овал,   устремляясь   раздумьями
дальше... Кто более  всего  подошел  бы  народу,  как  не  отрочески  чистый
верующий человек, о чьей нравственности могли свидетельствовать схимники?..
     И  виделся  сын  Владимир:  доброе  одухотворенное  лицо,   обрамленное
черными, на прямой пробор расчесанными волосами до плеч.
     Был Владимир донельзя худ и очень высок -  уже  в  шестнадцать  лет  на
полголовы  выше  отнюдь  не  низкорослого  отца.  Учился   в   Оренбурге   в
классической гимназии - оставил. Ушел  прислужником  к  старцу-старообрядцу:
жить  по-Божьи.  Через  четыре  года  благословился  у  старца  и  у   отца:
отправился на север в скит.
     Однажды пришло  письмо  с  берега  Белого  моря,  из  Сумского  Посада:
Владимир коротко сообщал, что для него счастье - жизнь послушника.
     Прокл Петрович не сказать чтобы умилился. Сам  он  нередко  по  полгода
"забывал"   говеть.   Упрекая   себя   в   легкомыслии,   легкомысленно   же
оправдывался:  "Неужели  внешняя  традиция  столь  важна,  что  я  не   могу
надеяться  на  Твое  терпение,  Боже?"  Полагался  на  собственную  связь  с
Господом,  каковую  ткал  из  самостоятельного   осмысления   святых   книг,
старинных  икон,  росписи  храмов...  Религиозность  сына  считал  "чересчур
повышенной"   и   предпочел   бы   видеть    его    примерным    независимым
товаропроизводителем на своей земле, а не монахом.
     Перед германской войной зажиточный, ревностный  в  вере  казак  Никодим
Лукахин отъехал в поморские скиты на  богомолье.  По  возвращении  пришел  к
хорунжему. Беспрестанно  пасмурный,  никогда  из  близкой  родни  никого  не
похваливший, Лукахин расщедрился  да  как!  У  Прокла  Петровича  и  Варвары
Тихоновны так и зашлись сердца.
     Проясняя скупо мигающее лицо, но не в силах изменить привычно  ворчащий
голос, Никодим поведал об одном из святых мест: "Идешь туда  средь  кедрача,
и что же так благоухает? Кустарники! Тишь такая, и темновато - ну,  будто  и
дня нет. Церковь маленькая  стоит.  Перед  дверьми  священник  беседовает  с
молодежью. Самый-то высокорослый повернись - гля, сынок хорунжего!"
     По рассказу  Лукахина,  Владимир,  несмотря  на  полутьму,  тотчас  его
узнал.
     "Как, мол, дома-то? здоровы ли? Выслушал - грит: слава Вседержителю!
     Входим в церковь - это и есть скит. Из  кедровых  бревен  воздвигнут  в
старину. Изнутри - белая резьба с позолотой, иконостас голубоватый.  Снаружи
воздух духовит, а тут и вовсе благость".
     Никодим описывал: священник служил молебен, "Владимир и такие же  юноши
запели "Христос воскресе из мертвых" - и что за отрада  вошла  в  душу!  Ну,
наново родился".
     Лукахин повествовал о Владимире с неутихающей ласковостью: "Живет он  в
таких трудах и смирении - праведным  на  меня  веяло.  Моление  питает  его.
Окромя  черного  хлеба  и  супца  с  горохом,  ничего  не  знает.   Похлебал
пресного - и сызнова на молитву.  Огород  мотыжит,  коровье  стойло  чистит,
дрова рубит на зиму, помогает тесать из гранита крест... Я его  спросил:  не
устаете, дескать, от такого житья? А он грит: здесь место  -  намоленное,  и
кому даден талан, тот здесь душой веселится..."


x x x


      В пасмури закатилось солнце, что  стало  заметно  по  тому,  как  угас
сочившийся сквозь  облака  ток  рыхлого  света.  Тем  временем  разлив  реки
намного сузился: слева теснил косогор с бедным поселком  на  нем,  а  правый
берег и до того был всхолмленный.  Течение  убыстрилось.  Парень,  он  опять
взял весла у Байбарина, сейчас лишь чуть-чуть  шевелил  ими,  направляя  ход
баркаса. Саженях в двух от него  сильно  всплеснуло,  через  минуту  всплеск
повторился за кормой. Парнишка жадно глянул на то место:
     - Таймень! Зда-а-р-рровый!
     Прокл Петрович улыбнулся:
     - Не сом?
     - Не-е!  -  гребец  убежденно,  с  легкой  укоризной  напомнил:  -   На
перемыках-то таймень шарахает за чехонькой!
     Байбарин подумал: вот ведь взял в себя, живет  с  этим  и  с  этого  не
сойдет... Мысли опять занял сын, который никак и родился со  своим  таланом.
Прокл  Петрович  угнетенно  признал  в  себе  некоторую   зависть.   Смущала
неотвязность соображения, что если бы не жена, не  ее  нужда  в  заботе,  он
хоть сегодня подался бы далеко-далеко - в намоленное место.  "Но  привел  ли
бы туда Бог? - усиливался почувствовать хорунжий. - Господи, дай знак!"
     Баркас плыл и плыл вниз по Уралу; в стылой полутьме по  правому  берегу
тянулся чернеющей зубчатой стенкой лес. От  него  наносило  тоскливый  запах
трухлявых пней,  заплесневелого  гнилья.  По  левую  сторону  распростерлась
низменность. Откуда-то издалека, из пропадающего в потемках  залитого  водой
займища, долетали еле слышные призывы дикого селезня.
     Сырость от реки стала гуще, улеглась ночь. Варвара Тихоновна,  легонько
пристанывая, жаловалась на стеснение в  груди  и  на  то,  что  "в  поясницу
вступило".
     Лодка обогнула гористый мыс  справа,  и  впереди  зажелтели  в  темноте
огоньки хутора. С хозяином баркаса было обусловлено, что батрак  сплавит  их
до этого места. Причалили к неструганым сосновым мосткам, парень побежал  на
хутор - раздобыл опорки разутому пассажиру.
     Прокл Петрович и парнишка, поднатужившись,  помогли  Варваре  Тихоновне
взобраться на причал. В ближнем дворе путники упросились на ночлег.
     На другой день они попрощались с гребцом и на  нанятой  повозке  начали
беспокойный путь к  Баймаку.  В  дороге,  занявшей  не  одни  сутки,  дважды
возбуждали интерес красных разъездов. В первый случай  среди  красноармейцев
оказался знакомый возницы: обошлось разговором между земляками. Но в  другой
раз поворачивалось так, что впору подержаться за сердце.
     От полуденного солнца слезились глаза. Под колкими лучами  выпаривались
весенние  лужи,  и  дорога  извилисто   убегала   к   Баймаку   подсушенная,
исчерна-коричневая, изморщиненная начинающими черстветь колеями. До  поселка
оставалось  верст  двадцать.  Поворот  уводил  за  расплывчато-серый  массив
голого кустарника, а там и открылась  -  будто  их  и  поджидала  -  стоянка
красных.
     Один, верхом, отделился от дюжины товарищей. Он с  видом  невозмутимого
в чванливом равнодушии бека покачивался на  иноходи  высоконогого  савраски,
драгунская трехлинейка висела  на  передней  луке  седла.  Человек  усиленно
сжимал  губы,  чтобы  не  сказать  слова  -   не   повредить   производимому
впечатлению. Те, что были невдали, посматривали  угрюмо-любопытно,  и  Прокл
Петрович ощущал скобление тупым ножом  по  нервам.  Взяв  тон  незаслуженной
обиды, со стариковской слезой в голосе сообщил, что не чужой в этом краю:  в
Баймаке проживает дочь. А едут они  к  ней  с  пепелища:  от  постоя  пьяных
казаков сгорел дом.
     Всадник спешился и оказался  низеньким.  Нахраписто  схватив  пристяжку
под уздцы, другой рукой махнул Байбарину: вон с подводы! Но неуверенность  в
могуществе жеста подгадила.
     - Ничо не знаю! Слазь! - прервал он кичливое безмолвие.
     Хорунжего окатило дерзновенное исступление жертвы,  полыхнув  удавшейся
угрозой:
     - В Совете Баймака разберут ваш произвол.
     Красноармеец  зыркнул  исподлобья   и   вдруг   разразился   бранчливым
многословием. Суть сводилась к тому, что он делает как надо.
     - Теперь так! Теперь поверь кому!
     Прокл Петрович, при острие риска у горла, отдался инстинкту дерзости:
     - Совет на то и поставлен, чтобы проверять! И вас - в первую голову!
     Красный, словно задумавшись, неторопливо взял в руки винтовку  и,  всем
видом показывая, что сейчас направит ее на Байбарина,  спросил  со  зловещей
вежливостью:
     - Ваша дочь за кем будет замужем?
     Вопрос - а не враг ли его зять красным? - лишь сбивал  порыв,  не  суля
чем-то помочь. Прокл Петрович призвал мысленно Бога и  в  чувстве  броска  с
высоты в воду ответил:
     - За инженером Лабинцовым.
     Красноармеец принял ремень  ружья  на  плечо,  повернулся  к  своим  и,
воздев руку, прокричал дважды:
     - К Лабинцову едут! К Семену Кириллычу!
     Хорунжий, в натянутой недоверчивости к происшедшему, теперь имел  перед
собой лицо не только не злобное, но даже дружественное.
     - Родня  Семена   Кириллыча?   -   сказал   человек   с   симпатией   и
фамильярностью. - Давай, ехайте! Можно!
     Возчик,   сгорбленный,   внешне   хранивший   смиренное    бесстрастие,
потянулся, сжимая вожжи, к красноармейцу и осторожно уточнил:
     - Пропускашь, благодетель?
     Тот властно и лихо указал рукой:
     - Вези-ии!
     Торчащий из  глины  камень  дал  искру  о  копыто  коренника;  запряжка
трусила мелкой рысью,  поблескивая  отбеленными  подковами.  Прокл  Петрович
смахнул с носа капли пота и, качнувшись от тряски телеги,  заглянул  в  лицо
жены. Она казалась рассеянно-спокойной,  но  когда  заговорила,  дребезжащий
голос выдал смертное изнурение:
     - Нельзя Бога гневить - но хоть бы уж один конец...
     Близкая встреча с дочерью,  переживания:  что  там  у  них?  -  вскоре,
однако, оживили ее.  Между  тем  погода  сгрубела,  как  говорят  в  народе.
Вечером, когда въезжали в  Баймак,  солнце  чуть  виднелось,  запеленутое  в
тучи.
     Повозка встала у палисадника  с  сиренью,  одевшейся  пухлыми  налитыми
почками, за нею голубел  фасад  обшитого  шпунтом  дома.  У  путников  после
жгучести  приключений  и  от  неизвестности  впереди  сохло  во  рту.  Прокл
Петрович, храбрясь, сказал жене с деланной непринужденностью:
     - Так бы и выпил бадью клюквенного морса!


33


     Запив морсом полтораста граммов водки, Юрий насладился тем,  как  кровь
блаженным жаром плеснула в виски и щеки. Нещадная  похмельная  подавленность
улетучилась. Он босиком потрусил по плюшевому  ковру  к  окну  и  приотворил
створку. Ворвавшийся ветерок колыхнул край скатерти, что  свисала  со  стола
до самого пола.
     Вдохнув весенней свежести, пахнущей  городским  садом,  омытым  дождем,
Юрий поморщился  от  нелегкого  душка  в  номере.  Благоразумно  остерегаясь
простуды, надел свитер и  пиджак  и  распахнул  окно  настежь.  Незаведенные
карманные  часы  встали,  но  тикавший  на  буфете   гостиничный   будильник
показывал без восьми двенадцать.
     Начав вчера вечером, Вакер и  Житоров  "добавляли"  всю  ночь.  В  пять
Марат грянулся наискось на кровать -  Юрию  пришлось,  страдая  и  матерясь,
искать удобного положения в кресле. Незаметно для себя он  сполз  с  него  и
уснул на  полу.  Растолкал  поднявшийся  около  восьми  Житоров  -  больной,
придавленно-лютый после пьянки. Стоило оценить, что  в  таком  состоянии  он
заставил себя побриться и притом с тщанием. Ушел он, не произнеся ни  слова,
страдая жестоким отвращением ко всему окружающему.
     "Служба зовет, службист!  -  мысленно  злорадствовал  Юрий,  ложась  на
освободившуюся  кровать.  -  Премиленькое  самочувствие  для  хлопот   дня!"
Расслабленно уплывая в сон, он приголубил мысль: ах, жить бы да  поживать  в
не стесненной  сроками  творческой  командировке,  какие  полагаются  членам
Союза  писателей,  этого  придворного  клана   избранных...   Не   будь   же
близорукой, партия: нужен, пойми, нужен тебе писатель Вакер!
     Проветрив номер, Юрий нажал кнопку электрического звонка -  появившейся
горничной было велено сказать официанту, чтобы принес суп  харчо  и  бутылку
"хванчкары"  (винную  карточку  здешнего  ресторана  гость  знал  наизусть).
Аппетит  отсутствовал  напрочь,  но  Вакер,   убежденный   в   живительности
горячего, упрямо съел суп, немилосердно наперчив его. Теперь  можно  было  в
полноте интереса призаняться вином...
     Вспоминалось, как давеча Марат,  донимаемый  выспрашиванием  о  пытках,
опускал расширенные подернутые слизью зрачки:
     - Исключено! В советском государстве этого нет!
     (Через год с  небольшим,  начиная  с  июля  тридцать  седьмого,  пытки,
перестав быть привилегией следователей-энтузиастов, найдут  свое  постоянное
применение в органах - согласно особой секретной директиве).
     - Эхе-хе! - с шутливо-показной горечью  вздохнул  Вакер.  -  Куда  мне,
верблюду,  знать  плакатные  истины?  -  сменив  тон,  сказал   с   циничной
простотой: - В колхозе ты ему на морду наступил привычно.
     Житоров искоса полоснул каким-то дерганно-вывихнутым взглядом:
     - Есть  категория  нелюдей,  которым  нет  места   в   социалистическом
государстве! Они не должны его законы использовать для прикрытия. Убийцы  из
белых, из  кулаков,  поджигатели  кулацких  восстаний...  К  этой  категории
применимы все целесообразные средства...
     "Ого, весомо!" - взыграла журналистская жилка у  Юрия.  Он  был  уверен
"на семьдесят процентов" (оговорку  все  же  считал  необходимой),  что,  по
меркам высшего руководства, Житоров злоупотребляет должностной властью.
     "Подбросить  в  Белокаменной  кому  повыше  -   глядишь,   и   дед   не
вызволит..." - за стаканом вина  он  разжигал  в  себе  возмущение  садизмом
Марата: "Разнуздался, субчик! Перерождаешься в палача".
     Кстати, вот о  чем  бы  написать  рассказ!  Воображение  дарило  сцены,
которые, вне сомнений, потрясли бы читателя... Но к чему думать о  том,  что
никогда не дозволят воплотить?  Не  полезнее  ли  решить  вопрос:  пойти  на
прогулку или позвать горничную, которая посматривала вполне обещающе?
     Рассудив, что гостиница без горничных не живет, а проветриться -  самое
время, - он поспешил на улицу. Энергичным шагом, похожим  на  бег,  шел  под
высоким, в таявших  облачках  небом,  и  было  приятно,  что  весенний  свет
нестерпим для глаз, а деревья скоро обымутся зеленоватым дымком.
     Отдавшись  звучащей  в  нем  легкомысленной  мелодии  чарльстона,  Юрий
завернул в библиотеку. Его всегда влекли книжные полки, хранилища книг,  где
можно   рыться   с   шансом   напасть   на   что-либо   малоизвестное,    но
примечательное - стилем ли, постройкой ли вещи.
     На библиотеках сказывалась партийная  забота  об  идейности,  и  Вакера
заняло,  что   Есенин,   которого   пролетарская   критика   оярлычила   как
реакционного религиозника, отсюда не удален. Только что на улице Юрий  видел
театральную  афишу,  свежеукрасившую  тумбу:   спектакль   "Пугачев",   было
объявлено, поставлен "по одноименной  драматической  поэме  Сергея  Есенина.
Режиссер Марк Кацнельсон".
     Заметим, что первая  попытка  поставить  "Пугачева"  относится  к  1921
году,  в  котором  поэма  увидела  свет.  Мейерхольд  задумывал   сценически
воплотить произведение в своем Театре РСФСР I -  но  все  так  и  окончилось
проектом.


34


     Наутро,  в  воскресенье,  Житоров  позвонил  в  гостиницу  и  пригласил
приятеля к себе домой. Жил  в  десяти  минутах  ходьбы.  Встретил  он  Юрия,
облаченный в белые  вязаные  подштанники  и  в  футболку.  Ткань  обтягивала
развитые округлые мышцы ног, скульптурный торс. Марат выглядел выспавшимся.
     - И у такого занятого  начальства  выдаются  выходные!  -  располагающе
улыбнулся гость. - Я свидетель редчайших минут.
     - Ничего смешного - в самом деле, замотан. И  сегодня  свободен  только
до  восьми  вечера,  -  слова  эти  были  произнесены   со   снисходительным
дружелюбием.
     Житоров  занимал   трехкомнатную   квартиру   в   доме,   где   обитали
исключительно ответственные лица. Жена, спортсменка,  инструктор  ОСОВИАХИМа
по управлению планером,  не  пожелав  бросить  работу,  осталась  в  Москве.
Супруги решили "пожить двумя  домами"  -  учитывая,  что  Марат  назначен  в
Оренбург не навечно.
     Вакер прошел за другом в гостиную.  Полы,  недавно  вымытые  приходящей
домработницей, поблескивали бурой, со свинцовым отливом краской, что не  шла
к веселеньким золотистым обоям. Не под стать им был и темно-коричневый -  по
виду неподъемно-тяжелый  -  диван,  обитый  толстой  кожей.  Кроме  него,  в
комнате стояли два кресла в чехлах, голый полированный стол,  пара  стульев,
сосновый буфет (точно такой, как в номере Вакера) и тумбочка с патефоном  на
ней.
     - Ну-у, мы на финише? Можно поздравить? - шаловливо и  в  то  же  время
торжественно обратился гость к хозяину.
     По недовольному выражению догадался: поздравлять-то и не с чем. Тем  не
менее Житоров произнес с апломбом:
     - В любую минуту мне могут  позвонить,  что  признание  есть!  -  встав
перед усевшимся в кресло приятелем, брюзгливо добавил:  -  Сегодня  пить  не
будем. Хватит! И-и... не знаю, чем тебя угощать...
     - Угостишь чем-нибудь! - неунывающе хохотнул Юрий.
     Хозяин, будто никакого  гостя  и  нет,  прилег  на  диван,  отстраненно
развернул  областную  газету.  Друг  внутренне  вознегодовал:  "Смотри,  как
козырно  держится,   скотина!"   Стало   понятно   -   его   пригласили   из
самодовольного, показного гостеприимства: "А то скажешь - ни разу в  дом  не
позвал".
     Он, однако, не пролил вскипевшей обиды, а, закинув ногу на ногу,  задал
тривиальный вопрос:
     - Что интересного пишут мои местные коллеги?
     - Да вот гляжу... производственные успехи, как обычно,  растут...  Ага,
отмечается успех другого  рода:  самогоноварение  из  зерна  изжито.  Но  из
свеклы, картошки  -  продолжается...  -  пробегая  взглядом  столбцы,  Марат
подпустил саркастическую нотку: - Критика в  адрес  милиции,  прокуратуры...
куда смотрят органы на местах?
     Он уронил газету на пол:
     - Вот что я скажу. Какие ни будь у нас достижения, но и через  сто  лет
самогонку будут гнать!
     - Интересное убеждение чекиста! - поддел Юрий  и,  забирая  инициативу,
"поднял уровень" разговора: - Я вчера перечитывал Есенина - он  бы  с  тобой
согласился. Но я не о  самогонке,  хотя  он  в  ней  знал  толк.  Его  поэма
"Пугачев" -  вещь,  примечательная  прозрачными  строками...  Между  прочим,
место действия - здешний край. Ты ее давно читал? Помнишь начало  -  калмыки
бегут из страны от террора власти?..
     Начальство, продолжил он пересказ, посылает казаков в погоню, но  те  -
на стороне калмыков. Казаки и сами хотели бы уйти.
     Он процитировал по памяти:
     - "Если б наши избы были на колесах, мы впрягли бы в них своих коней  и
гужом с солончаковых плесов потянулись в золото степей..." -  Читал  дальше:
умело, напевно - о том, как кони, "длинно выгнув шеи, стадом черных  лебедей
по водам ржи" понесли бы казаков, "буйно хорошея, в новый край..."
     Житоров слушал без оживления, покровительственно похвалил:
     - Память тебе досталась хорошая.
     Друг, считавший свою память феноменальной, обдуманно развивал  мысль  о
поэме:
     - Есенин писал "Пугачева" в двадцать  первом  году,  в  год  восстаний.
Начал писать в марте - когда вспыхнул Кронштадтский мятеж...
     Он выдержал паузу и произнес в волнении как бы грозного открытия:
     - Создана  антисоветская  поэма!  Воспето,   по   сути,   крестьянское,
казачье...  кулацкое,  -  поправил  он  себя,  -  сопротивление  центральной
власти!
     Я тебе докажу... - проговорил приглушенно  от  страстности,  с  суровой
глубиной напряжения. Его лицу сейчас  нельзя  было  отказать  в  подкупающей
выразительности. - Во времена Пугачева, ты знаешь, столицей  был  Петербург,
из Петербурга посылала Екатерина усмирителей. А в  поэме,  там,  где  казаки
убивают Траубенберга  и  Тамбовцева,  читаем:  "Пусть  знает,  пусть  слышит
Москва - ... это только лишь первый раскат..."
     Он был сама доверительная встревоженность:
     - Ты понял, какое время имеется в виду?
     Марат понял. Понял, но не дал это заметить. Мы же заметим  относительно
фамилии Траубенберг, что  уже  упоминалась  в  нашем  рассказе.  Жандармский
офицер, который носил ее, не придуман. Возможно, Есенин знал о нем  и  нашел
фамилию  подходящей  для  поэмы.  Или  же  мы  имеем   дело   со   случайным
совпадением. Однако вернемся к нашим героям.
     Житоров, скрывая, насколько он впечатлен важностью  того,  что  слышит,
сыронизировал в притворном легкомыслии:
     - Шьешь покойнику агитацию - призыв к побегу за границу?
     "Индюк ты! -