Добившийся популярности, он знал, что, слегка переиначивая  его  фамилию,  о
нем произносят  с  национально-патриотическим  пафосом:  "Русский  генерал!"
Неудивительно, если он увидел перст судьбы в том, что  ему  досталась  столь
важная (если не решающая) роль в свержении немца с российского трона.
     Вскоре в  интервью  газете,  отвечая  на  вопрос,  не  ему  ли  обязана
Свободная Россия  предотвращением  ужасного  кровопролития  (имелся  в  виду
приказ вернуться посланным в Петроград войскам), Рузский заметит с улыбкой:
     - Если уж говорить об услуге, оказанной мною  революции,  то  она  даже
больше той. Я  -  убедил  его  отречься  от  престола.  (Цитирую  по  статье
Александра Солженицына "Размышления над  Февральской  революцией".  Выделено
Солженицыным).
     63-летний сутуловатый болезненного вида генерал вечером 1  марта  вошел
в царский вагон, чтобы превратить самодержца  в  послушное  существо.  Вошел
представителем всех тех обиженных, кому выпало на протяжении полутора  веков
видеть, что не  они  -  родные  дети  монархов-голштинцев.  Рузский  сознает
выгоды своего положения, свою  силу;  он  получил  достаточно  телеграмм  от
Родзянко и от начальника штаба Верховного Главнокомандующего М.В.Алексеева.
     Тот с отъездом Николая из Ставки оказался у власти над всеми  фронтами,
над семимиллионной армией.
     Михаил Васильевич имеет не меньший, если не больший  счет  к  династии,
нежели Рузский. Происходя из семьи солдата-сверхсрочника, дослужившегося  до
чина майора, Алексеев обязан карьерой  исключительному  упорству,  терпению,
невероятной трудоспособности и усидчивости - тогда как некие иные  обласканы
и без того.
     В  русско-турецкую  войну  1877-78  гг.  Алексеев  одно  время  состоял
офицером для  поручений  при  генерале  Скобелеве,  известном  ненавистью  к
российским немцам. Существует  историческая  версия,  что  Скобелев  готовил
заговор, дабы совершить  переворот  и  занять  престол  в  качестве  истинно
русского монарха - вместо Александра Третьего.
     Не тень ли Скобелева была с Михаилом Васильевичем, когда 28 февраля  по
его   приказанию    генерал    Клембовский    телеграфировал    из    Ставки
главнокомандующим   фронтами:   "Частные   сведения   ("частные   сведения":
примечательный  зачин,  не  правда?  -  И.Г.)  говорят,  что  28  февраля  в
Петрограде наступило  полное  спокойствие,  войска  примкнули  к  Временному
Правительству  в   полном   составе,   приводятся   в   порядок.   Временное
Правительство под  председательством  Родзянко  заседает  в  Государственной
Думе; пригласило командиров воинских  частей  для  получения  приказаний  по
поддержанию порядка".
     На самом деле в столице в это время народ и войска  буйствовали,  толпы
громили полицейские  участки,  а  Временное  Правительство  еще  и  не  было
провозглашено.
     Рузский,  заботясь  о  том,  чтобы  надежнее  затянуть  удавку  на  шее
Николая, перед его приездом в Псков велел передать  в  Ставку,  что  "просит
ориентировать его срочно, для возможности соответствующего  доклада,  откуда
у начальника штаба Верховного Главнокомандующего сведения, заключающиеся"  в
его телеграмме. За Алексеева, который "нездоров и прилег  отдохнуть",  ответ
подписал генерал Лукомский. В ответе сообщалось, что сведения  "получены  из
Петрограда из различных источников и считаются достоверными".
     Потом историки  напишут,  что  М.В.Алексеев  позволил  создать  у  себя
ложные представления о событиях в  Петрограде,  дал  "сделать  себя  орудием
свержения" царя. Будто у Михаила Васильевича и у самого не имелось  стимулов
для той бурной деятельности, которую он развил. Рузский беседовал с царем  с
глазу на глаз, когда в  вагон  доставили  телеграмму  Алексеева  с  образцом
манифеста, предлагаемого Николаю для подписания. Главное здесь -  написанные
за  царя  слова  "я  признал  необходимым   призвать   ответственное   перед
представителями   народа   Министерство,   возложив   образование   его   на
председателя Государственной Думы  Родзянко".  То  есть  монарху  предложено
скрепить своей подписью передачу власти в другие руки.
     Не церемонится Михаил Васильевич! Ибо знает, что сделают с царем и  его
семьей в случае разоблачения, - как знает и то, что  и  самому  Николаю  это
известно.  Тому  уже  дали  понять,  что  распорядители  на  балу  настроены
серьезно. Когда Николай  велел  сопровождавшему  его  дворцовому  коменданту
отправить  Родзянко  телеграмму,  Рузский  вырвал  ее  из  рук  придворного,
заявив, что здесь он сам отправляет телеграммы. Все переговоры  по  телефону
и  по  телеграфу  со  Ставкой  и  с  Петроградом  генерал  взял   на   себя.
С.С.Ольденбург пишет: "Государь  не  мог  сноситься  с  внешним  миром;  он,
видимо, не мог, помимо желания ген. Рузского, покинуть Псков. Фактически  он
как бы находился в плену".
     После  длительной  беседы  с  Николаем  генерал  передает  Родзянко  по
прямому  проводу:  император   выразил   окончательное   решение   -   "дать
ответственное перед законодательными  палатами  министерство,  с  поручением
Вам  образовать  кабинет".  Телеграф  отстукивает  в  ответ:   "...то,   что
предполагается  Вами  -  не  достаточно  и  династический  вопрос  поставлен
ребром". Генерала уведомляют: "Очевидно, что Его Величество и Вы не  отдаете
себе  отчета  в  том,  что  здесь  происходит  ...  народные   страсти   так
разгорелись, что сдержать их вряд ли  будет  возможно;  войска  окончательно
деморализованы: не только не слушаются, но убивают своих офицеров".
     Теперь Рузский знает цену тому, что  передал  Алексеев  ("в  Петрограде
наступило полное спокойствие, войска примкнули к Временному Правительству  в
полном составе..."). Но так ли неожиданно  для  Николая  Владимировича,  что
открылась ошибка? Поверил ли он с самого начала  в  "частные  сведения"?  Не
знал ли,  для  чего  они  -  именно  такие  -  нужны?  Нужны  же  они,  дабы
осуществить главное: то, что пока не доведено до конца.  Генерал  спрашивает
у Родзянко,  "в  каком  виде  намечается  решение  династического  вопроса".
Родзянко телеграфирует: "грозные требования отречения  в  пользу  сына,  при
регентстве Михаила Александровича, становятся определенным требованием".
     Некоторые думские деятели сознавали, как будет зыбко  положение  нового
правительства - утлое суденышко легко  может  утонуть,  -  и  посему  хотели
сохранить каркас  прежней  империи.  Сторонниками  конституционной  монархии
были, к примеру, Гучков, Милюков. Несовершеннолетний Алексей на  престоле  и
брат Николая как регент (не имеющий власти), - служа фасадом,  придавали  бы
новорожденному  правительству   видимость   легитимности.   Главное:   немцы
лишались покровителя-самодержца, и с их преобладанием можно  было  покончить
без оглядок и  оговорок.  Вот  что  важно  для  Рузского  и  для  Алексеева,
которому разговор с Родзянко передали незамедлительно.
     Михаил Васильевич не смущен тем, что распространенные им "сведения"  из
Петрограда, которые "считаются достоверными", оказались  ложью.  Не  ему  ли
более, чем кому-либо, известно их происхождение? Что его  сейчас  интересует
в сказанном Родзянко, так это  сигнальная  фраза  -  "ненависть  к  династии
дошла до крайних пределов". Алексеев срочно посылает Лукомского передать  по
прямому проводу в Псков: необходимо разбудить государя и сейчас же  доложить
ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. "Переживаем слишком  серьезный
момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего Царствующего  Дома
и России, - читает  в  Пскове  с  ленты  генерал  Данилов,  начальник  штаба
Северного фронта. - Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно  это
сделать (разбудить царя и доложить. - И.Г.), так  как  теперь  важна  каждая
минута и всякие этикеты должны быть отброшены".
     Вот как нетерпелив, как напорист Михаил Васильевич. Не отстает от  него
и Лукомский -  в  стремлении  к  цели,  столь  желанной  для  обиженных.  Он
телеграфирует Данилову: "...а теперь прошу тебя доложить  от  меня  генералу
Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и  отречение  должно
состояться. Надо помнить, что вся Царская Семья находится в  руках  мятежных
войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе  занят  войсками,
как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский. Если  не  согласятся,
то,  вероятно,  произойдут  дальнейшие  эксцессы,  которые  будут   угрожать
Царским детям, а затем начнется междуусобная война, и  Россия  погибнет  под
ударами Германии, и погибнет династия".
     Данилов, как и Лукомский, разделяет мысль,  что  царь  должен  покинуть
трон: "едва ли можно рассчитывать на сохранение" государя  во  главе  страны
"с ответственным перед народом  министерством".  Вместе  с  тем  Данилов  не
уверен, удастся ли Рузскому склонить монарха к  отречению.  На  это  следует
весьма аргументированное  пожелание  Лукомского,  "чтобы  генералу  Рузскому
удалось убедить Государя.  В  его  руках  теперь  судьба  России  и  Царской
Семьи".
     Алексеев, спеша и опасаясь, что Рузский с задачей не  совладает,  берет
на себя "фантастическую" инициативу: направляет  Главнокомандующим  фронтами
телеграмму, так охарактеризованную Лукомским, - она  "по  своему  содержанию
...  вполне  определенно  подсказывала  Главнокомандующим   ответ,   который
начальник штаба желал, чтобы они сообщили  Государю".  Суть  телеграммы  та,
что обстановка, по-видимому, не допускает  иного  решения,  кроме  отречения
царя от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича.
     Одним из  фронтов,  а  именно  Кавказским,  командует  двоюродный  дядя
императора великий князь Николай Николаевич. В свое время он  был  Верховным
Главнокомандующим, пока царь не сместил его и сам не занял этот  пост.  Вряд
ли Николай Николаевич с этим всею душой согласился, и  обошлось  без  обиды.
Как бы то ни было, он еще  и  видит  размах,  мощь  нависшей  над  династией
угрозы. Он не  верит,  что  Николай  способен  выкарабкаться,  и  отнюдь  не
расположен в довольно вероятной кровавой свистопляске заодно  с  ним  терять
все. Тем более  когда  есть  выход,  который,  как  кажется,  лично  его  не
затрагивает.  Удивительно  ли,  что  великий  князь  призывает   монарха   к
отречению? А в какую облекает это форму! "Я, как верноподданный, считаю,  по
долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно  молить  Ваше
Императорское  Величество  спасти  Россию  и  Вашего  Наследника"  (выделено
мной - И.Г.).
     Интересная  трактовка  присяги.  Ею   верноподданный   как   будто   бы
обязывается  хранить   верность   именно   венценосцу   Николаю.   Ан   нет!
Оказывается,  "долг  присяги",  "дух  присяги"  побуждают  склонять  царя  к
отречению - которое не предусматривается законами страны.
     Не предусматривается - ну и что? Какие  законы,  какая  присяга,  когда
страна-то - вотчина! Вотчина, через обман и нарушение присяги, данной  Петру
Великому, доставшаяся чужим, укоренившим  в  ней  несправедливость:  которую
русские генералы, наконец-то, могут устранить...
     Среди  Главнокомандующих  один  носит  иностранную   фамилию:   Алексей
Ермолаевич Эверт. Ему известно настроение войск Западного  фронта,  которыми
он  командует,  обстановку  он  оценивает  трезво  и   никакой   возможности
противостоять разбуженному движению, думским деятелям и русским коллегам  не
видит. Узнав мнение других Главнокомандующих, Эверт  подписывает  телеграмму
Николаю:  "На  армию  в  настоящем  ее  составе  при  подавлении  внутренних
беспорядков рассчитывать нельзя ...  Я  принимаю  все  меры  к  тому,  чтобы
сведения о настоящем положении дел в столицах не  проникали  в  армию,  дабы
оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в  столицах
нет никаких".
     Алексеев передал ответы Главнокомандующих в Псков в  2  ч.  30  мин.  2
марта. Поступила туда и еще  одна  телеграмма  -  "незапланированная"  -  от
генерал-адъютанта  Хана  Гуссейна   Нахичеванского,   командира   отдельного
Гвардейского кавалерийского  корпуса:  "До  нас  дошли  сведения  о  крупных
событиях;  прошу  вас  не  отказать  повергнуть  к  стопам  Его   Величества
безграничную преданность  гвардейской  кавалерии  и  готовность  умереть  за
своего обожаемого Монарха".  Потом  окажется  -  телеграмму  от  имени  Хана
Нахичеванского,  который  отсутствовал,   отправил   его   начальник   штаба
полковник А.Г.Винекен. В  воспоминаниях  генерала  Н.А.Епанчина  "На  службе
трех Императоров" сказано, что "когда Винекен доложил эту  депешу  Хану,  то
последний настолько ее не одобрил, что Винекен после доклада ее ушел в  свою
комнату и застрелился".
     Получивший депешу Рузский не счел нужным показывать ее царю.  Еще  чего
доброго отвлечется от  того,  что  телеграфировал  Родзянко  и  что  генерал
повторил монарху,  как  нож  к  горлу  приставил:  "Ненависть  к  Государыне
Императрице дошла до крайних  пределов",  "ненависть  к  династии  дошла  до
крайних пределов..." Можно представить, как пристально, с  какими  чувствами
следил Рузский за Николаем, когда тот читал  с  поданной  ему  ленты:  "весь
народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам  и  войскам,  решил  твердо  -
войну довести до победного конца и в руки немцам не даваться".
     Выходило - при сказанном о  ненависти  к  династии  -  народ  и  войска
понимают так, будто царь-то и хочет сдать их в руки немцам.
     Далее следует более прозрачное высказывание: "В то время,  когда  народ
в лице своей  доблестной  армии  проливал  свою  кровь  и  нес  неисчислимые
жертвы - Правительство положительно издевалось над  нами".  Правительство  -
то есть Вы, самодержец Николай Второй.
     Вот какой огонь горит. А выплеснись в него еще и бочка масла:  "Чего  ж
ему не издеваться над русскими, когда он - фон  Гольштейн-Готторп"?..  А  из
Ставки уже и так нажимают: твои дети во власти взбунтовавшихся  -  и  некому
вызволить! Некому! Николай  Николаевич  заклинает  спасти  отречением  жизнь
Наследнику. Царь читает телеграммы Главнокомандующих, добавленную  к  ним  -
от Алексеева,  чье  мнение  уже  достаточно  известно  (но  кашу  маслом  не
испортишь).  Везде  суть  одна:  отрекись,  или...  Подоспела  и  депеша  от
адмирала  Непенина,  командующего  Балтийским   флотом:   присоединяется   к
"ходатайствам"   о   "немедленном   принятии    решения,    формулированного
председателем Гос. Думы" и тоже предупреждает о "катастрофе", если  "решение
не будет принято в течение ближайших часов".
     С утра 2 марта Николай знает  о  присланной  в  штаб  Северного  фронта
телеграмме Клембовского: "Известно ли вам  о  прибытии  сегодня  конвоя  Его
Величества в полном  составе  в  Государственную  Думу  с  разрешения  своих
офицеров и о просьбе  депутатов  конвоя  арестовать  тех  офицеров,  которые
отказались принять участие в восстании?"
     Отборная охрана,  обласканные,  наделенные  привилегиями  гвардейцы:  и
те - против! Теперь. А что  будет  после  разоблачения?  Рузский,  Алексеев,
верхи армии, Родзянко куда как настоятельно дали и дают понять: не  сделаешь
по-нашему  -  станешь  убийцей  твоих  детей!  Монарх  перед   очевидностью:
упорство приведет только к одному. Рузский скажет ему об  аресте,  и  народу
объявят: принесший России  столько  несчастий  царь-немец,  прятавшийся  под
русской фамилией, взят под стражу. Каким шквалом это  отзовется,  неотразимо
подкрепив и приумножив слухи о разгуле шпионажа,  о  германских  пособниках,
что до сего дня везде и всюду безнаказанно творили свое черное дело...
     Николаю, который  не  может  не  быть  во  власти  впечатлений,  вручен
полученный из Ставки образец манифеста  об  отречении.  Рузский  вызывает  в
вагон генералов своего штаба: Болдырева, Данилова,  других.  Все  они  -  за
немедленное подсказываемое царю решение.
     В 15  ч.  2  марта  императором  подписаны  манифест,  который  в  этом
варианте  обнародован  не  будет,  и  тексты  для  двух  телеграмм.  Первая:
"Председателю Государственной Думы. Петроград. Нет той жертвы, которую я  не
принес бы во  имя  действительного  блага  и  для  спасения  родной  матушки
России. Посему я готов отречься от престола  в  пользу  моего  сына  с  тем,
чтобы он оставался при мне до совершеннолетия, при  регентстве  брата  моего
Великого князя Михаила Александровича. Николай".
     Вторая: "Наштаверх Ставка.
     Во имя блага, спокойствия и спасения  горячо  любимой  России  я  готов
отречься от престола в пользу моего сына.
     Прошу всех служить ему верно и нелицемерно. Николай".
     Позже Лукомский напишет, что "Государю, выходившему из вагона в  15  ч.
10 м., было доложено о выезде в Псков депутатов"  Гос.  Думы  А.И.Гучкова  и
В.В.Шульгина, уполномоченных говорить  с  ним  об  отречении.  "Государь,  -
пишет Лукомский, - приказал телеграмму на имя  председателя  Государственной
Думы  задержать  до  прибытия  депутатов,  а  телеграмму  на  имя   генерала
Алексеева взял обратно; в 15 ч. 45 м. Государь потребовал возвратить  ему  и
телеграмму на имя М.В.Родзянко о согласии  отречься  от  престола  в  пользу
сына".
     По иным источникам, Рузский не  вернул  телеграммы  Николаю,  но  и  не
велел их отправлять - ожидая Гучкова  и  Шульгина.  Официальный  историограф
Николая II генерал-майор Д.Н.Дубенский оставил запись в дневнике, что  царь,
отрекаясь, уже знал об ожидаемом приезде депутатов.  Он  потому  и  подписал
телеграммы, "дабы не делать отказа  от  престола  под  давлением  Гучкова  и
Шульгина".
     Дубенский  отмечает:  придворные  "выражали  сожаление,  что   государь
поспешил, все были расстроены, насколько могут быть расстроены  эти  пустые,
эгоистичные в большинстве  люди".  По  словам  историографа,  через  полчаса
после отречения он стоял у окна вагона и  плакал,  в  это  время  мимо  окна
прошел  царь  с  герцогом  Лейхтенбергским,  весело  посмотрел  на  военного
писателя, кивнул ему  и  отдал  честь.  Дмитрий  Николаевич  полагает:  "Тут
возможна выдержка или холодное равнодушие ко всему".  Он  замечает  также  о
царе, что после отречения "у него одеревенело лицо, он всем кланялся..."
     Не понять ли так, что Николай, когда ему показали: его армия  -  против
него, - оказался сражен, морально убит?  "Перед  Царем,  -  позднее  напишет
Дубенский в книге "Как произошел  переворот  в  России",  -  встала  картина
полного разрушения его власти и престижа..." То есть он почувствовал  полную
беспомощность, увидел, что власти у  него  уже  нет  и  лишь  одно  от  него
зависит: спасти семью от расправы. Она предстала столь вероятной и  близкой,
что он не мешкая подписал телеграммы об отречении. Затем в сознании,  что  у
него  не  имелось  выбора,  что  это  -  Судьба,  -  почерпнул   облегчение.
Облегчение оттого, что избегнута катастрофа: разоблачение и, как  следствие,
неминуемое убийство жены, детей, его самого.  Чувством  избавления  и  можно
объяснить то, что он сохранял хорошую мину при диктуемой ему игре.
     Он  "наивно  думал,  -  записал  Дубенский  в  дневнике,  -  что  может
отказаться  от   престола   и   остаться   простым   обывателем   в   России
("обывателем",  заметим,  весьма  обеспеченным.  -  И.Г.)".  В  разговоре  с
лейб-хирургом С.П.Федоровым Николай обмолвился: "Неужели вы думаете,  что  я
буду интриговать. Я буду жить около Алексея  и  его  воспитывать".  Федоров,
говоря о болезни Алексея гемофилии, в то время  неизлечимой,  заключил,  что
наследник вряд ли доживет до шестнадцати... После этого, обсуждая  положение
с Фредериксом, Николай заплакал.
     Когда в девять вечера  приехали  депутаты  Гос.  Думы,  он  услышал  от
Гучкова, что  с  сыном  ему  придется  расстаться,  ибо  "никто  не  решится
доверить судьбу и воспитание будущего государя  тем,  кто  довел  страну  до
настоящего положения". На это Николай ответил, что  расстаться  с  сыном  не
может  и  передает  престол