ело было  затекшим  и  будто  связанным,  белье  уже  не
вбирало пот, и капли, щекоча, сбегали по ложбине груди.  Ступни  распухли  -
нестерпимо хотелось сбросить жавшие ботинки.
      Лабинцов  тоскливо-тихо  стоял   сбоку   и   проговорил   в   убитости
необратимого краха:
      - Что-о ты наделал... я не хотел при них, а... а ведь это - конец!
      Проклу Петровичу стало жутко, но по-иному, чем давеча: не было  порыва
к действию, и грузно навалилось, сгибая спину, холодное безнадежное уныние.
      - Они пришли увести тебя и пристрелить, - сказал он, в  то  время  как
череп наливался монотонным гулом.
      - Солдаты, те трое, мне симпатизировали, это наши рабочие, они...
      - Вступились бы  и  силой  оружия  предотвратили...  -  опередил  зятя
Байбарин. - Ты забыл - а тебе было показано,  как  оно  бы  произошло.  Там,
куда бы тебя привели, один спросил бы: "Осуждали нас  за  расстрел  башкир?"
Ты не смог бы сказать "нет", ты стал бы объяснять - и вот оно,  как  давеча,
но уже приговором: "Агитация!" И кто-то из этих двоих хлопает тебя  в  упор.
А  возглавитель  ваш  тут  же  бы   зачитал   приказ   губкома:   борьба   с
контрреволюцией, с агитацией, беспощадные меры...
      Семен Кириллович с непроизвольным  телодвижением,  будто  отстраняясь,
выдохнул:
      - А-а-аа... - и пробормотал севшим голосом: - Могло быть и не так!  но
что - что будет теперь?
      - Ты  возьмешь  револьвер,  и  будем  защищать  дом!  -  с  твердостью
произнес хорунжий.
      - Безумие - против вооруженного отряда.
      - Ты уверен, что отряд - в поселке? - возразил тесть. -  Я  думаю,  их
силы откатываются, и сюда заскочила группа:  за  остатками  золота  и  чтобы
хлопнуть тебя. Вожаки выключены - а без них как? Взывать к Оренбургу,  ждать
указаний... и они поступят. Но телеграммой погнать на приступ,  под  пули  -
трудновато.
      Слова были рождены не столько верой,  сколько  обязанностью  подняться
над непрочностью положения, что, по ту  сторону  прочных  стен,  говорила  о
себе все явственнее. Возбужденно - пока еще на расстоянии - роились  голоса,
и нет-нет да различался крик: кто-то вопрошал, проклинал, приказывал...
      Подступал  тот   сущностный   перелом,   перед   которым   так   важно
безрассудство наития и столь вредно воображение.


50


      Воображение работало бодро, и в голове Юрия Вакера, в то время как  он
беседовал с дедом Пахомычем,  обретала  все  новые  краски  сцена  "Комиссар
Житор  и  истопник".  Комната,  фигура  хозяина,  подробности,  при  которых
протекал разговор, - все это было тем вкусным тестом правды, что  сделает  и
начинку вкусной в ее пряной правдивости. Юрием  подкупающе-бойко  овладевала
задумка - заменив себя незабвенным комиссаром, перенести  сцену  в  прошлое,
художественно преобразовывая ее в один из эпизодов романа.
      - Когда вы были истопником  в  губкоме,  -  начал  он  с  почтением  к
названной должности, - у вас имелась... ну, какая-то каморка?
      Старик отозвался не сразу:
      - А зачем вам?
      "Щука тебя с хвоста не заглотнет!" - подумал Вакер.
      - Мы с вами  должны  так  показать  товарища  Житора,  чтобы  читатель
получше представил и больше понял, - сказал он  в  чуткой  искренности,  как
говорят с ценным,  уважаемым  сообщником.  -  Товарищ  Житор  любил  простых
людей, жил для них и за них погиб. И,  наверно,  могло  быть  так:  однажды,
после важного выезда, возвращается он в губком - усталый, идет к лестнице  и
видит вас.  Приветливо  жмет  руку  и  спрашивает:  "Что  скажешь  о  жизни,
Пахомыч?" А вы: "Картошечка у меня поспевает. Не попробуете горяченькой?"  И
приглашаете его в каморку, которая тут же рядом...
      Старик обмакнул хлебный мякиш в блюдце с подсолнечным маслом и  держал
над блюдцем, пока масло не перестанет капать.
      - И вот сидите вы с ним, как сейчас  со  мной,  -  продолжил  Вакер  в
захваченности тем, что ему рисовалось, - и он  говорит:  да,  мол,  Пахомыч,
сейчас нужда и разруха, ибо идет смертельная  борьба  за  счастье  трудового
человека. А прежде было посытнее, и, конечно, тебе помнятся те же куличи  на
Пасху. Так ответь мне честно: хотел  бы  ты,  ради  калачей-куличей  -  того
прежнего с его бесправием, с его темнотой, с поповским обманом насчет ада  и
рая?
      - Обман был большой! - сказал старик убежденно.
      - О! И что бы вы ему по этому поводу? - прицелился уцепить Вакер.
      Хозяин взглянул на его тарелку:
      - Картошка остыла.
      - Э-э... - он взял картофелину и надкусил, - а там  у  вас  картошечка
горяченькая... Ну и... -  не  выдерживая,  стал  помогать,  -  вы,  наверно,
сказали бы, что было чувство, была мечта и надежда: должна, мол,  явиться  и
явится сила, которая поведет...
      - И ведет, и тащит, - согласился дед.
      - Тащит?
      Дед съел вобравший масло хлеб:
      - Как рыбу на нерест. Речка бежит-бурлит сверху - а  рыбу,  наперекор,
будто кто тащит вверх.
      - Отлично! - поощрил Юрий. - И так же народ пошел за партией...  -  он
зорко примолк, точно биллиардный игрок, чей шар коснулся нужного шара.
      - У порогов кипит, а рыба сигает через них; ее об камни бьет, и  зверь
ее выхватывает, а она идет... выше, выше...
      - Из бесправия, из темноты - народная масса, - вытаскивал  Юрий  деда,
утопающего в сравнении.
      - Что рыбе темнота? - сказал тот не посмотрев, как если бы  ему  стало
немного совестно за человека. - Она вон прыгает  в  воздух,  где  ей  дышать
нельзя.
      - А могла б оставаться в  воде  и  дышать,  -  непринужденно  подыграл
Вакер.
      - В бесправии и дышат, -  сказал  старик  трезво,  будто  и  не  думал
тонуть. - Рыба у нас  разная,  -  продолжил  тоном  продавца,  предлагающего
товар, - много ее...
      - Миллионы тружеников, - мешал отвлекаться Вакер. - Мощь!
      - Снулая, - говорил старик, как не слыша, - а иная  все  же  бьется...
Да вы наливайте себе, - указал он глазами на четушку с остатками водки.
      Гость, проследив его взгляд, не проронил слова,  не  протянул  руку  к
бутылке.
      - Непокорство, как нерест, - сказал Пахомыч, - дышать,  не  дышать,  а
бьются... Было и будет.
      Юрий извострился в озадаченности.
      - Нерест рыбы?
      - Ее, - подтвердил старик, и гость подумал: "Лукавая штука -  язык!  В
его шутках скользнет, что хозяину-то и невдомек - а творческий ум  откроет".
Тут же он вспомнил самокритично: а мой тоже ляпнул - "нерест рыбы".
      Самолюбие  с  лихвой  вознаграждалось  тем,  что   он   заполучил-таки
"каморку", в которой истопник своим собственным образным  языком  говорил  с
комиссаром Житором. Не помешала бы еще пара запоминающихся черточек, и  Юрий
провел карандашиком по пунктиру...  Хозяйка  подала  картошку  очищенной,  а
истопник и комиссар  будут  сами  снимать  кожуру  с  горячих  картофелин  и
бережно посыпать их считанными крупинками соли.
      Некрупные тощие руки старика не  то  чтобы  не  нравились  Вакеру,  но
навязчиво останавливали на себе  взгляд,  пока  беспокоящее  не  обратилось,
наконец, в мысленный сладкий причмок.  Ногти  истопника  будут  обкуренными,
цвета  охры,  на  вид  твердыми,  как  металл.  Они  снимают  кожуру   будто
выверенными касаниями, и картофелина остается гладенькой, как яйцо.
      Гость осмотрелся еще раз-другой: не сгодится ли что в придачу, но  все
уже было перебрано, а поздний час  напоминал  о  приличии.  Он  поблагодарил
притомленных хозяев и, когда протянул Пахомычу руку, глаза у того как  будто
бы заинтересованно прояснились:
      - Вы не завтра уезжаете-то?
      Вакер ответил, что нет, пока еще не завтра.


51


      В последующие дни  он  поездил  с  работником  обкома  по  колхозам  и
оправдал командировку, заглянув в  достаточное  число  хозяйств.  В  очерках
будет рассказано, как  здесь  осваивается  техника,  как  школьник,  который
жадно читал о тракторах, - впервые забравшись в машину,  правильно  называет
все части управления...
      Пресыщенный  ездой  по  сельским   дорогам   с   их   постоянством   в
неожиданностях, как то: болотца, озерки  и  неубывающая  мелочь  препятствий
рода кочек, - журналист,  употребим  просторечие,  без  задних  ног  спал  в
гостинице, положив себе встать не ранее девяти, но стук в дверь  поднял  его
с рассветом. Оказалось, в гостиницу  позвонили  и  сказали,  "чтобы  товарищ
корреспондент был к восьми в здании, которое он знает".
      Часовой посмотрел в его удостоверение и, не  спросив,  как  раньше  "к
кому?", посторонился. Тут же за дверью ожидал дежурный, который произнес:  -
Подождите, пожалуйста! - и приглашающе сделал два шага в направлении  скамьи
у стены. Юрий, который прежде проходил  сразу  в  столовую,  узнал  типичную
принадлежность исто казенного  учреждения:  скамью-ящик,  в  каких  хранятся
сапожные щетки, баночки с кремом,  тряпки  для  стирания  пыли.  Присев,  он
представил серьезных людей в форме с тряпицами в руках.
     Дежурный по телефону доложил начальству и, выслушав,  отчетливо  кивнул
пространству, как если бы стоял  перед  руководителем.  Он  быстро  пошел  к
гостю и, не замедляя шага, проводил его до широкой лестницы:
      - Второй этаж, дверь - две створки, одна открыта.
      Вакер оказался в приемной, где стояли в кадках филодендрон  и  пальма,
а у окна за столом с пишущей машинкой сидел  прямоплечий,  в  гимнастерке  с
кубиками:  его  красноватые  руки  молотобойца   над   клавишами   ундервуда
производили трогательное впечатление. Секретарь привстал и показал  пятерней
на вход в кабинет.
      Вакер  миновал  двойные  двери,  обитые  с  обеих  сторон   коричневым
дерматином, и слегка  прищурился:  в  окно  косо  ударяло  встающее  солнце,
отчего  стена  сбоку  от  окна  сияла  густо-восковым  напряженным  блеском.
Житоров,  сидя  за  столом,  читал  бумаги  в  раскрытой  папке,  и  мы   на
секунду-другую оставим его в этом  положении,  чтобы  сказать  о  любопытном
предмете обстановки - о его служебном столе.
      Обширный, основательный, он, конечно,  сработан  из  дуба,  имеет  две
тумбы и отличается массивностью. По  одной  ножке  проходит  вверх  прибитая
дужками резиновая трубка: из нее  у  края  стола  выведены  провода  к  трем
телефонным аппаратам, они стоят по правую руку начальника.  К  другой  ножке
пригнана латунная трубка, врезанная в столешницу  снизу:  сверху,  над  этим
местом,  в  поверхности  утоплена  пластинка  полированной  стали,  из   нее
выступают разноцветные кнопки - при их посредстве можно  вызвать  секретаря,
сотрудников отделов, поднять тревогу.
      Имеется и деталь иного  характера.  В  край,  обращенный  к  сидящему,
вделан стальной  вкладыш,  как  у  столиков  в  вагонных  купе:  вкладыш  со
специальной выемкой, чтобы откупоривать, удерживая в ней головку, бутылки  с
нарзаном, с ситро.
      Остается  добавить,  что  на  столе  помещалась  мраморная   доска   с
углублениями,  в  которых  стояли  круглые  чернильницы  с   никелированными
крышечками. Посреди  доски  возвышался  эбонитовый  четырехгранный  кубок  с
выпуклым силуэтом Спасской башни Кремля на каждой грани;  из  кубка  торчали
перьевые ручки, заточенные карандаши и линейка из плексигласа.
      Посетитель заметил от двери, что раскрытая папка лежит не прямо  перед
Житоровым, а немного смещена, и тот  смотрит  в  нее  вкось.  "Притворяется,
будто читает. Ждал меня, но хочет внушить, что это  -  не  главное!"  -  был
сделан вывод.
      - Не помешал? - сказал гость с самой малостью насмешливого умиления.
      Житоров взглянул исподлобья:
      - Здравствуй, Юра. Присаживайся, - и опять опустил  глаза  к  бумагам,
слегка наклонив к плечу голову, остриженную под  бокс:  по  сторонам  волосы
сняты, а от лба к затылку оставлена "щетка".
      Вакер обратил внимание, что у стены выстроены  обычные  стулья,  тогда
как  напротив  стола  стоит  мягкий.  Он  сел  на  него,  занимаемый   двумя
возможными ответами на вопрос: почему Марат вызвал его  прямо  в  кабинет  и
притом в форме какой-то натянутой вескости? Первая мысль была:  "Не  мог  же
он не предстать передо  мной  в  ореоле  положения!  Приберегал  эффект".  А
вторая:  "Хочет  повнушительнее  преподнести  признание,  которое  выбил  из
полутрупов". Не исключалось, что верно и то, и другое.
      Глядя в папку, Житоров спросил:
      - Истекает командировка?
      Юрий ответил, что как ни лиричны пейзажи Оренбуржья,  но  Белокаменная
зовет. Марат закрыл папку чуть поспешнее, чем требовал характер сцены.
      - Ну что же, Юра... я тебя не подвел - но меня  подвели!  От  этого  -
будь ты семи пядей во лбу - не застрахуешься. Такова моя работа! - начал  он
угнетенно, а закончил сурово и даже горделиво.
      Друг, в многообещающем  предчувствии,  боясь,  что  его  выдаст  лицо,
отвернулся к окну, в которое рвалось солнце, и сощурился.
      - А  моя  работа?  -  сказал  огорченно   и   жалобно,   тем   выражая
солидарность. - Намотаешься по районам, доберешься до человека,  напишешь  о
нем красиво - а он на другой день, в пьяном виде, с трактором в реку...
      Марат выслушал, и суровость чуток уступила мягкости:
      - Я хотел тебя посвятить сразу после ЧП, оно было  трое  суток  назад,
но ты, - и он дружелюбно обыграл выражение Вакера, - мотался по районам.
      Тот, откинувшись на  спинку  стула,  беспокойно  перекладывал  ноги  с
левой на правую и наоборот, и не стерпел:
      - Что было-то?
      - Давить надо котов, которые при мышах спят...  -  проговорил  Житоров
затрудненно от прилива неутолимо-безмерной лютости.
      Ему виделся в этот миг один из  стражей  внутренней  тюрьмы:  сельский
парень,  бывший  милиционер.  Тот  последнее   время   страдал   чирьями   и
поморщивался, когда движения причиняли  ему  боль,  -  что  заметил  Савелий
Нюшин, которого конвоир водил "на помывку".  Нюшин  углядел  и  бинт,  когда
парень расстегнул ворот, чтобы почесать под повязкой.
      Помывочная находилась  в  части  здания,  которая  на  своем  веку  не
однажды меняла облик и назначение. Так, внутри появилась  стена,  отделившая
пространство,  каковое  и  стало  помывочной.  Строили  стену  сразу   после
Гражданской войны, в  разруху,  и  употребили  бросовый  кирпич  разбираемых
руин. Скрепляющий раствор качеством  не  уступал  кирпичам.  Нюшин,  ногтями
соскребая слизь с заплесневелой стены, обнаружил, что один можно вынуть...
      В  то  время  как  узник  омывал  себя  под  душем,  страж  покуривал,
прохаживаясь по  предбаннику.  Когда  положенное  время  истекло  и  конвоир
открыл дверь, чтобы отвести подопечного  в  камеру,  -  кирпич  сделал  свое
дело. Нюшин сорвал с упавшего гимнастерку,  снял  бинт,  свернул  в  жгут  и
привязал его к креплению, что держало трубу душа. Затем он намылил петлю  и,
оседая, удавил себя. Конвоир же с тяжелой травмой  черепа  был  доставлен  в
госпиталь, долго оставался без сознания, но вчера врачи сообщили:  опасности
для жизни нет.
      - Он попросил и  принял  пищу  -  мне  передали,  -  брезгливо  сказал
Житоров, и выражение у него  стало  такое,  что  Вакер  представил,  как  он
заталкивает суповую ложку в горло пострадавшему. - В глазок не глядел...  ну
так ответит! - было произнесено без крика,  но  с  резкостью,  осязательной,
как свист плетки у самого лица.
      Житоров заговорил с угрюмым пафосом:
      - Я  продолжаю  считать,  что  очные  ставки  двоих  дали  бы   полную
размотку!
      "Бы!" - сказал про себя Вакер, купаясь  в  особенного  рода  волнении.
Друг был оставлен с носом, и истинное чувство дружбы обернулось в душе  Юрия
честной   и   пылкой   похвалой   узнику:   "Так   дерзко   выразить    свою
индивидуальность!"
      - Попробовать бежать он не мог? - спросил гость в остром  сожалении  о
несбывшемся.
      - Ты что себе  навоображал?!  -  прозвучало  апофеозом  презрительного
возмущения: - У меня побег невозможен!
      Конвоир, согласно правилу, которое делает  честь  предусмотрительности
властей предержащих, оружия не носил, и у Нюшина, когда он  свалил  его,  на
дальнейшее имелся бы только тот же  кирпич.  Меж  тем  в  коридоре  караулил
надзиратель,  а  выход  из  коридора  запирала  решетка,  за  которой  стоял
вооруженный охранник. Позади него, за запертой опять  же  дверью,  находился
двор, откуда можно было выйти лишь через охраняемый проход сквозь здание.
      - Переодеться мог... - сказал  Вакер,  чтобы  услышать,  почему  форма
конвойного не выручила бы Нюшина.
      - У меня не работают - кто своего не  отличит  от  зэ-ка!  -  произнес
Житоров с прокалывающей усмешкой.
      Юрий представил, каким должно быть лицо арестанта  после  допросов,  и
согласился.
      Марат заговорил об Аристархе Сотскове:
      - Я могу применить к нему средства... довести его до нижайшей точки  -
и тогда он скажет все. Я могу это получить и без  очных  ставок!  Но  память
отца,  идеалиста-ленинца,  -  глаза   его   загорелись   надменно-сладостной
скорбью, - не позволяет мне ковыряться в падали.
      Юрий кивнул с истовостью благоговения - испугался, что переборщил,  и,
засуетившись, ущипнул себя за переносицу. Помолчал.
      - В чем ты  тверд,  так  в  том  ты  тверд!  -  произнес  он  затем  с
непререкаемой уверенностью.
      Меж тем перебирал в уме: что мог его  друг  испробовать  на  Сотскове?
Загонял ему  иголки  под  ногти?  Уродовал  гениталии?  Пытал  электрическим
током? А арестанту, скорее всего, нечего было скрывать. Он действительно  не
знал - кто истребил отряд Житора...
      Вакер ошибался, но не в  главном.  Марат  применил  способ  пытки,  не
известный журналисту. Сотскова с умеренной силой ударяли по голове  гирькой,
завернутой в слой ваты нужной толщины. Средство вызывало нарушения  мозговой
деятельности и, как слышал Житоров от тех, кого считал  знатоками,  пытаемый
утрачивал  самоконтроль,  говоря  абсолютно  все,  что  удерживала   память.
Способ, однако, не  был  достаточно  опробован  и,  вне  сомнений,  требовал
незаурядного мастерства, ибо существовал риск обратного  результата:  память
могло  "отшибить".  Так  и  случилось:  Сотсков  помнил  свое  имя,  немного
рассказывал о детстве, но когда ему задавали вопросы о  войне,  заговаривали
на другие темы - молчал с бессмысленной улыбкой.  Он  совершенно  ничего  не
помнил о семье, не понимал, где  и  почему  в  настоящий  момент  находится.
Врачи удостоверили, что это не симуляция.
      Житоров не стал перегружать разговор такими подробностями.
      - Отпустишь его? - спросил Вакер невинно.
      - Он не подпадет под "вышку"! - сказал Марат холодно. -  Но  отпускать
виновного? За ним - антисоветские разговоры, это вскрылось. И  на  следствии
проявил себя выпадами... Пойдет в  ссылку!  -  он  опустил  то,  что  ссылку
Сотскову  предстоит  отбывать  в  лагерном  лечучреждении,  в   бараке   для
душевнобольных.
      Марат обратился к изначальному:
      - С книгой как теперь быть? -  он  не  скрывал  расстроенности.  -  Я,
конечно,  буду  и  дальше  копать  во  всех  направлениях,  но  сколько  это
продлится?
      Юрий который  день  думал  о  собственном,  о  "чисто  художественном"
раскрытии тайны. Сейчас, в чувстве словно бы завоеванного  права,  заговорил
свободно и даже с оттенком небрежности:
      - От  меня  требуется  -  что?  Роман!  А  у   литературы   -   истина
доказанная! - есть свои способы устанавливать правду и делать ее  нетленной.
Чутье художника, художественный  поиск...  тут  главное  -  чтобы  найденное
имело плоть и кровь живой жизни.
      - Видишь  ли,  -  продолжал  он  со  скромным  видом  и  самоуверенной
интонацией, - я владею тем, чего нет... нет у следствия, - уточнил он. -  На
отряд  твоего  отца  мог  предательски  напасть  другой  -   тоже   как   бы
красногвардейский - отряд. Он состоял из анархистов, уголовников и  кулаков.
Сделав гнусное дело, банда опять замаскировалась под красных и выявила  свое
истинное  лицо  лишь,  скажем,  в  двадцать  первом