мстительно подумал Юрий. - Будь  я  в  твоей  должности  -
анализом и дедукцией уже вывел бы, кто прикончил отряд!" Его  так  и  тянуло
явить этой помпадурствующей посредственности, как  он  умеет  добираться  до
сердцевины вещей.
     - Есенина хают, - сказал он, -  за  идеализацию  старого  крестьянского
быта и тому подобное, но никто не сомневается, что  он  -  патриот,  что  он
влюблен в Русь. Так вот, этот русский народный, национальный поэт  призывает
массы обратиться к врагам России  как  к  избавителям...  Превозносит  Азию,
восхваляет монголов. Его Пугачев упивается: "О Азия,  Азия!  Голубая  страна
... как бурливо и гордо скачут там шерстожелтые горные реки!  ...  Уж  давно
я, давно я скрывал тоску перебраться туда..."
     Юрий замер, всем видом побуждая друга внутренне  заостриться,  обратить
себя в слух:
     - У Есенина Пугачев  заявляет,  что  необходимо  влиться  в  чужеземные
орды... - "чтоб разящими волнами их  сверкающих  скул  стать  к  преддверьям
России, как тень Тамерлана!" - с силой прочел он.
     Глаза  Житорова  ворохнулись  огоньком,  точно  сквозняк  пронесся  над
гаснущими углями. Полулежа на диване в хищной подобранности, он  смотрел  на
приятеля с въедистым ожиданием.
     Тот, как бы в беспомощности горестного недоумения, вымолвил:
     - Потрясающе. Другого слова не подберешь...  Поэт,  -  продолжил  он  и
насмешливо и страдающе, - поэт, который  рвался  целовать  русские  березки,
объяснялся  в  любви  стогам  на  русском  поле,   восторгается   -   мужики
осчастливлены  нашествием  орд:  "Эй  ты,  люд  честной   да   веселый   ...
подружилась с твоими селами скуломордая татарва".
     Гость угнетенно откинулся на спинку кресла и  вновь  подался  вперед  с
мучительным вопросом:
     - А?..  Ты  дальше  послушай,  -  проговорил  гневно  и   процитировал:
"Загляжусь я по ровной голи в  синью  стынущие  луга,  не  березовая  ль  то
Монголия? Не кибитки ль киргиз - стога?.."
     Вакер простер руки к окну, словно приглашая посмотреть в него:
     - Он уже так и видит на месте РСФСР новое Батыево ханство!
     Замечая,  как  все  это  действует   на   друга,   сказал   с   нажимом
язвительности и возмущения:
     - Пугачев выдан сподвижниками  из  трусости,  они  купили  себе  жизнь.
Они - предатели! Ну, а кто тот, кого подает нам Есенин под  видом  Пугачева?
Нарисованный крестьянским поэтом крестьянский вождь - призывает вражьи  орды
на свою родину!
     Житоров,  знавший  лишь  есенинскую  "Москву   кабацкую",   подумал   с
невольным  уважением:  "Какие,  однако,  достались   Юрке   способности!   В
двадцатых-то никого не нашлось, кто бы  нашим  глаза  открыл...  Шлепнули  б
Есенина как подкожную контру!"
     Он сказал укорчиво:
     - Стихи еще когда написаны, а ты до сих пор молчал?
     Вакеру не хотелось признаться, что он раньше не  читал  "Пугачева".  Он
читал у Есенина многое,  но  не  все:  поэт,  казалось  ему,  опускается  до
"сермяжно-лапотной манеры", а это "отдает комизмом".
     - Ты же знаешь, - ответил он с извиняющейся уклончивостью,  -  я  люблю
Багрицкого, Светлова, Сельвинского... А на  выводы,  -  произнес  твердо,  с
серьезным  лицом,  -  меня  навели  решения  партии  -  о  том,  как  опасна
произвольная трактовка истории.
     Он говорил о постановлениях середины тридцатых, когда  была  отвергнута
так называемая "школа  Покровского"  -  за  то,  что  рассматривала  прошлое
страны лишь как череду классовых столкновений. Сталин нашел, что  упускаются
сильнейшие средства воздействия, связанные с национальным чувством.
     Прежний подход был заклеймен как "вульгаризация истории и  социологии".
Теперь выдвигались новые "основополагающие принципы" воспитания  -  "в  духе
советского  патриотизма".  Все  шире  и  чаще  стали  употреблять  выражение
"Советская  Россия".  Ее  историю  требовалось  подавать  как   закономерное
развитие от Великого княжества Московского к  Русскому  царству  и  потом  к
Российской империи.
     Трехсотлетнее иго татар открывало  возможность  усиленно  напоминать  о
священной ненависти народа к иноземным поработителям. Народ  ничего  так  не
желал, как гибели захватчиков, шел на величайшие жертвы в борьбе с ними...
     - Вот  что  является   исторической   правдой,   и   через   ее   показ
осуществляется принцип правдивости, - произнеся еще несколько подобных  фраз
привычно-гладким  слогом,  Вакер  зловеще  понизил  голос:  -   Но   кое-кто
занимается отравительством... Мы воспитываем  любовь  и  уважение  к  фигуре
Пугачева, а у него на уме якобы - разящие волны нашествия! Тень Тамерлана  -
желанный союзник.
     - Ставка на басмачество! В начале двадцатых  хлопотно  было  с  ним!  -
сказал Житоров с категоричностью, как бы выявив самую суть поэмы.
     Юрий кивнул и, словно в удовлетворении, встал с кресла.  Открыв  дверцу
буфета, он обернулся к хозяину со словами:
     - Ты, безусловно, прав! Но кончилось ли на том? - запустив,  не  глядя,
руку в буфет, выудил бутылку "зверобоя".
     - А-аа... это...  Шаликин  как-то  принес,  -  пояснил  Житоров,  пряча
нетерпение: что еще поведает ему гостенек?
     Тот задумчиво переложил бутылку из руки в  руку  и  поставил  на  стол.
Давеча хозяин, объявляя,  что  сегодня  они  пить  не  будут,  непроизвольно
отклонил взгляд к буфету: это не прошло незамеченным.


35


     Марат знал: приятель мнется-мнется, а расскажет все, с чем пришел, -  и
не желал, чтобы тот упивался своим значением. Не ясно ли, что  Юрка  пробует
его выдержку, говоря с умиляюще-нахальной просительностью:
     - Я посмотрю на кухне?
     Он не отвечал, сохраняя холодное спокойствие.  Гость  принес  из  кухни
хлеб,  электроплитку  и  найденную   в   шкафу   банку   говяжьей   тушенки.
Предупреждая вероятное неудовольствие, произнес многозначительно:
     - В поэме - калмыки бегут со всем своим скотом в Китай...  Ты  уже  все
понял, но я скажу... Суди сам: представитель центральной  власти  обращается
к казакам, к тем, - он выделил ударением, - "кто любит  свое  отечество!"  -
Вакер подошел к дивану,  на  котором  боком  полулежал  друг,  наклонился  к
нему: - С чем обращается? Слушай... - и привел есенинские  строки:  -  "Нет,
мы не можем, мы не можем, мы не можем допустить  сей  ущерб  стране:  Россия
лишилась мяса и кожи, Россия лишилась лучших коней".
     "Россия лишилась мяса и кожи... - впечаталось в мозг Житорова, -  какая
антисоветская подначка!"
     - Ну? - срываясь, поторопил резко и хмуро.
     Юрий передвинул на столе электроплитку, поискал взглядом розетку.
     - И что услышал представитель Москвы? -  проговорил  вкрадчиво,  косясь
на Марата. - Что ответили казаки о калмыцком народе? - Вакер  аффектированно
продекламировал: - "Он ушел, этот смуглый монголец, дай же  Бог  ему  добрый
путь. Хорошо, что от наших околиц он без боли сумел повернуть".
     Хозяин, все еще стараясь выглядеть непроницаемым, показал, что  ему  не
надо разжевывать:
     - Национальной   интеллигенции   адресовано   -   башкирам,    татарам.
Подливается масло в их мечту - о расчленении страны.
     - Провокация, - в тон  ему  договорил  гость  и  достал  из  буфета,  в
котором рюмок не оказалось, чайные чашки.
     Он вынул из кармана  пиджака  складной  нож,  оснащенный  для  походов,
откупорил  бутылку,  затем  вскрыл  и  поставил  на  электроплитку  банку  с
тушенкой. Распространился соблазнительный  аромат  разогреваемого  говяжьего
отвара с пряностями.
     - Мне не наливай! - Житоров махнул рукой  слева  направо,  будто  отсек
что-то.
     - А я и не наливаю, - приятель наполнил свою чашку настоянной на  траве
зверобой водкой,  отломил  ломтик  хлеба  и  опустил  в  банку  с  тушенкой,
напитывая его бульонцем: - Пробовал так - корочку с соусом?
     Марат  глянул  с   небрежным   любопытством,   ноздри   его   дрогнули.
Поддавшись, протянул руку к буханке, чтобы  тоже  отломить  хлеба,  но  друг
остановил:
     - Вот же готовенький... - подцепил  лезвием  разбухший  ломтик  и  так,
словно сам с удовольствием съел его и сейчас облизнется, сказал: - Из  поэмы
у вас в театре спектакль сделали.
     Глаза Марата засветились такой  впивающейся  остротой,  что  показались
завороженными чем-то  сладостным.  Юрий  поднес  к  его  губам  свою  чашку,
говоря:
     - Как произнесут со сцены: "Россия лишилась мяса и кожи..."
     "Произнесут! - ухватил Житоров, в оторопи  отхлебывая  из  чашки.  -  А
если б уже  произнесли?"  Внутри  черепа  будто  ворочалось  что-то  твердое
невероятной тяжести. Едва не сорвалась с языка фамилия  сотрудника,  который
контролировал культуру в крае. "У-ууу, Ершков, дармоед подлый!  Попью  я  из
тебя крови..."
     Юрий, захваченно-участливо, словно лекарство больному, налил  водку  во
вторую чашку.
     - Да дай заесть! - взвинченно и грубо бросил Марат.
     Приятель доставил к его рту кусок мяса на лезвии, при  этом  не  уронив
ни капли сока. Прожевывая, хозяин спросил как бы между прочим:
     - Когда премьера?
     - Завтра.
     В  мысли,  что   с   мерами   он   не   запоздает,   Житоров   приказал
смягченно-барственно:
     - Слетай за вилками, что ли.
     Когда Юрий вернулся из кухни, оба дружно налегли на выпивку и  тушенку.
Безвыразительно, точно отпуская замечание о чем-то будничном, Вакер сказал:
     - Представителя Москвы, Траубенберга, и  второго...  их  убили,  совсем
как... - он замолчал, цепко глянув в глаза приятелю,  чье  мускулистое  лицо
сжалось    от    глубинного    озноба,    вызванного    прикосновением     к
застарело-болезненному узлу.
     "Тешится! - отравленно думал Житоров. - А как же - вон  что  раскрыл!..
Параллели тебе, сравнения... Демонстрирует себя!"
     Подхватив вилкой порцию тушенки, Марат закапал стол жиром:
     - А ведь хотел бы, чтоб условия изменились, а? - он вдруг  расхохотался
полнокровно и добродушно.
     Рассмеялся и Вакер.
     - Какие,  ха-ха-ха...  условия?  -   сказал   беспечно,   словно   едва
справляясь со смехом, а на деле усиленно скрывая настороженность.
     - Ну, чтобы стало возможным поафишировать себя в печати,  а  не  только
здесь, передо мной... Разобрать поэму, показать всем, как умно ты до того  и
до сего дошел...
     Душа у Юрия остро затомилась. Друг оказался так близок к истине!  Хотя,
если  глядеть  трезво,  сопоставляя  с  минусами  все  выгоды  его,  Вакера,
положения...
     - Ты меня  подозреваешь  в  антисоветчине?  -  он  постарался  передать
клокотание еле сдерживаемой обиды.
     Высказанное, казалось, возбудило в хозяине угрюмую радость.
     - Если б подозревал - то  неужели  сидел  бы  тут  с  тобой  и  пил?  -
произнес он с удивлением и приподнятостью.
     - Наверно, нет, -  гость  счел  нужным  это  сказать,  убежденный,  что
подозрения и не только они никак  не  противоречат  задушевности  совместной
выпивки. "Гадюка!" -  было  самым  мягким  из  слов,  которыми  он  мысленно
одаривал друга.
     - Пей, -  мирно  пригласил  тот  и,  когда  чашки  опустели,  продолжил
растроганно-успокаивающе: - Мне  ли  не  знать  твою  преданность  советской
власти? Если бы не она, - заметил он  несколько  суше,  -  кто  бы  ты  был?
Какой-нибудь судебный репортеришка, писака третьего  разбора.  Впереди  тебя
были бы многие-многие - те, кто сбежал за границу, и те, кого  мы  вытурили,
пересажали, перешлепали... - лицо Житорова дышало сладкой живостью.  -  И  в
литературе тебе бы не прогреметь - ты ж не Есенин,  хо-хо-хо...  -  заключил
он жестким дробным хохотком. - Ну о чем  ты  написал  бы  роман?  О  трудной
судьбе обрусевшего немчика, сына захолустного фельдшера?  Ой,  как  кинулись
бы покупать эту книгу! - опьяневший друг, откровенно паясничая,  захлопал  в
ладоши.
     Потом стал нахмуренно-серьезным:
     - Тему для романа, положение - в награду за роман по теме - тебе  может
дать только наше государство, и ты это знаешь.
     Марат опять не дал промаха, и, хотя на сей раз это успокаивало Юрия,  а
не пугало, все равно было неприятно. Убрав со стола  руки  и  сидя  с  видом
чинным и оскорбленным, он высказал с прорывающейся злобой:
     - Говоришь со мной,  как  с  кем-то...  кто  со  стороны  прилип!  Я  с
девятнадцати лет - коммунист, я - сын коммуниста!
     Житоров смотрел с ледяной веселостью:
     - Что еще у тебя новенького? Коли уж я подзабыл - кто  ты  и  с  какого
года? - назидательно подняв  указательный  палец,  сказал  с  безоговорочной
требовательностью, как подчиненному: - Романа я от тебя жду и яркого!  Чтобы
героизм воспевался с максимальным накалом!
     Вакер оценил удачный миг и с охотой отыгрался:
     - Самого основного, наиболее героического факта, ради  которого  я,  по
твоему вызову, приехал, - выговорил елейным голосом, - ты что-то  не  можешь
мне представить.
     Друг протрезвел от ярости, череп болезненно  распирало:  "Ишь,  ехидная
сволочь!" Готовый хлынуть мат сдержал  редкостным  волевым  нажимом  -  дабы
приятель не торжествовал, как метко и глубоко воткнул булавку.
     - А на тебя я не трачу время? - рука хозяина  простерлась  над  столом,
растопыренные пальцы мелко подрагивали. - Не говорил я  тебе  -  сегодня  не
пьем?! Над тобой же сжалился - и... благодар-рр-ность получаю!
     Юрий, как бы в приступе стыдливой тоски, понурил голову.
      - Умолкаю, умолкаю, умолкаю... - проговорил с раскаянием.
      - Водочка тебя утопит, - со злым наслаждением  предсказал  Житоров.  -
Ну, по последней - и я в управление, чтобы из-за тебя день не терять!
     Простившись с гостем, он  сквозь  дверь  послушал,  как  удаляются  его
шаги, и устремился к телефонному аппарату.


x x x


     Житоров лег ничком  на  диван,  прижал  к  его  прохладной  коже  лицо,
осыпанное жаром азарта.  Возбужденный  ум  подсказывал,  что  услышанное  от
Вакера надо оформить как собственные анализ и выводы. И направить не  только
непосредственному  начальству,  но  и   деду.   Тот   может   -   подвернись
какой-нибудь вопрос, касающийся литературы, - пристегнуть к  нему  докладную
внука, и она попадет к Сталину...
     О, был бы фарт, окажись, что не только в оренбургском, но  и  в  других
театрах - в самой Москве! - ставят спектакли  по  поэме  "Пугачев"!  Тут  уж
Сталин оценит чекиста, который просигналил,  когда  все  остальные  деловито
моргали...
     У Марата намечалось свидание вечером. Девушкой в свое  время  обеспечил
Шаликин,  обладавший  не  только  страстишкой,  но  и  умением   отметиться.
Наедине, с тем тактом, который внушает уважение к  делу  и  к  пристойности,
показал фотокарточку из служебной папки: "Новый секретный сотрудник.  Хорошо
бы  вам  самим  с  ней  побеседовать..."   Квартира,   предназначенная   для
уединенной  передачи  сведений,  скромно   помогла   знакомству.   Студентка
мединститута как источник информации не стала существенной ценностью,  но  в
ином проявила себя вполне достойно.
     Однако у Житорова выветрилось желание  убедиться  в  этом  в  очередной
раз: ревниво звало  дело.  Он  вызвал  автомашину  и  скоро  был  у  себя  в
управлении. Девушка, отперев заветным  ключом  квартиру,  никого  в  ней  не
застанет. Зазвонит телефон, и она услышит: встреча откладывается.  Падет  ли
на ее лицо тень?
     Марату было мало убеждения, что  он  нравится  женщинам  и  весьма.  Он
хотел, чтобы каждая переспавшая с ним только о нем  и  думала,  безраздельно
покоренная. Реальность же не уставала  иронизировать.  "Отдавалась  мне  так
самозабвенно! А через два  дня  -  с  недоноском..."  -  узнавая  об  одной,
другой, третьей, он беспомощно перекипал неистовством.
     Он не женился на неотразимой  девушке,  которую  отбил  у  Вакера,  ибо
воспаленно-трепещущее "я" не выдерживало терзания:  рано  или  поздно  такая
породистая, изысканная красотка изменит ему, мужу, и он не сможет  жить,  не
убив ее и того недоноска... Судьба будет скомкана.
     Остановил выбор на девице, влюбленной в планеры: в  свои  двадцать  три
она и впрямь оказалась девицей. Работавшие с  нею  мужчины  давно  привыкли,
что ухаживаний она "не понимает", и  видели  в  ней  товарищески-симпатичное
бесполое существо.
     После его женитьбы оставленная красавица вышла  замуж  за  сравнительно
молодого отличаемого руководством работника внешторга.  Марат  возобновил  с
нею близость. Ревнуя ее к мужу, черпал своеобразное утешение в том,  что  не
ему изменяют, а с ним, не он унижен, а наоборот.  Он  захлебывался  в  омуте
душевных искажений, ненасытно ошпаривал горло изощренно-острой смесью,  пока
не приспел отъезд из столицы в Оренбург.


36


     Вакер, в отличие от друга, не мучился тем,  что  приятная  ему  женщина
может оказаться благосклонной к кому-то еще.  Он  ценил  упоительность  мига
самого по себе, безотносительно к прошлому и к грядущему.
     С завидным мужеством Юрий преодолел  путь,  изобиловавший  терниями,  и
сделался  мужем  прославленной  молодой  поэтессы,  чей  отец,  литературный
критик,  носил  военную  форму,  демонстрируя  воинствующую  идейность.   Он
возглавлял журнал, который, насаждая пролетарскую культуру,  с  определенной
избирательностью указывал на сорняки и рьяно призывал к прополке.
     Вакер со стойкой  миной  приветливости  выносил  угловатость  сердитого
человека, подкатываясь к дочери, воздавая в печати хвалу ее стихам.  Однажды
в доме отдыха железнодорожников, на вечере после ее выступления, он  отменно
танцевал с нею официально осуждаемый шимми, и потом в отведенной ей  комнате
оба разделили бурный наплыв радости.
     Однако чувственная дочь твердокаменного марксиста вовсе  не  собиралась
выделять Юрия из среды своих спутников. Это не загнало его в плен  смущению.
Обуздывая внутреннюю дрожь, он зимой отчаянно тратился на цветы и с  букетом
дожидался возлюбленную у подъезда ее дома, зная, что к себе она вернется  не
одна. В конце концов, взглядывая на него, она стала  как-то  задумываться  -
чем дальше, тем теплее. С неуклонностью укореняющейся привычки  это  привело
к тому, что был зарегистрирован брак.
     Когда появился сын, радость Юрия не была  трескучей,  но  и  известного
рода сомнения не оказались  крикливыми.  Болезненный  ребенок  в  двухлетнем
возрасте умер от инфлуэнцы. Минула еще пара лет: кремлевский  хозяин,  давно
замечавший, что ретивые сторожа на литературном подворье стучат в  колотушку
больше  себе  в  интерес,  чем  из  радения  о   хозяйском   добре,   вызвал
приказчиков. Грозный марксист, что утвердил  себя  в  качестве  председателя
литревкома, был сведен с поста.  Известие  грянуло  утром,  а  в  полдень  -
работники загса не успели уйти на  обед  -  Вакер  уже  подал  заявление  на
развод, процедуру которого в то время не отягощали сложности.


x x x


      Итак он был свободен и обогащен опытом,  мужчина,  который  мартовским
вечером направлялся в театр - подхлестываемый охоткой  попробовать,  что  за
блюдо приготовил товарищ Кацнельсон? Будут ли в спектакле те соль  и  перец,
коими Есенин сдобрил своего "Пугачева"?
     Солнце зашло за городские крыши, и в  той  стороне,  меж  окрашенных  в
шафран облачков, непередаваемо утонченно сияло  зеленоватое,  политое  косым
светом небо. Юрий шел через  сад  и  с  удовольствием  обонял  чуть  внятный
аромат набухших соком кленовых почек, погружаясь в  лирические  воспоминания
о том, как Марата встряхнула и распалила его, Вакера, расшифровка поэмы...
     Две встретившиеся девушки взглянули на него сбоку, он  полуобернулся  -
еще немного, и мы имели бы случай рассказать о прелюдии к некой  пьеске.  Но
девушки уронили смешок и вольно убыстрили легкий шаг.
     Юрий  со  скучающим  видом  подошел  к  театральной  кассе  и  прочитал
объявление, что премьера переносится, а билеты действительны на  послезавтра
на пьесу А.М.Горького "Сомов и другие".
     "Марат резину не тянет!" - подумал  Вакер  с  самодовольством:  какого,
мол, нагнал переполоха.
     Покусывало, правда, и сожаление: постановку Кацнельсона уж