го  океана,  с  бескрайним
разлетом на север и на юг - не было бы! В  ее  нынешнем  виде  и  внутреннем
состоянии, - уточнил он со сварливой твердостью. -  Ибо  она  почти  полтора
века держится на пошлом  обмане!  Народу  непристойно  втирают  очки,  будто
управляют им русские Романовы.
     Михаил Артемьевич прищурился, глядя на малахитовый  письменный  прибор,
и с многозначительностью сказал:
     - Картина,  однако-с!..  -   затем   сосредоточенно   взял   со   стола
колокольчик. - Что же я... пора и закусить перед ужином...
     Слуга средних лет, держащийся очень  прямо,  принес  пузатый  графинчик
водки, соленые помидоры, грузди, сельдяные молоки со свеженарезанным  луком,
политые лимонным соком и обильно поперченные.
     Приятели пропустили по рюмке, и, когда остались одни,  Прокл  Петрович,
высосав налитой ядреный помидор, сказал:
     - Все совершенно логично!  Самодержец  держится  на  обмане,  и  потому
меня, приехавшего с жалобой на обман, прогнали и унизили.
     - М-мм...  -  Калинчин  помотал  головой.  -  Слишком  упрощаете.   Это
называется вульгаризация.
     - Отчего  же  вульгаризация?  -  Байбарин,   на   минуту   отрешившись,
полузакрыв  глаза,   высосал   второй   помидор.   -   Глядите   в   корень!
Гольштейн-Готторпы знают, что распоряжаются страной, а правильнее -  владеют
вотчиной, - используя чужую фамилию. Знают, что если это  откроется  народу,
он будет не особенно доволен.
     Так как же, при таком важном, страшно важном обстоятельстве, они  могут
считать народ своим, испытывать к нему участие?  В  тесные  черепа  этих  не
блещущих      способностями       ограниченных       немцев       вместились
Белосельские-Белозерские  с  их  понятными  аппетитами,  но  ни  за  что  не
вместится образ  народа-исполина.  Для  них  это  неинтересная  тьма-тьмущая
безгласных,  что  существует,  дабы   приносить   доход   и,   по   приказу,
превращаться в послушные полки.
     С  точки  зрения  Гольштейн-Готторпов  -  вывел  хорунжий  -  было   бы
бестактно,  некрасиво  и,  кроме   того,   даже   опасно   встревать   между
Белосельскими-Белозерскими  и  русской  чернью,  на  которую  те,   в   силу
происхождения, имеют гораздо больше прав.
     Михаил Артемьевич  встрепенулся,  будто  желая  заспорить,  после  чего
внимательно взглянул на рюмку... Заев водку груздем, хрустнувшим  на  зубах,
он поддел вилкой и отправил в  рот  сельдяную  молоку.  Ему  было  вкусно  и
хорошо, и он дружелюбно кивал, слушая гостя.
     - В Петербурге, - передавал  тот,  -  мне  рассказали,  как  во  дворец
приходит  караул  -  оберегать  ночной  покой  государя  императора,   -   и
начальнику караула, офицеру-гвардейцу, приносят ужин из  царской  кухни.  Он
на глазах солдат ест с серебра французские тонкие кушанья, а  солдаты  ждут,
когда им приволокут из их казармы котел с кашей. - Прокл Петрович  убежденно
выделил: - Это очень по-немецки! Я рос в Лифляндии  -  так  там  управляющий
барона-немца, оказавшись на мельнице или у  овина,  где  застало  его  время
обеда, принимался за каплуна, а батраки-латыши смотрели и ели горох.
     Калинчин сказал с горячностью, как бы оправдываясь:
     - Когда мне доводится есть с работниками  -  мы  едим  одно  и  то  же!
Правда, не каплунов, но и не один горох или картошку.  Густые  мясные  щи  -
ложка стоит! - и...
     - Разве я этого не знаю? -  мягко  прервал,  улыбаясь,  Байбарин.  -  Я
говорю о том, что Гольштейн-Готторпы - не только по крови  немцы,  но  и  по
усвоенным понятиям. Если вы скажете им, что они презирают простого  русского
солдата, они вас не поймут. По их  представлениям,  солдат  должен  получать
достаточно простой питательной  пищи.  Зариться  на  то,  что  ест  господин
офицер?.. Ну не может же  лошадь,  жуя  овес,  зариться  на  салат,  который
станет при ней есть хозяин? А если все же позарится, то с этой лошадью  явно
что-то не то...
     Байбарин сжал кулак и трижды размеренно взмахнул им в воздухе:
     - Я  не  хочу  сказать,  что  русские  цари  отнеслись  бы  к   караулу
благороднее. Они послали бы солдатам объедки - но со  своего  стола!  И  это
было бы ближе русскому сердцу.
     Вошедшая  Паулина  Евгеньевна  пригласила  в  столовую  ужинать.  Дети,
дочь-подросток и два сына не  старше  десяти,  пожелали  взрослым  аппетита,
учтиво поклонились.
     - В кроватки, в кроватки! - поторопил их Михаил Артемьевич,  похлопывая
в ладоши.
     За  столом,  посмотрев  на  жену  тем  взглядом,  каким   смотрят   при
уверенности, что тебя вполне поймут, он сказал  гостю:  давеча-де  говорили,
как кое-кто любит выслужиться... А вот отец Паулины Евгеньевны - его  предки
приехали при Екатерине Второй -  за  чинами  не  гонится.  Управляет  конным
заводом в Астраханской губернии, разводит верховых лошадей, что хороши  и  в
упряжке.
     - Полезная  деятельность!  -  отозвался  хорунжий  и   спросил:   -   А
губернатор там кто?
     Паулина Евгеньевна ответила:
     - Все эти годы был  Газенкампф.  Недавно  его  за  отличия  перевели  в
Петербург. (11)
     Проклу  Петровичу  показалось,  что  его  вид  -   причина   возникшего
неловкого молчания, - и он сказал:
     - Из немцев, которые управляли нашим краем, граф Эссен оставил по  себе
неплохую память. Открыл Неплюевское училище, а  в  Уфе  -  первую  гимназию.
Безак заботился об условиях в гарнизонах. Но то, как он провел  размежевание
башкирских земель...
     По тону хозяин предугадал, что положительная оценка себя  исчерпала,  и
подумав - а почему бы Траубенбергу не расплатиться за все? -  решил  отвести
удар от Безака:
     - Тот жандармский офицер, как возмутительно он обращался... -  произнес
Калинчин мрачно.
     Гость, в ком мгновенно ожили воспоминания,  собрал  все  черты  лица  к
глазам:
     - С каким высокомерием, с гадливостью он мне  задал  вопрос:  "Байбарин
Прокл, сын Петров?"
     Обращаясь к Паулине Евгеньевне, хорунжий втянулся в рассказ о том,  как
был изгнан из Петербурга.
     Хозяин, выпивая и поощряя к тому гостя, вставлял - "к сведению", -  что
приобрел в рассрочку  локомобиль,  купил  племенных  баранов...  Глянцевитые
щеки его раскраснелись - "хоть прикуривай!" Шея над белоснежным  воротничком
приняла лиловый  оттенок.  После  очередной  стопки  его  лицо  вдруг  стало
сумрачно-вдохновенным:
     - Йе-э-эх-хх, собрал бы я по нашим степям  полчища  ребятушек  -  и,  с
боями,    туда,    на    этих     Гольштейн-Го...     Го...     и     прочих
Белосельских-Белозерских со всеми их Траубергами!.. - он  скрежетнул  зубами
и занялся паштетом из телячьей печени.


25


     В январе-феврале 1918 полчища ребятушек вовсю топали по  степи.  Имение
Калинчина  заняла   "красно-пролетарская   дружина",   чистопородные   быки,
племенные бараны были зарезаны и, при помощи крепких пролетарских  челюстей,
спроважены в  дальний  путь.  Локомобиль  ребятушки  разобрали  до  винтика,
мелкие части ухитрились кому-то сбыть, а  громоздкие  не  привлекли  ничьего
интереса и врастали в землю.
     Михаил Артемьевич поехал в Оренбург с жалобой  и  с  просьбой  к  новой
власти  "сохранить  остатки  хозяйства  для  народных  нужд".  Он   изъявлял
согласие   "при   гарантии   приличного   жалования   служить    управляющим
общественного имения".
     Удалось пробиться к  Житору.  Зиновий  Силыч  был  в  хлопотах:  каждую
минуту   в   городе   ожидалось   восстание    скрывающихся    офицеров    и
"сочувствующих",  отчего  в  деловом  вихре  торопливости  тюрьму  наполняли
заложниками. Калинчин был свезен туда прямиком из  приемной  Житора.  На  ту
пору восстание не состоялось - однако  больше  половины  заложников  (бывших
офицеров,   чиновников,   лавочников)   все   равно   расстреляли.   Михаилу
Артемьевичу выпала пощада.
     Когда до обжившихся  в  его  имении  ребятушек  дошла  весть  о  гибели
житоровского отряда, хозяина, со связанными за спиной руками,  прислонили  к
стене  мельничного  элеватора  и  пересекли  туловище  пополам  очередью  из
пулемета.


x x x


      Теми апрельскими днями давний приятель Калинчина с женой и  работником
Степой,  основательно  помыкавшись,  прибыл  в  станицу  Кардаиловскую,  где
разместились  делегаты  съезда  объединенных  станиц,   поднявшихся   против
коммунистов. Командующим всеми повстанческими  отрядами  избрали  войскового
старшину Красноярцева, и он со своим штабом стоял тут же.
     Улицы большой богатой станицы стали тесны от телег всевозможного  люда,
боящегося большевицкой длани.  В  налитых  колдобинах  разжижался  навоз,  и
месиво бесперебойно  хлюпало  под  копытами  лошадей:  верховые  преобладали
числом над пешеходами.  Весенние  запахи  подавил  аромат  шинельной  прели,
дегтя и конского пота. В какой двор ни сунься - всюду набито битком.
     Зажиточный  столяр  в  светло-коричневом  байковом   пальто,   владелец
нескольких  домов,  повел  Прокла  Петровича  к  разлившемуся  Уралу.   Дубы
богатырской  толщины  стояли  по  грудь  в  говорливо   бегущей   воде,   по
зеленовато-синей шири скользили, дотаивая, льдины. Столяр указал рукой:
     - Гляди-ка!
     Разливом  подтопило  сарай,  пустой  курятник,  вода  подкрадывалась  к
крытому тесом домику в два окна. Из воды торчал почерневший от сырости  куст
крыжовника, поднимались верхушки  многолетних  растений.  Бросался  в  глаза
яркий янтарь расцветшего желтоголовника - сам  он  залит,  а  цветок  так  и
горит над водой.
     - Жить надо - живи, - как бы неохотно снизошел  хозяин  к  приезжему  и
загнул такую цену, что тот минуты три молчал, а потом  повернулся  грудью  к
раздолью разлива и крикнул измененным высоким голосом:
     - Ге-ге-э-эээй!!!
     Вдали отозвалось смятенным гамом: в воздух всполошенно  поднялись  стаи
уток и гусей.
     Столяр, по-видимому, не нашел странным то, что человек, узнав о  сумме,
вдруг испытал свои голосовые связки.
     - Дак даете деньги? Коли зальет - без отдачи!
     Перед  хорунжим  проглянула  неизбежность:  либо  ночевать  с  Варварой
Тихоновной под небесным сводом, либо, скорчившись,  под  пологом  таратайки.
Он мысленно сказал: "Господи, Твоя воля!"  -  и,  ощутимо  облегчив  кошель,
снял домишко на неделю.
     Раздобыв  шест,  доставал  им  из  воды   дрова,   что   выплывали   из
затопленного сарая. Перед тем  как  разгореться  в  печи,  они  несговорчиво
шипели и исходили паром.
     Ночью прибывающая  вода  перелилась  через  порог.  Хорунжий  нашел  на
чердаке и перетаскал в домик обрезки горбылей, чтобы  положить  их  на  пол,
когда его зальет...
     В эти дни  распродавал  имущество:  оказался  хороший  спрос  на  скот,
особенно на лошадей. С работником рассчитался в такой для себя  убыток,  что
Степа задумчиво спрашивал свою душу: есть зацепка для обиды? неуж нет?..


x x x


     Хорунжий ходил в  довольно  просторный,  но  требующий  ремонта  дом  с
обшарпанными дверями:  его  приспособили  под  офицерское  собрание.  Здесь,
главным  образом,  ели  и  выпивали,  чья-нибудь  рука  оголтело   разгоняла
неисчезающие   клубы   зеленовато-серого   махорочного   дыма;   непрестанно
сшибались громкие голоса. Среди офицеров  было  немало  недавних  студентов,
учителей, служащих статистических управлений: кто причислял себя  к  эсерам,
кто - к народным социалистам, к меньшевикам, кто  -  к  "вообще  либералам".
Между ними бурлили дискуссии, но противники  непременно  объединялись,  лишь
стоило взыграть спору с кадровыми офицерами - традиционно монархистами.
     Прокл Петрович склонился над тарелкой  с  тощей  котлетой  и  не  сразу
перенес внимание на скромно подошедшего к столу прапорщика.
     - Прошу прощенья... - сказал этот юноша с возбужденно-серьезным  мелких
черт лицом, с мягкими усиками.
     Байбарин узнал сына своего друга. Антон Калинчин с  началом  германской
войны поступил в юнкерское училище; пройдя  ускоренный  курс,  провел  почти
год на фронте.
     Он   натянуто   молчал,   осыпаемый    вопросами.    Прокл    Петрович,
спохватившись, помрачнел в догадке.  Молодой  Калинчин  рассказал  о  смерти
отца: передали знакомые. У  Байбарина  душа  не  лежала  к  дежурным  словам
соболезнования - пауза полнилась неловкостью, тяготила.
     Наконец прапорщик сказал:
     - Тут столько разговоров - у вас в Изобильной казаки красных  перебили?
Тысячный отряд Житора?.. И будто схватили самого?
     - Отряд  не  тысячный.  А  этого  взяли!  -  в  облегчении   подтвердил
хорунжий.
     Глаза у молодого Калинчина остро блеснули восхищением.
     - Так вы... участвовали?! Наши офицеры ужасно  нервничают:  правда  про
отряд или нет? Я вас познакомлю! Они представят вас атаману...
     Минут через пять за столом Прокла Петровича уже сидели, помимо  Антона,
ротмистр-улан  -  длинный,  сухощавый,  но   с   круглыми   сочными   щеками
эпикурейца, есаул, чье худое вытянутое лицо роднило его с щукой, и сотник  -
мужиковатый, с заснувшим в глазах выражением скупой улыбки.
     Байбарина теребили вопросами: в чем состоял,  кем  был  выношен  боевой
план?.. Он опасался предстать хвастливым и слышал:
     - Ну хочется же знать!


26


     - Я хочу знать! - приветствовал Марат приятеля, войдя в  полуподвал,  в
котором тот изнывал больше часа. - Зачем ты рыскал там?
     Вакер изобразил раскаянное стеснение:
     - Пошел просто так за стариком... ну, который  у  вас  кормится.  А  он
приплелся на то самое кладбище... Откуда я мог знать?
     Он показал прокушенную овчаркой полу реглана:
     - Твои спустили на меня озверелых псов. Впору с жизнью прощаться...
     Дверь в смежное помещение была открыта, там слышали беседу,  и  Житоров
кивком приказал гостю выйти во двор. Сейчас здесь было пусто.
     - Врешь-врешь-врешь  про  дедуху!  -  стремглав  выметнул  Марат   злым
шепотом. - Старик - прикрытие! О моей работе вынюхиваешь?
     Юрий про себя вознегодовал: "Ни хрена  не  доверяет!"  Обида  невзначай
натолкнулась на  мысль,  что  Житоров  пока  не  давал  повода  считать  его
неумным.
     - Посуди сам, - голосом и лицом Юрий выразил боль от душевной  раны,  -
как я, нездешний, мог догадаться, куда старик тащится?
     - На калитке была надпись "Вход воспрещен"?
     Друг глядел с наглой наивностью:
     - Но дед-то прошел...
     - Ты надеялся на незарытые трупы полюбоваться? А может, думал - мы  там
приводим в исполнение и тебе повезет увидеть?
     Юрий, не имевший ничего против такой удачи, запротестовал:
     - Ты что - меня не знаешь?! В вашем аппарате не  работаю  -  так  уж  и
дурак?
     - Не виляй! У тебя нечистое любопытство к... - Марат вдруг забылся,  на
лице  блуждала  отвлеченно-неясная  улыбка,  -  к  работе  со  смертью...  -
закончил он.
     "Работе со смертью", - повторилось в мозгу гостя.
     - Кому-у? - внезапно озверел  Житоров.  -  Мне  не  хочешь  признаться?
У-уу, говнюк!
     Вакер почувствовал, что приятель перехлестнул и  не  только  можно,  но
необходимо "взорваться".
     - Как власть преображает человека! - горестно съязвил он, поморщился  и
добавил дрожливо-оскорбленно: - Ты сам - то, чем меня назвал.
     Друг между  тем  думал:  "Что  если  Юрка  (кто  его  знает?)  окажется
даровитым романистом?"
     Житоров сейчас жаждал двух достижений: заполучить убийц отца и  увидеть
изданный в Москве объемистый роман о нем.
     - Не цепляйся к словам, - сказал мирно,  но  не  без  строгости.  -  Ты
полез туда, несмотря на надпись, потому что  знал:  я  тебя  вытащу.  Ты  не
ошибся. Но в  нашей  работе  есть  этика!  -  произнес  он  с  ударением.  -
Столичный хлыщ козыряет  знакомством:  вот  как  ты  выглядишь.  Нехорошо  -
спекулировать именем начальника.
     Гость удрученно согласился, думая: приятель мало  что  выжал  из  очной
ставки двух бывших дутовцев, и оттого он в скверном настроении.
     Воспаленно-диковатые налитые кровью  глаза  начальника  излучали  сухой
блеск.
     - Чем  тебе  дедуха  зенки  мозолит?  Уходишь  от  романа,   распыляешь
внимание...
     Юрий  возразил,  убеждая:  в  книге  может  "сыграть"   любая   мелочь,
привлекшая творческое любопытство, какая-нибудь "случайность" будет в  ткани
вещи вовсе не случайностью, а... Он оборвал рассуждение, заметив, что  Марат
уже не слушает, и спросил как бы сам себя:
     - Почему его к вам в здание пускают? Ага - сторож. Но  почему  сторожем
взяли такого старого, дряхлого?
     Житоров наградил себя, задавшись вопросом, полным  презрения:  "Если  б
твоего отца убили, мог ли бы ты  питаться  идеей  отмщения?!  Твоя  стезя  -
мелочи вынюхивать, немощных выслеживать. Несчастный чуть живой старик и  тот
не дает покоя!"
     - Время идет, я - на работе! - напомнив это приятелю, проводил  его  до
ворот и пообещал навестить вечером в гостинице.
     По пути в нее Вакер  размышлял:  Марат  чересчур  эмоционален  для  его
должности. Он слишком много пламени расходует на историю отца:  то  есть  на
семейное, личное дело.  Дед  -  шишка:  внучок  и  выступает  эдаким  смелым
спесивцем. Опять  же  растили  революционеры:  было  от  кого  поднасытиться
властолюбием.


27


     А Юрия воспитывали  во  всепоглощающей  любви  к  труду  и  к  честному
заработку. Он помнит ослепительный, щемящий сердце  праздник:  папа  и  мама
подарили полусапожки телячьей кожи. Они пахли едко, кисловато -  этот  запах
чарующе ударил в голову мальчика.
     В полусапожках полагалось ходить только  на  занятия  (он  занимался  в
начальном училище) и в кирху. Родители Юрия,  немцы  Поволжья,  исповедовали
лютерано-евангелическую веру, и, пробудившись, а также перед сном сын  читал
наизусть: "Ich bin klein, mein Herz ist rein", "Wen ich liebe? -  fragst  Du
mich. - Meine Eltern liebe ich..." ("Я  мал,  мое  сердце  чисто",  "Кого  я
люблю? - спрашиваешь Ты меня. - Моих родителей люблю я...")
     Семья жила в Покровской слободе,  что  располагалась  на  левом  берегу
Волги напротив Саратова. Вакеры имели домик с огородом, садом и  коровником.
В воскресные дни Юрий  обувал  старые  грубые  башмаки,  что  в  свое  время
перейдут к младшему брату,  и  помогал  матери  везти  на  базар  тележку  с
молочными  продуктами.  Родившаяся  на  Волге  мать  изъяснялась   по-русски
коверканно:
     - Фкюсный слифки, сфежий сметана! Ошень дешефый!
     Приятной внешности мальчик в заботливо заштопанных носках,  в  опрятном
костюмчике с заплатками на локтях и  на  коленях  жгуче  стеснялся  выговора
матери и своего облачения, которым он был обязан неукоснительно  повторяемой
дома мудрости: "Разумная скупость - не глупость!"
     В каникулы Юрий отправлялся  в  Саратов  и  подрабатывал,  продавая  на
улицах газеты. Любопытство подбивало заглядывать  в  них.  Кражи,  побег  из
тюрьмы,  поджог,  приткнувшийся  к  свае  причала  утопленник  -   все   это
выпестывало изумленное влечение к кругу  тех,  кто  пишет  о  таких  темных,
мрачно-щекочущих случаях...
     Страшась  ее  хрупкости,  он  прятал  от  всех  мечту  стать   газетным
репортером. Украдкой на клочках бумаги,  сожалея,  что  этого  не  случилось
действительно, писал: "Сообщение в газету. Дворник Клим застал свою  жену  с
каким-то человеком. Человек быстро одевался, а  дворник  ругал  его  и  бил,
человек дрался тоже. Когда он убежал, Клим зарезал  свою  жену  ножом.  Пока
больше ничего неизвестно".
     Юрий изощрял хитрость, терзаясь - куда прятать "сообщения"?  И  выискал
место: взобравшись по лестнице к крыше,  засовывал  клочки  под  черепицу  с
краю.
     Теперь под этой крышей проживает  младший  брат  со  своей  многодетной
семьей, а отец и мать занимают особнячок поодаль от главной  улицы  Энгельса
(так ныне зовется город, что ранее был Покровской слободой).
     Отец, в прошлом фельдшер, по-русски говорил почти  чисто.  Осенью  1918
его мобилизовали в Красную Армию, но  на  фронт  он  не  попал  -  служил  в
саратовском госпитале. Приезжая домой, плавно спускал со спины на пол  мешок
с прибереженным пайковым продовольств