году,  восстав   против
советской власти.
      Житоров, слушавший снисходительно, мгновенно навострился:  "А  не  так
ли и впрямь? Красные части  восставали,  это  задокументировано.  Оренбуржье
помнит  мятеж  кавдивизии  Сапожкова  в  двадцатом.  Но  чтобы   учинили   в
восемнадцатом - и ничего  не  всплыло...  Маловероятно  -  но  допустимо  ли
исключать? И потом, почему это должен быть отряд,  впоследствии  восставший?
Он мог рассыпаться, раствориться..." На лице Марата чуть заметно  отразилось
усилие.
      - Ты знаешь что... ты мне черновики присылай,  чтобы  все  концы  были
увязаны и не было наива, - сказал  он  тоном  заботливости.  Мысль  приятеля
годилась для разработки, а уж тем более подходила роману.
      Юрия задело слово "наива".
      - Не доверяешь моим возможностям?
      - Почему же... но вот сам смотри: хорунжий Байбарин. У анархистов и  -
хорунжий?
      - Мы подправим чуть-чуть. Сделаем  -  Хозяин-Барин.  Вполне  уголовная
кличка!
      "Что значит  -  писательский  дар!"  -  оценил,  не  показывая  этого,
Житоров. Закругляя встречу, вспомнил:
      - Пахомычем ты  доволен?  Полезное  знакомство?  Мне  доложили:  он  к
сотрудникам пристал - пусть товарищ московский литератор еще зайдет, не  все
было рассказано. Разговорчивый оказался дед?
      "Я бы не сказал", - подумал Юрий, но  удовлетворенно,  с  достоинством
улыбнулся:
      - У меня подход!
      Попрощавшись, увидел мысленно, как прощался с  дедом  и  тот  спросил,
когда он уезжает из города.  Собрался  что-то  поведать?  Почему  не  сделал
этого сразу? Присматривался?.. И тут Юрий поймал догадку: старик  соображал,
как заарканить его просьбой - к примеру, похлопотать о прибавке к  пенсии...
"Хитрец старый! - подумалось  весело.  -  Что  может  быть  хитрее  нехитрой
приманки?"


52


      - Приманка! - остерег Прокл Петрович зятя. С улицы,  откуда  доносился
сквозь ставни торопливый тяжелый топот, кричали:
      - Выходи-и на переговоры!!!
      Байбарин приоткрыл дверь и, держась сбоку, напрягся и крикнул:
      - Полезете - убьем ваших!
      Снаружи все чутко примолкло. Вдруг саданул  выстрел  -  со  стены  над
входом,  куда  стукнула  пуля,  осыпалась  штукатурка.  Тут  же  послышалось
выразительное ругательство - явно по адресу того, кто стрелял.
      Хорунжий со штуцером вгляделся через щель приоткрытой двери,  приметил
суету таившихся извне забора. Отступив  в  прихожую,  приложился  и  спустил
курок - темноту рассек белый разящий блеск: там, куда он кинулся,  вскричали
пронзительно, щемяще-протяжно.
      - Разрывная! - крикнул кто-то другой с прорвавшимся ужасом. - В ногу?
      - Не  задело  его  ни  ...я!  так  обоср...ся!  -  осадили  громко   и
озлобленно.
      Жесткие хлопки посыпались со стороны  улицы,  пуля  попала  в  дверную
щель - и тонко прозвеневший удар сказал о  конце  зеркала.  Прокл  Петрович,
прижимаясь к стене,  закричал,  надсаживая  грудь:  повторил  о  заложниках.
Стало так тихо, что стук крови слышался,  будто  шаги.  Но  тут  же  долетел
суматошный перебой голосов: совещались, спорили. Затем раздалось:
      - Даем пять минут! Выпускайте товарищей и по одному - выходи-ии!!!
      Байбарин пальнул с  колена  и  отклонился  от  щели  -  стегнула  пара
выстрелов, темнота насторожилась молчаливым беспокойством. Он запер вход.
      - Живы ли? - донесся возглас Мокеевны из глубины коридора.
      - Живей живого! - отозвался хорунжий и сказал зятю,  который  стоял  у
стены: - Перед дверью не окажись - пробивает пуля!
      Они    ушли    в    коридор,    и    Семен    Кириллович    проговорил
болезненно-надтреснутым голосом:
      - Сейчас подберутся и... - мгновения пекли, доводили  до  боли  ожога,
будто он и тесть из последних сил подпирали горящим шестом что-то  огромное,
шаткое: вот-вот шест треснет - и повалится криками, грохотом безудержное...
      - Станут  ломиться,  чтобы  получить  пулю  сквозь  дверь?!  -  сказал
Байбарин с ободряющей уверенностью.
      То, что могло случиться - не с ним, а с близкими, -  было  так  жутко,
что рассудок заслонялся от представления терпеливо-мрачной злостью к тем,  в
кого  нужно  стрелять.  Стрелять  -  думая  лишь  о  том,   чтобы   попасть.
Инстинктивное усилие жить только этим привело к странному  и  неосознанному:
точно  кто-то  чуть-чуть  отодвинул  реальность  и  оберегает  его   свободу
понимать, решать, действовать.
      - У них - разброд! - знающе сказал  он  Лабинцову.  -  Одни  пуляют  -
другие не дают. Не хотят быть виноватыми, если мы их начальство убьем.
      Семен Кириллович поднял руку к лицу  и  словно  бы  осторожно  смахнул
соринку:
      - Но они так не оставят...
      - Им нужно, чтобы кто-то взял ответственность! - заявил тесть.  -  Они
будут ждать телеграмму из Оренбурга: брать дом, не считаясь с угрозой  жизни
дорогих товарищей... чего-то в этом роде.
      Семен  Кириллович  как-то  весь  подтянулся  и  сказал  с   выражением
благодарности:
      - Да, да-а... а такой телеграммы не будет. Предрика  -  это  как-никак
предрика. И другой - облечен их доверием,  их  коммунист!  Да  и  неизвестно
им - не жив ли и третий? Жертвовать тремя жизнями...
      - Ты прав, - одобрил тесть, не сомневаясь в убежденности  большевиков,
что меч должен карать, а над павшими  товарищами  должны  звучать  клятвы  и
залпы. - Может быть, перерезаны провода, - добавил он о  том,  на  что  и  в
самом деле надеялся, - или губкому сейчас не до Баймака.
      - Я пойду к нашим, - Лабинцов измученно улыбнулся.
      Тесть пошел с ним, но тут же остановил его:
      - Все-таки им может взбрести, и они сунутся... Ты  будешь  глядеть  за
окнами в сад. Полезут - стреляй сквозь ставни!
      Лабинцов давеча получил от  Прокла  Петровича  револьвер  комиссара  и
свой бельгийский пистолет, оружие оттягивало карманы.
      - Могут  попытаться  дом  поджечь...  -   он   замолчал   тревожно   и
выжидательно.
      - И тем опять же вызовут, что мы убьем  заложников:  они  понимают!  -
парировал Байбарин. - Ты убедился, что  их  -  не  отряд?  -  спросил  он  с
лихостью в голосе.
      Семену   Кирилловичу   хотелось,   чтобы   был   не   отряд,   и   еще
обостренно-волнующе вспоминалось то, как зимой он  направил  пистолет  между
глаз оренбуржцу.
      Тесть произнес:
      - Плотность ружейного огня... я сужу по нему, - он  словно  бы  забыл,
что сказал перед этим: стреляли отнюдь не все красноармейцы.  -  Их  десятка
два, не больше!
      Лицо  Лабинцова  напряглось;  он  объяснил  паузу  тем,  что  мысленно
подсчитывает, сколько может быть в запасе патронов.
      - Для пистолета, в коробке, - с полсотни.
      Вошли в  комнату,  в  которой  подрагивал  бледно-желтый  свет  слабой
керосиновой лампы. Кровать Варвары Тихоновны была отодвинута от  окна,  а  к
нему прислуга и Анна прислонили тяжелый добротный платяной шкаф.
     - Три  раза  ставень  пробило,  а  в  шкафу  завязли  пули,  во  второй
стенке, - сказала Мокеевна, - вон одна выглядывает.
      Анна вскочила со стула:
      - Папа, Семен! ну что? что-оо?.. - глаза были круглы,  недвижны,  и  в
них искрились слезы.
      Семен Кириллович, вспыхнув той же нервностью, как-то  испуганно  обнял
ее:
      - Их сдерживает, что двое в наших руках...
      Байбарин, кивнув дочери, глядел на жену, которая  не  шевельнулась  на
кровати, дыша мелко и осторожно, словно боялась причинить  себе  боль.  Она,
казалось, просила потускневшим от напряжения взглядом не отвлекать ее.
      Поодаль за креслом, будто спрятавшись, сидела на  подушке  старшая  из
девочек, вторая лежала на постели, устроенной на полу.
      - Маме  совсем  плохо!  -  Анна  прикусила  нижнюю  губу  и  беззвучно
зарыдала.
      У Прокла Петровича рванувшей  тоской  сжало  горло,  и  он  ничего  не
говорил, чтобы не выдать себя голосом. Мнилось ли или и вправду так:  вблизи
дома и дальше стоит  разлив  ровного  топотка,  будто  коварно  скапливаются
полчища. А то вроде бы  это  -  сплошной  шепот,  опять  же  из  тысяч  уст,
непрерывный и ненавидящий. Он взглянул вопросительно на зятя, на Мокеевну  и
понял, что они этого не слышат.
      Подойдя к кровати, наклонился над лицом жены, и  она,  видимо,  узнала
его, хотела  тронуть  рукой  -  распухшая  рука  соскользнула  с  постели  и
бессильно повисла. Он взял ее,  уложил  поверх  одеяла  -  кисть  отекла  до
остекленения, мякоть безымянного пальца глубоко всосала обручальное кольцо.
      - Мать! скажи словечко, мать...
      Она завела глаза, дыхание стало маятно-медленным.
      - Без памяти, - прошептала у него  за  спиной  Мокеевна,  -  икону  бы
поставить...
      Женщина помогла ему установить в изголовье  Варвары  Тихоновны  икону,
прислонив ее к спинке кровати. Это была Богородица всех  скорбящих  радости,
взятая из дома в бегство. Дева, облаченная в одеяние  пурпурного  и  черного
цветов, держала правой рукой скипетр, а левой протягивала  хлеб  страждущим.
"Приидите ко Мне все труждающиеся  и  обремененнии,  и  Аз  успокою  вы",  -
мысленно произнес Прокл Петрович.
      Старшая девочка встала из-за кресла и, замерев, не мигая, смотрела  на
икону. Анна подошла к дочери, прижала к себе ее голову.
      - Мамочка,  не  мешай  -  я  молитву  читаю,  -  сказала   девочка   с
предостерегающей серьезностью. Потом прошептала: - Хорошо Василисе, что  она
сейчас спит.
      Младшая, лежавшая на постели на полу, открыла сонные глаза:
      - Я слышу, что вы про меня говорите...
      Семен Кириллович сказал страдающим голосом:
      - Спите, дорогие, надо спать.
      От  его  покорно-жуткой  улыбки  Байбарину  стало  невыносимо  трудно,
жалость напрягла до слезы. Он наклонил голову, будто проходя в  низкий  ход,
и поспешил по  коридору  к  наружной  двери.  Было  чувство,  что  ее  жадно
караулят с той стороны, целятся. Поставив штуцер к ноге, прислушался.  Не  у
самой двери, а подальше -  вероятно,  стоя  в  калитке,  -  переговаривались
приглушенными голосами, речь  перемежали  паузы.  Он  представил  в  темноте
несколько фигур: как затягиваются самокрутками, огоньки озаряют лица...
      Его беспокоили комнаты  с  окнами  в  сад.  Мокеевна,  когда  запирала
ставни, зажгла везде свечи, и сейчас он присматривался,  переходя  из  одной
комнаты в другую. Зять с пистолетом в  опущенной  руке  стоял  в  детской  и
указал свободной рукой на окно. В свете свечи Байбарин  увидел,  что  стекло
расколото пулей, пробившей ставень.
      - Когда  давеча  стреляли,  и  сюда  выстрелили,  -  сказал   Лабинцов
ожесточившимся голосом. - Мерзавцы! А если бы здесь были девочки?
      Прокл  Петрович  молча  подошел,  чтобы  подтолкнуть  его   к   стене.
Подчиняясь, зять сказал:
      - Сейчас тихо. Исподтишка ударили и скрылись.
      Снаружи что-то ворохнулось, тут же  -  жгуче  треснуло.  Пуля  прошила
ставень, оконную крестовину и ковырнула стену против окна, рядом с дверью.
      - Вниз! - резко бросил Байбарин и лег на пол. Зять сделал то же.
      - Словили?! - крикнули из-за ставней;  голос  был  высокий,  и  в  нем
глумливо переливалось злорадство.
      Хорунжий толкнул Лабинцова, выдохнув чуть слышно: - Бей! - Сам  он  не
хотел стрелять из штуцера, чтобы не разнести вдребезги ставни: они пока  что
мешали нападающим вскочить в комнату.
      Семен Кириллович, лежа на  полу  и  поддерживая  левой  рукой  правую,
прицелился в окно из пистолета:
      - Прочь - или я стреляю!
      Тесть в сердцах ударил лбом ружейное ложе. За окном  шумно  двигались,
с силой задевая кусты;  хлобыстнуло  раз-другой,  третий...  Стекла  мелкими
осколками повыпали внутрь, пули подергивали воздух  над  лежащими  и  слышно
вонзались в стену. Байбарин подполз под самое окно:
      - Ваших убью-у-у!!!
      - А сам не попадешься? - крикнули из сада.
      Другой голос, низкий, с сипотцой, мрачно посулил:
      - Ждите хор-р-рошего!  -  и  сорвался  в  ярящийся  крик:  -  Кар-р-ру
предателям!!!
      Семен Кириллович встал на колено:
      - Подлецы! - и выстрелил в сад через изрешеченные ставни.
      Там зашелестели кусты, никто  не  ответил.  Издали  донесся  невнятный
призыв, в той стороне во весь  опор  проскакала  лошадь.  Вблизи  различался
сыпкий шорох шагов.
      Лабинцов, с пистолетом наготове,  сидел  на  полу  и  глядел  на  окно
исступленно-негодующим взглядом. Сбоку от подоконника, на тумбочке у  стены,
расплывался огарок в подсвечнике, рядом  торчала  незажженная  свеча.  Прокл
Петрович, не вставая на ноги, подобрался, зажег ее и дунул на огарок.


x x x


      Оставив зятя  в  детской,  он  пошел  послушать  у  выхода  на  улицу.
Доносило лай собак; вдалеке прокукарекал петух, еще дальше -  второй.  Потом
по дороге прогромыхала подвода. "Боже святый, Боже крепкий, помози...  Агнец
Божий, взявший грехи мира, помилуй  нас..."  -  неожиданно  для  себя  начал
молиться Прокл Петрович.
      Он сопротивлялся дикому изнурению, что звало повалиться на  пол  и  не
вставать. Покалывало веки, в затылке тяжелела боль. Прислонившись  к  двери,
простреленной   в   нескольких   местах,   он   забылся   стоя.   Очнувшись,
насторожился, подождал и выглянул наружу: в  неверной  серой  полумгле  были
видны открытая калитка, пустая дорога, за нею очертания дома.
      Следовало  поглядеть,  что  в  саду,  и,  пройдя  на   кухню,   он   с
предосторожностями приоткрыл дверь.  Птичий  щебет,  близкий,  переливчатый,
вольно грянул  в  уши,  словно  отчаянно  спешил  возвестить:  нет  тревоги.
Байбарин не опускал ствол ружья.
      Светало на глазах; на  ближней  клумбе  зияли  глубокие  следы  сапог,
полегли стебли пахучей медвянки.
      Он обернулся на шаги - Мокеевна, застегивая  телогрейку,  смотрела  на
него с выражением ровной, степенной скорби.
      - Пойду за доктором!
      - А если они рядом? - сказал он изумленно-растерянно.
      - Теперь время не ночное - так-то не стрельнешь! А взять с меня чего?
      Он был тронут:
      - Нет-нет, выходить опасно...
      Мокеевна выслушала это как благодарность учтивого человека.
      - Без доктора нельзя! - заключила с убежденностью,  что  дело  хотя  и
бесполезное, но достойное, и пошла в прихожую.
      Прокл Петрович нагнал ее и  сперва  выглянул  сам:  улица  по-прежнему
была безлюдна, низко нависало скучное небо.
      Ноги подкашивались, коридор показался утомительно длинным. В  комнате,
где  лежала   Варвара   Тихоновна,   караулило   давящее   молчание.   Анна,
заплаканная, сидела на стуле около кровати, спекшиеся  губы  приоткрылись  с
больным выражением:
      - Папа, она не приходит в себя...
      Его оглушило окаменелой беспамятностью пустоты. Жена, укрытая  одеялом
до подбородка,  закрывшая  глаза,  казалась  неживой.  Он  перекрестился  на
икону, что стояла у нее в изголовье, взялся рукой за лоб и зажмурился.
      Девочки крепко спали на постланных на полу  постелях.  Ему  подумалось
об удобном, мягком кресле - а он уже полулежал в  нем  в  мертвом  сне.  Это
длилось недолго, но поддержало.
      Прокл Петрович услышал разговор  зятя  с  Мокеевной  в  коридоре.  Они
вошли, и женщина сказала деловито:
      - Доктор следом будет!
      - А  эти,  -  Лабинцов  кивнул  на  окно,  блестя   глазами,   -   эти
ретировались!
      Мокеевна  перекинулась  словом  с  прислугой  доктора,   заглянула   к
знакомым и принесла  то,  что  уже  передалось  по  Баймаку,  как  обычно  и
передается подобное: удивительно, мгновенно и безотказно.  Красные  ночью  в
самом деле телеграфировали в Оренбург. Что им ответили,  да  и  поступил  ли
какой ответ - осталось неизвестным.  Но  из  поселка  Преображенск,  который
расположен в десяти верстах от Баймака, телеграфист отстучал: к  ним  входят
казаки в большом числе...  Решили  красноармейцы  принять  в  поле  неравный
смертный бой, а  может,  был  у  них  другой  план  -  но  они  стремительно
выступили из Баймака.


53


     Байбарин был один с доктором,  который  осматривал  Варвару  Тихоновну.
Лицо врача выражало пристальную озабоченность.
      - Печально, - он закончил осмотр, но вновь наклонился над  больной.  -
Да-с... -  дружески-участливый,  повернулся  к  Проклу  Петровичу:  -  Одним
только могу утешить - она без сознания и не страдает. Кровоизлияние в  мозг.
Удар, как в быту говорят. Паралич.
      - Надежд на улучшение... - Байбарин не договорил.
      Доктор отрицательно помотал головой.
      - Чудес не бывает, - он нахмурился и со вздохом развел руками.
      Прокл  Петрович  остался  возле  жены.  Пришла  Анна,  осунувшаяся,  с
синевой вокруг глаз.
      А доктор в коридоре остановился с Семеном  Кирилловичем.  Выразив  ему
соболезнование, вдруг весь изменился и,  нетерпеливый,  срывающимся  шепотом
спросил:
      - Как вы отбились?
      - Кошмар! - ответил тоже шепотом, но с  тягостным  видом  инженер.  Он
потер пальцем висок и болезненно  поморщился:  -  Их  старший,  комиссар  из
Оренбурга, убит...
      - Что вы говорите?! - с жаром выдохнул доктор. - Нельзя взглянуть?
      Пропустив его в столовую, Семен Кириллович остался у порога,  бледный,
загнанно-изнемогающий. Доктор, сказав: - С  вашего  позволения...  -  открыл
ставни и в хлынувшем свете оглядел труп с разных сторон.
      - Кобура расстегнута. Что он хотел?
      - Их пришло шестеро, все с оружием, - начал  рассказывать  инженер.  -
Стали рыться, обвинять меня, хотели увести...
      - Шесть человек? - в глазах доктора скользнуло сомнение. - Как же  вам
удалось?..
      - Это тесть. Он в прошлом военный.
      Гость двинул губами, словно воскликнул: "Хоп-ля!"
      - Решительный человек, однако!
      Полюбопытствовал, из чего стреляли.  Лабинцов  сказал,  на  что  гость
заметил:
      - Двустволочку вашу я знаю, а штуцера не видел.
      Семен Кириллович принес ружье, и доктор, оттянув затвор  умелой  рукой
охотника, вынул патрон.
      - Штука-с! - произнес уважительно. - А этот получил свое!  -  указывая
похолодевшими глазами на  труп,  сообщил:  вчера  вечером  был  убит  бывший
полицейский урядник.  Его  кто-то  предупредил,  что  лучше  бы  ему  срочно
скрыться  из  Баймака,  но  запряжку   перехватили   на   выезде.   Говорят,
распоряжался комиссар из Оренбурга. Урядника отвезли на  недалекое  кладбище
и застрелили.
      Лабинцов слушал неспокойно-задумчиво. "Тесть-то как в воду  глядел..."
От этой ясности он почувствовал себя тверже.
      - Двое у меня в погребе сидят, - сказал оживившись.
      - Шутите? - остро, в подмывающем интересе воскликнул гость.  А  узнав,
что в погребе - предрика, едва подавил смешок: - Вития влип! Гм, а  вы  были
с ним товарищи...
      - Этот товарищ привел ко мне в дом убийц! - сказал Семен Кириллович  с
обидой и на предрика, и на доктора.
      - Ну так пусть готовится к последнему слову,  перед  казаками  блеснет
красноречием!
      Лабинцов промолчал. Выйдя из дома вместе с  доктором,  он  повернул  к
заводоуправлению и возвратился на  подводе  с  заводскими  кучером  и  двумя
сторожами. Мокеевна вынесла им поесть, не зовя в дом, где лежал убитый.
      Прокл Петрович не отходил от жены,  и  приблизившийся  зять  сказал  с
некоторым трудом, будто через силу прося извинения:
      - Я отпущу этих...
      На что тесть невнимательно кивнул.
      Первым поднялся из погреба предрика, напоминая смертельно  заморенного
кота. Пришибленно рыскнув туда-сюда взглядом, он словно  бы  ощутил  наличие
мясца где-то неподалеку. Лабинцов, хотя и  с  пистолетом,  стоял  перед  ним
один.
      - Ваши бежали, а  в  Баймак  вступает  казачий  полк!  -  с  усиленной
строгостью произнес инженер.
      Предрика отклонился назад, будто тот хватал его за нос, и  затрясся  в
кашле.
      - Вы насмерть простудили меня... - Через минуту  сказал  звучным,  без
признака хрипа голосом: - Такого и жандармы не делали - в ледник запереть!
      Оренбуржец стоял сбоку и чуть позади него: ворот  мятого  пиджака  был
подня