тром заглянула:  пирога  нет,  а  сидит
котище с раздувшимся брюшком и облизывается.
      Юрий засомневался, что кот мог сожрать целый рыбник.
      - Если очень голодный - съест! - возразил Киндсфатер. - Итак,  приехал
шофер и был страшно обижен, что его пирог скормили  коту.  Женщине  пришлось
услышать, что она невежественная и темная. Это  ей  не  понравилось,  и  она
заявила: то вовсе был не кот, а  под  видом  кота!  Он  не  дозволил,  чтобы
рыбником  кормили   немца!   Немцы   пришли   с   войной,   убивают,   жгут,
насильничают... Потому невидимые,  кто  оберегают  дома,  овины,  хлевы,  не
выносят, чтобы немца пирогом угощали. И  был  шофер  наш  площадно  обруган,
назван проклятым фрицем и выгнан.
      - Но баба-то знает, что ее рыбник сожрал кот, - заметил Вакер.
      - Пройдет время, и она будет  непоколебимо  уверена:  не  кот!  Таково
обыденное сознание: невероятное приживается в нем  скорее!  Уже  сейчас  вся
деревня вам скажет: домовой целую ночь  мучил  бабу,  за  то  что  с  немцем
спуталась, она немцу пирогов напекла - а домовой съел!
      Они помолчали, соглашаясь в невысказанной мысли: нечистая  сила  стала
глубинной, надежной структурой патриотизма.


85


      В последующие месяцы Вакер и Киндсфатер служили в помощниках  у  Юста,
поочередно возвращаясь к физическому труду. Крещенские  морозы  пришлись  на
время, когда Юрий сидел за конторским столом; срок  работы  в  тепле  должен
был окончиться не раньше марта, что  просветляло  ожидания  от  жизни.  Она,
однако, своенравно  сгримасничала.  Вакера  вызвали  к  начальнику,  который
сказал жестко и ободряюще:
      - Поедешь в степь! Срочно нужны рапорты о  трудовом  отличии.  Бригада
будет готовить площадку под буровую - побудь с  ними  неделю.  Подадим  так,
что  руководящий  состав  личным  примером  того-сего...  на  самых  тяжелых
участках... ты понял.
      "Спасибо за  доверие!  Причислили  меня  к  руководящему  составу!"  -
издевательски, хотя и мысленно, воскликнул Юрий. Вслух же он сказал:
      - Значит, неделю только - ваши слова!
      На степь студено дышало  серо-каменное  небо.  Грузовики,  постреливая
моторами, везли к месту назначения с рассвета  до  сумерек,  и  кругом  было
снежно и мертво. На другой день машины уехали. Вакер, группа трудармейцев  и
два солдата-конвоира остались в палатках. Конвой,  понятно,  занял  ту,  что
получше. Вакеру и его людям  досталась  палатка  с  обгорелым  возле  печной
трубы верхом, со сбитой из досок, укрепленной на низких  столбах  дверью.  В
железной печке жирно горел мазут,  вдоль  брезентовых  стен  стояли  скамьи,
были устроены сборные нары.
      Солдаты в белых  нагольных  полушубках,  в  серых  армейских  валенках
неохотно выходили наружу, где трудармейцы - кто в истасканных пальто, кто  в
стеганках  с  торчащими  клочьями  ваты  -  расчищали  снег  до  земли.   Ее
предстояло долбить: от мороза твердую, как гранит.
      Юрий, выдержав полсмены, почувствовал: хватит. Заиндевелый  от  стужи,
толкнул схваченную наледью дверь, подошел к  печке  и  присел  на  корточки.
Вошел ефрейтор с неподвижно-злым лицом, по-командирски отрывисто произнес:
      - Идите работать! Время не вышло.
      - У меня хронический  нефрит:  воспаление  почек,  -  сказал  с  видом
доверительности Вакер, - и потом, я здесь в качестве распорядителя работ.
      К концу второго дня ефрейтор уведомил:
      - Нерасчет вышел. Печки столько жрут мазута - запаса еще на пару  дней
хватит. А за нами приедут через пять.
      Теперь,  когда  люди  уходили  трудиться,  печку  едва  топили.  Юрий,
возвращаясь в палатку, напрасно прижимался к чуть гревшему  железу.  В  теле
сидела стылость, и  от  нее  ноющей  болью  наливалась  поясница.  Появилась
одышка. Когда он шел по нужде, его  покачивало,  перед  глазами  волновалась
мутная зыбь.
      Никогда не отпускавшее чувство голода пропало. Однажды  за  ужином  он
повозил ложкой  в  котелке  и  отставил  его.  Вызвало  отвращение  то,  как
трудармейцы крошили хлеб в баланду  лоснящимися,  словно  проросшими  грязью
руками, потом хищно поедали кашу с  подсолнечным  маслом:  оно  блестело  на
щетинистых подбородках. Какое  довольство  было  на  лицах!  Его  тянуло  на
рвоту. Если бы он не коченел от холода, то бросился бы  на  воздух  из  этой
вони, исторгаемой раззадоренными утробами.
      Остатки мазута догорали в печке, а палатку  заметало  снегом,  сильный
буран не давал машинам добраться сюда. Трудармейцы порубили скамьи в  щепки,
порциями жгли их и, заведя очередность, обхватывали печку  руками:  пытались
впрок насытить тело теплом. Грузовики подъехали  с  трехдневным  опозданием.
Шофер, в чью кабину подсадили Вакера, был уверен, что довезет  труп,  однако
Юрий  сам  вышел  из  машины.  Полубеспамятное  устремление  довело  его  до
больничного барака.


x x x


      Когда доводилось очнуться, он видел, что лежит  на  кровати  у  стены;
она  была  не  оштукатурена,  и  перед  глазами  двоились  слоистые   линии,
трещинки, сучки струганого дерева. Пахло  карболкой  и  мочой,  на  соседних
кроватях сипло дышали, всхрапывали. Но то, что он чувствовал в  самом  себе,
повелительно отвлекало от всего постороннего.  Он  представлял  свои  почки:
воспаленные,  они  делаются  меньше  и  меньше,  сморщиваются,   приходя   в
негодность, отчего кровь  наполняется  шлаками...  Иногда  он  совсем  плохо
видел, иногда ему становилось лучше - он  поднимался,  ходил,  узнавал,  как
долго уже тянется этот сумеречный больничный  срок.  Схватывали  припадки  с
судорогами, и он,  от  боли  не  слыша  себя,  исходил  криком  неутоляемого
кошмара. Потом организм вытребывал  у  болезни  часы  сравнительно  щадящего
режима, и тогда Юрий погружался в состояние  любопытствующего  ужаса...  оно
напоминало о минутах, когда он спросил Киндсфатера, верит ли тот в Бога?..
      Киндсфатер навещал его, и, если Юрий  мог,  они  выходили  в  коридор,
беседовали.  Аксель  передавал   услышанное   от   Милехина.   Немцы   после
Сталинградского разгрома опять полезли на рожон и  небезуспешно:  возвратили
себе отбитый было Красной Армией Харьков.
      Вакер  думал:  сколь  многое  еще   может   "переиграться",   если   с
чужеземными ордами окажется новый Пугачев... Волнение от этой  мысли  бывало
смертельно щемящим - за ним караулило оцепенение: не все ли тебе равно?
      Он чувствовал в себе как бы некое  разграничение  неяркого,  но  света
и - тумана. Хаос воспоминаний и будто бы обрывков сна о будущем увлекал  его
в туман, и болезненно отчетливо проявлялось в нем лицо  Аристарха  Сотскова,
проявлялись другие лица, никогда не виданные. То были обиженные,  о  которых
говорил хорунжий.  Свобода,  немыслимая  до  недуга,  соединяла  сознание  с
недостижимым берегом, и хотелось воскликнуть:  почему  бы  им  не  выйти  из
могил?!  Остро-требовательным  смыслом  наполнялась  фраза,  прочитанная   в
тетрадках хорунжего: "У Бога нет мертвых,  но  все  -  живые".  Он  думал  о
возможности сделать нечто применительно к этим словам - дабы  они  могли  бы
быть отнесены и к нему самому...
      В очередной приход Киндсфатера он начал:
      - Аксель, а вы ведь пробовали себя в литературе?
      Тот не поспешил с ответом, предположение ему понравилось.
      - Но ведь пробовали же! - сказал Вакер.
      - А-ааа!.. миниатюры о природе... - с нарочитым пренебрежением  уронил
Киндсфатер. - Должна была выйти книжечка, но тут война...
      В глазах  Юрия  стоял  горячечный  блеск,  синева  под  глазами  пухло
выделялась на лице, необратимо тронутом желтизной.
      - Как человек литературы, вы понимаете...  -  голос  прервался,  и  он
измученно повторил, - вы понимаете...  -  чтобы  скрыть  раздирающую  тоску,
рассмеялся принужденно и жалко: - Я  прошу  вас  стать  моим  восприемником,
Аксель...
      Тот хотел было ободрить больного,  но  только  спрятал  взгляд.  Вакер
рассказал:  в  Подмосковье  у  близкой  ему  женщины  хранятся  рукописи   -
"выношенное, но,  увы,  незаконченное,  а  также  документальные  материалы,
добытые с невероятным трудом".
      - У  меня  есть  фотокарточка  этой  женщины...   я   отдаю   вам   на
сохранение...
      Киндсфатер смутился, и Юрий повторил:
      - На сохранение! - Он торопливо-отчаянно произнес: - Вы  скажете,  что
я испустил дух у вас на руках, отдадите фотографию, сообщите -  с  моих  губ
срывалось... - он шепнул на ухо Киндсфатеру интимное  слово,  каким  называл
Галину Платоновну, - скажете, я просил, чтобы она отдала вам рукописи.
      Аксель  Давидович,  сконфуженно  хмурясь,  возражал:  неизвестно,  что
будет с ним самим.
      - Я говорю на случай, - прошептал Вакер, настаивая. - Может быть,  так
сложится,  что  записи  не  только  будут  у  вас,  но  вам  удастся  их   и
опубликовать.


86


      Киндсфатер ушел с чувством тягостного смирения,  а  также  симпатии  к
больному. Тот был в неведении, что Юста ожидало повышение в должности  и  на
его место предполагались два  кандидата:  Аксель  Давидович  и  Вакер.  Опер
стоял за Вакера, но болезнь уготовила ему иную участь  -  отчего  Киндсфатер
испытывал потребность в теплом отношении к умирающему.  Сейчас  было  не  до
того, чтобы всерьез думать о  просьбе,  но  Аксель  Давидович  ее  запомнил.
Разговор о рукописях оставил  у  него,  человека  рассудка,  впечатление  их
важности и ценности.
      Ныне же его занимали мысли о перемене положения и  об  ужине,  который
обещал в скором времени дать Юст по случаю служебного успеха.


x x x


     Март между тем прогонял  зиму,  вокруг  кучек  золы,  высыпанной  перед
землянками, появлялись рябые лужи. Юрий, лежа  на  кровати  с  полузакрытыми
глазами, замечал, что в окно проникает  больше  света,  чем  раньше,  однако
теснившиеся представления затягивала  пепельная,  будто  рассветная  марь...
Однажды он услышал около себя голос врача, произнесший:  "Отек  мозга"  -  и
почувствовал, он сам говорит что-то, в то время как ему видятся  деревенские
постройки  под  соломенными  крышами.  Внутри,  на   фоне   щелястых   стен,
шевелились косматые существа - это были духи-овинники, духи-гуменники,  духи
хлевов и банек... Они уверяли  Юрия,  что  завязывают  с  патриотизмом,  что
будут подбивать народ  на  непокорство,  и  ему  виделся  поток,  который  с
грохотом устремлялся в море: наперекор бурливой силе шли на  нерест  рыбы  -
выпрыгивая из воды, они перескакивали через пороги и поднимались все выше  и
выше...
      Разум напрягался в тяге к ясности  -  видения  пропали,  Вакер  увидел
сбоку от кровати тесаное  дерево  стены,  заметил,  что  света  маловато,  и
спросил:  утро  сейчас  или  вечер?  Ему  ответили:   вечер,   около   семи;
показалось, будто кто-то сказал еще: "Вот когда оно..."
      В ужасе перед болями думалось с завистью, как легко  умер  хорунжий  -
человек, который не у  одного  и  не  у  двоих  отнял  жизни.  Вакер  помнил
внутреннее щекотание, с которым задал ему вопрос: вы верите-де в Бога -  так
как вам заповедь "не убий"? Байбарин отвечал:  надо  внимательно  перечитать
Евангелие. Христос сначала говорит о законе  Моисея  "око  за  око,  зуб  за
зуб", - доступном пониманию людей. А затем произносит парадоксальное  -  то,
что человеческий разум способен вместить лишь как идеал,  который  превратил
бы земную жизнь в Царство Божье. "Не противься злу, не убий". Это  означает,
что если бы все в один момент перестали противиться  злу  -  его  некому  бы
стало  творить,  и  зло  исчезло  бы.  Но  до  тех  пор,  пока  есть   люди,
оскорбляющие идеал, остается следовать только закону Моисея.
      Юрий думал: хорунжий не был обижен в смерти и не  доказывает  ли  это,
что его мысль справедлива? Обиды ему нанесли люди: причем не большевики,  от
которых он и не ожидал ничего, кроме зла, и сам первым выступил против  них.
Его обидели белые. Он попытался передать им то, что открылось ему  в  судьбе
России, - и принужден был спасаться.
      Вакер  жадно  повторил  себе,  что  сделал  посильное,   дабы   записи
хорунжего сохранились. Он растрогался  и  желал  пафоса.  "Я  исполнил...  -
подумал он, - чтобы было донесено..." От кого,  кому  и  что?  От  тех,  кто
уважал в  себе  что-то  и  почувствовал  себя  в  этом  уважении  обиженным,
донесено до тех... И тут пришло простое: "...до тех, кто тоже обижен!"
      Но как? Так, как  понимал  хорунжий,  или  так,  как  оно  следует  из
известной поговорки?..
      Вот оно, то самое, что должно  быть  донесено.  Мысль:  ты  обижен.  И
вопрос: как именно?
      Донесенное до  тебя  пронзительно  обидно  осознавать  -  но  попробуй
задуматься и не увидеть, что на тебя положили ...? что над тобой  есть  Юст?
есть  те,  кто  берет  твое,  оставляя  тебе  возможность   успокоения:   не
признавать твое твоим. Для этого ты -  на  кого  положили,  кладут  и  будут
класть, - должен быть достаточно туп. И ты таков, если засыпаешь,  не  думая
об утре тех, вместе с кем просыпаются лучезарные женщины и кого ожидает  еще
многое - из-за чего стоит сравнить с их утром твой ранний подъем...
      Ночной темнотой наливалось окно. Будоражило  громкое  сердцебиение,  и
Юрий не мог остановиться на некой мысли. Наконец он ухватился за нее: "Я  не
обижен!.." Все оказалось устроено так, что он не выдал хорунжего, -  и  тот,
прожив, сколько жилось, оставил жизнь без мучений. Это не было его,  Вакера,
заслугой. Вина обошла его - и  то,  что  она  его  обошла,  означало  заботу
судьбы. В этом почувствовалась то ли ирония, то ли  некая  трогательность...
Волнение растворило мысль, заставило забыться в нем,  безудержно  захотелось
потянуться всем телом... оно агонизировало еще некоторое время.
      Пришедшему Киндсфатеру  сказали  о  смерти  Вакера.  Аксель  Давидович
вспомнил, что тот был моложе, и  невесело  подумал  о  собственном  невечном
здоровье.  Обходя  колдобины,  переступая  по  комьям  мерзлой   грязи,   он
направился на ужин к Юсту.


x x x


      В землянке царила степенная сдержанность, которая обычно  предшествует
первому тосту. Лампочка висела в клубах табачного  дыма,  свет  от  нее  был
красновато-желтым. Играл патефон. Аксель Давидович поприветствовал  Милехина
и хозяина, кивнул остальным и обратил взор на  плиту.  В  огромной  чугунной
сковороде жарилась яишница с картошкой. Вестовой вскрывал  банки  консервов.
Киндсфатер подошел к сидевшим рядом друг с другом оперу и  Юсту  и  сообщил,
что умер Вакер.
      Так... - сказал Юст, насупливаясь, - ты отцу и напишешь.
      Милехин велел майору с  планками  медалей,  что  поместился  слева  от
него, пересесть и кивком пригласил Киндсфатера занять место. Затем  взмахнул
рукой  в  направлении  патефона  -  с  пластинки  убрали   иглу.   Вестовой,
вопросительно посмотрев на опера и  хозяина,  поставил  сковороду  на  стол;
народ потянулся к стаканам. Милехин, подняв свой, помолчал,  перед  тем  как
произнести:
      - Помянем творческого человека.


              --------------------------------------


        Ссылки и примечания


      (1) Автор - немец Поволжья,  чьи  предки  перебрались  из  Германии  в
Россию при Екатерине II. Предки по  линии  матери  жили  в  колонии  Бальцер
(Голый Карамыш), ныне Красноармейск. Предки по отцовской  линии,  приехавшие
позднее, поселились в колонии Куккус (Вольская), после 1941  -  Приволжское.
Отец   автора   Алексей   Филиппович   Гергенредер,   родившийся   в   1902,
пятнадцатилетним   подростком    вступил    в    Народную    Армию    Комуча
(антибольшевицкого правительства в Самаре), был дважды ранен, попал  в  плен
к красным, отбыл наказание. Позднее ему удалось скрыть прошлое.  Он  окончил
Литературный институт имени Горького (1940), в тридцатые  годы  публиковался
в "Орловском альманахе",  в  хрущевскую  "оттепель"  (1956)  вышла  повесть.
Почти  всю  войну  отец  автора  провел  в  Трудармии,   сформированной   из
выселенных немцев, был старшим бригадиром, а затем начальником колонны  N  1
Трудового Отряда  треста  "Бугурусланнефть"  (Оренбургская  область).  Здесь
познакомился с матерью  автора,  также  мобилизованной  в  Трудармию,  Ирмой
Яковлевной (урожденной Вебер). Ее дед  Лукиан  Вебер  основал  хлеботорговую
компанию "Вебер и сыновья", которой  в  начале  XX  века  принадлежало  пять
тысяч  десятин  земли  близ  станицы  Усть-Медведицкая  (ныне  Серафимович).
Компания  владела  также  конным  заводом,  паровыми  мельницами,  доходными
домами в разных городах, двумя - в Москве. Из-за своего  происхождения  мать
автора была лишена права на высшее образование.
      Автор Игорь Алексеевич Гергенредер родился 15 сентября 1952  в  городе
Бугуруслане Оренбургской области, до 1956 вместе  с  родителями  состоял  на
комендантском  спецучете  с  запретом  покидать  место  жительства.  В  1976
окончил с отличием факультет журналистики Казанского  университета,  работал
корреспондентом и завотделом в газетах, проза  публиковалась  в  альманахах,
журналах,  коллективных  сборниках,  в  1993  вышла  книга.  С   лета   1994
И.Гергенредер живет в Германии, где вышли три его книги.
      На недоуменное: к лицу ли немцу, чьим предкам так  хорошо  жилось  при
царях, писать о немецком засилье, автор готов ответить - к лицу!
     Первую основательную работу о "России, захваченной немцами",  увидевшую
свет в 1844, написал немец Филипп Вигель, друживший с Пушкиным  известный  в
свое время русский путешественник и литератор.

     (2)   В.И.Федорченко.   Императорский   Дом.   Выдающиеся    сановники:
Энциклопедия биографий: В 2 т.  -  Красноярск:  БОНУС;  М.:  ОЛМА  -  ПРЕСС,
2000. - Т. 1, с. 183.

     (3) А.И.Уткин. Первая мировая война. - М.: Алгоритм, 2001, с. 99.

     (4) А.И.Герцен. Былое и думы. Глава LVII: Немцы в эмиграции.
     "Руге ... писал мне (а потом  то  же  самое  напечатал  в  "Джерсейском
альманахе"), что Россия  -  один  грубый  материал,  дикий  и  неустроенный,
которого сила, слава и красота только оттого и  происходят,  что  германский
гений ей придал свой образ и подобие.
     Каждый  русский,  являющийся  на  сцену,   встречает   то   озлобленное
удивление немцев, которое не так давно  находили  от  них  же  наши  ученые,
желавшие сделаться профессорами русских университетов  и  русской  академии.
Выписным "коллегам" казалось  это  какой-то  дерзостью,  неблагодарностью  и
захватом чужого места".

     (5) Смотрим, к примеру, энциклопедический словарь Брокгауза  (Brockhaus
Enzyklopaedie. F.A.Brockhaus, Mannheim, 1986):  "Pjotr  II.  Aleksejewitsch,
Kaiser (seit 1727), Petersburg  23.10.1715  -  Moskau  29.1.1730;  Sohn  des
Thronfolgers Aleksej Petrowitsch, folgte Katharina I. am 17.5.1727  auf  den
Thron. Mit ihm starb  das  Haus  Romanow  im  Mannesstamm  aus".  ("Петр  II
Алексеевич, император (с 1727), Петербург  23.10.1715  -  Москва  29.1.1730;
сын наследника престола Алексея Петровича, наследовал трон за  Екатериной  I
17.5.1727. С ним вымер Дом Романовых по мужской линии").

     (6) В вышеупомянутом энциклопедическом словаре Брокгауза в сведениях  о
Елизавете Петровне (Москва, 28.12.1709 - Санкт-Петербург,  5.1.1762)  читаем
указание на книгу:  Kazimierz  Waliszewski:  La  derniere  des  Romanov.,  E
(Paris 1902). Переведем с французского: Казимир Валишевский:  "Последняя  из
Романовых, Е" (Париж, 1902). То есть  с  Елизаветой  Петровной,  не  имевшей
детей, вымерла и женская линия Дома Романовых.
     Смотрим у того же Брокгауза о Петре III: "Peter  III.,  Kaiser  (1762),
als  Herzog  von  Holstein-Gottorp  (seit  1739)  Karl  Peter  Ulrich,  Kiel
21.2.1728 - Ropscha (bei  Petrodworez)  17.7.1762".  ("Петр  III,  император
(1762), герцог фон Гольштейн-Готторп Карл Петер Ульрих,  Киль,  21.2.1728  -
Ропша, 17.7.1762").
     Посмотрим о Петре II и о Петре  III  в  немецком  "Народном  лексиконе"
Бертельсманна: "Peter II. (1715 - 1730), Kaiser 1727-30; letzter Romanow  im
Mannesstamm.  Peter  I