  тех  же  немцев-колонистов?  Тем  -  по  тридцать
десятин земли на семью бесплатно! И прочее и прочее!  А  на  семью  русского
мужика приходится в среднем четыре десятины. Да и за те он при царе -  аж  с
отмены крепостного права! - вносил выкупные платежи...
     Хорунжий затронул вопрос, в то время еще не забытый: он  волновал  Льва
Толстого, который в статье "Царю  и  его  помощникам",  написанной  в  марте
1901, призывал отменить выкупные  платежи,  давно  уже  покрывшие  стоимость
выкупаемых земель.
     Не  забыл  напомнить  Байбарин,  как  за  недоимки  уводили  со   двора
крестьянина последнюю овечку, выносили из  избы  самовар  -  зато  неизменно
оставались натуральные повинности: то, что нужно было выполнять, не  получая
никакого вознаграждения. Строить и ремонтировать дороги,  мосты,  перевозить
на своих подводах казенные грузы, обслуживать почту,  пускать  на  постой  -
кого укажет власть.
     Не имел русский хлебопашец, даже в начале  двадцатого  века,  и  полной
личной свободы, что представлялось Европе варварством.  Переезжать  с  места
жительства крестьянин мог лишь при наличии паспорта. Но чтобы получить  его,
требовалось разрешение.
     - Посему не русским бы мужичкам называть царя  батюшкой!  -  гнул  свое
хорунжий. - Другой народ имел для того оснований поболее.
     В  самом  деле,  трудно  ли  по  картинам,  которые  запечатлели   Глеб
Успенский,  Николай  Успенский,  другие  писатели,   представить   попечение
династии о русском  селе?..  Оно,  как  в  средние  века,  жило  натуральным
хозяйством, и все  необратимей  (и  после  отмены  крепостного  права)  было
оскудение. Плуг не мог вытеснить соху, бороны по  большей  части  оставались
деревянные; мало кто имел  веялки  -  веяли  зерно,  по  старинке  пользуясь
лопатой. Наделы с годами лишь сокращались.  Падало  поголовье  крестьянского
скота, все больше становилось  безлошадных  дворов.  Лесов  сохранилось  так
мало, что вместо дров топливом  служил  высушенный  на  кизяки  навоз:  поля
лишались удобрения. Много лет количество выращиваемого хлеба на  душу  -  не
росло. С.С.Ольденбург - историк-монархист -  и  тот  в  книге  "Царствование
императора  Николая  II"  признает  "понижение  экономического   уровня"   в
деревне, пишет, что "застой местами превращался в упадок".
     Девяносто процентов крестьян едва кормилось собственным  хлебом:  везти
на продажу было нечего. При неурожае тотчас распространялся  голод,  ставший
неумолимо-частым массовым бедствием. (18)
     Европа давно забыла о таком. Не голодали  и  немецкие  села  в  России.
Колонисты  всегда   располагали   запасами   хлеба,   владели   внушительным
поголовьем скота и богатели, торгуя  мукой,  мясом,  шерстью  не  только  на
внутреннем рынке, но и поставляя продукты за границу. Мы могли  бы  привести
столько впечатляющих примеров, что этого оказалось бы более  чем  достаточно
для самого взыскательного читателя. Но  подумаем  о  тех,  кого  отступления
утомляют, и, отослав  дотошных  к  книге  Григория  Данилевского  "Беглые  в
Новороссии", книге, где рассказывается и  о  немцах-колонистах,  вернемся  к
беседе в офицерском собрании.
     Прокл Петрович, живописуя притеснения податного русского  люда,  всякий
раз возвращался к тому, что Голштинский Дом "месил-месил,  пек-пек  и  испек
невозможность  не  быть  всероссийскому  мужицкому  бунту  против  помещика,
чиновника, офицера и любого, кто кажется барином". На чем теперь  и  греются
красные.
     Есаул смотрел на него, точно колол иголкой:
     - Отчего вы с нами сидите? Шли бы к  эсерам!  Я  не  их  поклонник,  но
сейчас мы с ними, и это правильно. Так у них давно  разобрано,  чем  мужичка
оделить, как на путь наставить...
     - Я пойду к эсерам, - смиренно сказал Байбарин, - пойду ко  всем,  кому
узость  партийного  мышления  мешает  увидеть:  свержение   монархии   имело
национально-освободительную подоплеку!
     - Вот вы говорите, - обратился он к сотнику,  -  бузу  в  Питере  можно
было бы прихлопнуть - получи войска приказ. Но не мог,  никак  не  мог  царь
пойти на то, на что пошел в девятьсот пятом, когда Мин, Риман,  Ренненкампф,
Меллер-Закомельский (19) расстреливали восставших или  только  заподозренных
сотнями. Тогда, - сделал ударение хорунжий, - не было войны с Германией -  и
потому немцы могли расстреливать русских без опаски попасть в жернова!
     Он усмехнулся усмешкой отчаянного терпения:
     - А в Феврале?! Стань известно приказание в народ  стрелять,  а  тут  и
откройся, что не только царица - немка, но и сам царь  -  Гольштейн-Готторп?
Что содеяли бы с семейкой? Оттого и хватил венценосца  пресловутый  "паралич
воли". Никогда ростбифов с кровью не чурался, да вдруг потерял к ним вкус.
     У ротмистра появилось выражение уступчивости на круглощеком лице:
     - Не знаю, не знаю, может, оно  и  эдак.  Но  сейчас-то,  при  нынешних
наших делах, ради чего нам в том копаться?
     - Ради правды! - произнес  не  без  драматизма  Байбарин,  и  прозвучал
прочувствованный монолог идеалиста о силе, которая в правде.
     Эту силу обретем, когда  и  сами  уясним  правду  и  простому  человеку
передадим. Раскол у нас не между мужиками, с  одной  стороны,  и  теми,  кто
причислен к барам, - с другой. Нет! Не здесь быть гневу.  Пусть  гнев  падет
на прямых виновников.  Продажная  знать  и  верхушка  духовенства  покрывали
обман голштинцев, благодаря чему те поставили  русских  ниже  своих  пришлых
сородичей, а другие коренные народы и вовсе держали в  инородцах,  насаждали
юдофобию... (20)
     - Вон оно что! - пригвоздил  сотник.  -  Наконец-то  вылезло,  за  кого
стараетесь!
     - Примите к сведению, -  разнервничался  Байбарин,  -  я  не  собираюсь
делить, кто выше, кто ниже: русский, башкир, еврей, калмык или камчадал.
     Есаул кашлянул и проговорил ядовито и зловеще:
     - Так это  большевицкий  интернационал.  Что  же  вы  все  обиняком  да
исподволь? Скажите, что агитируете за него.
     Прокл Петрович ощутил, как стиснулись его челюсти, он с усилием  разжал
их:
     - Большевики едут  на  обмане,  и  тут  они  -  достойные  восприемники
голштинских деспотов! - объявил он в лицо  ненавидящей  закоснелости:  -  Те
преподнесли  им  все  условия  дл