ого Екатерина Вторая сделала  крепостное  право  таким
нещадным, каким оно не  было  до  воцарения  фон  Гольштейн-Готторпов,  хотя
начало ужесточаться еще при господстве временщика Бирона  в  правление  Анны
Иоанновны  -  правление,  которое  историки  именуют   периодом   "немецкого
засилья" (словно бы позднее такового уже не бывало).
      Полагая, что  спина  русского  мужика  не  должна  быть  в  разлуке  с
плеткой,  Екатерина   оказалась   безупречной   немкой   в   ее   сочувствии
собственному народу, хорошо знающему, что  такое  безземелье.  Благодаря  ей
многие  германские  жители,  которым,  как  и  их  потомкам,  судьба  судила
мыкаться   в   нищете,   превратились   чудесным   образом   в    российских
землевладельцев. Было бы странно, если бы немец осуждал за это Екатерину,  и
мы решительно возражаем против  попыток  приписать  нам  что-либо  подобное.
Отражая сделанное императрицей, мы всего  лишь  не  исключаем,  что  русский
читатель может иметь свой взгляд на ее деяния...
      Начиная  с  декабря  1762,  посланцы  русского   правительства   стали
частенько  появляться  на  площадях  германских  городов.  Барабанным   боем
созывалась публика, и ей зачитывали манифесты с приглашением в  Россию.  Они
начинались словами о том, что императрица дарует  переселенцам  "материнское
благословение" и берет их под покровительство. Приглашенным  предоставлялась
полная  свобода  вероисповедания.  Они  могли  выбирать   из   перечисляемых
местностей ту, где желали  бы  поселиться,  и  наделялись  изумительным  для
России правом: самостоятельно управлять  своими  поселениями.  Каждая  семья
получала в полное владение  тридцать  десятин  земли:  бесплатно,  с  правом
передачи  по  наследству,  но  без   права   продажи.   Переселенцев   ждала
беспроцентная ссуда. Они освобождались от воинской и прочих повинностей,  от
любой государственной службы, в течение тридцати лет не платили  налогов  и,
кроме того, десять лет могли торговать беспошлинно.
      Тех, кто откликался на приглашение,  российские  чиновники  и  офицеры
(главным образом, с немецкими фамилиями) собирали в партии  и  препровождали
в  портовый  город  Любек.  Здесь  в  январе  1764  была   открыта   контора
переселенческой   службы,   которую   возглавил   Кристоф   Генрих    Шмидт.
Представители  русского  правительства  (комиссары  по  делам   переселения)
обосновались и в  других  германских  городах.  В  Ульме  поставил  дело  на
широкую ногу Карл Фридрих Майснер, во Франкфурте-на-Майне - Йоганн Фациус.
      Русская казна безвозмездно оплачивала проезд колонистов от  российской
границы до места жительства. Им выдавали, помимо "кормовых денег", суммы  на
разнообразные мелкие надобности. Прочие издержки записывались в долг.
      Приезжали не на пустошь:  переселенцев  ожидали  дома.  Каждая  семья,
оделенная весьма крупной ссудой в двести рублей, получала по  две  лошади  и
по корове (лошадь стоила семь-девять рублей,  корова  -  пять-семь  рублей).
Представители власти  отвечали  за  обеспечение  прибывших  орудиями  труда,
семенами,  предметами  домашнего   обихода:   столами,   лавками,   кухонной
утварью - включая ложки.
      В первые с начала  переселения  четыре  года  казна  израсходовала  на
колонистов более пяти миллионов рублей серебром: огромнейшие  в  те  времена
деньги. Впоследствии часть долга  переселенцы  вернули,  остальное  было  им
прощено. (21)
      Екатерина Вторая с немецкой честностью соблюла  то,  что  обещала.  Ее
материнское попечительство о приглашенных не  обернулось  зазывной  уловкой.
Не всем россиянам приятно признавать это, однако оно так: их императрица  не
забыла, что была германской принцессой... Нас призовут "снять с  глаз  шоры"
и увидеть в предприятии Екатерины заботу о  благе  российского  государства:
немцы-колонисты якобы несли в страну культуру земледелия  -  каковую  должно
было перенять русское крестьянство.
      Домысел без доли серьезности! Трогательно  "просветительская"  сказка.
На переселение чаще решались батраки, решались те, кто, не имея  собственной
земли, не имел и должных навыков хозяйствования  (кстати,  тогдашние  мелкие
германские государства не могли похвастать культурой земледелия - в  отличие
от Голландии, от Англии). К тому же, люди перебирались, главным  образом,  в
степи, в края с иным, чем у них на  родине,  климатом,  и  потому  им  самим
приходилось  присматриваться:  как  местный  народ  добывает   воду,   копая
глубокие колодцы, как возделывает поля, разводит скот.
      "Пусть так, но  заселение  края  полезно  государству,  -  не  сдастся
читатель из упрямых, - не через десять, не через двадцать лет -  позднее,  -
но плоды явятся!"  Не  станем  спорить,  однако  же  заметим:  Екатерина,  в
противоположность мысли: "Народ для края!" - следовала  правилу:  "Край  для
народа!" После  разделов  Польши  к  Российской  империи  отошли  земли,  на
которых  жило  немало  евреев.  Для  них  императрица  в  1796  ввела  черту
оседлости,  дабы  евреи,  оставаясь  там,  где  были,  помнили:  переезд   в
незаселенные края - не про них.


x x x


      Разборчивость в симпатиях ни в коей мере  не  противоречила  коренному
интересу царицы: самозваная династия должна была избежать  участи  известных
временщиков и удержаться - ради чего одних следовало приносить в  жертву,  а
других возвеличивать. Почему служивому до того дворянскому сословию  и  было
даровано право на праздность, на разгульное самовластие. Ключевский пишет  о
нередких случаях,  когда  барин  совершенно  обезземеливал  своих  крестьян,
сажал их на ежедневную барщину, выдавая им месячное пропитание.  "Крепостное
русское  село  превращалось  в  негритянскую  североамериканскую   плантацию
времен дяди Тома" (обличающий рабство роман Г.Бичер-Стоу "Хижина дяди  Тома"
вышел в русском  переводе  в  1858  приложением  к  журналу  "Современник").
Помещик торговал крестьянами как живым товаром, не только  продавая  их  без
земли, но и отрывая от семьи. Крепостных  проигрывали  в  карты,  меняли  на
охотничьих собак. Тургенев в "Дворянском  гнезде"  упоминает,  что  дед  его
героя вешал мужиков за ребро.
      Между тем  как  ранее,  при  Петре  Великом,  считает  историк  Сергей
Платонов,  в  положении  главных  сословий  существовало,  во   всей   силе,
равновесие.  Равновесие  -  совершенно  и  окончательно  нарушенное   Петром
Третьим и Екатериной Второй. То  есть,  уточним,  голштинской  династией.  В
обмен на власть, на ее сохранение она превратила "крепостных  ради  державы"
в рабов частных лиц, чье небокоптительство столь выразительно запечатлено  в
русской литературе, вспомним ли мы Гончарова, показавшего  нам  Обломовку  и
Илью  Ильича  Обломова,  возьмем  ли  Гоголя  с  его  Маниловым,  Ноздревым,
Плюшкиным...
      В то время когда Обломов лежал на диване,  а  тысячи  его  братьев  по
классу развлекались  в  своих  имениях,  освободившиеся  должности  занимали
иностранцы,  хлынувшие  в  Россию.  Голштинский  Дом  был   в   этом   прямо
заинтересован, ибо не только немцы, но  и  шведы,  французы,  венгры  скорее
станут за фон Гольштейн-Готторпа  под  фамилией  Романов,  чем  за  подлинно
русского претендента, если таковой наметится.


x x x


     Своеобразно (а как же иначе?) складывались отношения Голштинского  Дома
с  церковью.  Определенный  в   наследники   Карл   Петер   Ульрих,   приняв
православие, во время церковной службы  передразнивал  священника  и  вообще
задорно  щеголял   пренебрежением   к   православным   обрядам.   Сделавшись
самодержцем и по закону став и главой Русской Православной  Церкви  (а  это:
право назначать епископов и обер-прокурора  Святейшего  Синода,  менять,  по
усмотрению,  его  состав),  он  вознамерился,   сказано   у   С.М.Соловьева,
"переменить религию нашу, к которой оказывал  особое  презрение".  Собирался
уничтожить иконы в церквях, хотел обязать священников бриться  и  одеваться,
как пасторы у  него  на  родине.  По  словам  Ключевского,  монарх  публично
дразнил  русское  религиозное  чувство,  в  придворной   церкви   во   время
богослужения принимал послов, "высовывал  язык  священнослужителям,  раз  на
Троицын день, когда все опустились на колени,  с  громким  смехом  вышел  из
церкви".
     Словом, слишком уж переходил за рамки и, хотя и облагодетельствовал,  к
своей выгоде, русское дворянство, его сменила благоразумная, дальновидная  и
расчетливая  супруга.  Она  оставила  в  покое  иконы,  бороды  и  облачение
священников, но, как и ее муж дотоле, стала с истым уважением к прямой  силе
возвеличивать шпагу в ущерб рясе. Петр Третий успел утеснить  духовенство  и
имущественно - Екатерина же пошла тут гораздо  дальше.  Она  последовательно
отнимала у монастырей угодья и крестьян (отняла сотни  тысяч)  и  награждала
военачальников (не в последнюю очередь,  иностранцев),  фаворитов,  немецких
родственников, а когда митрополит Ростовский Арсений в своем послании к  ней
выступил против, его по ее повелению расстригли и заточили пожизненно.
      Екатерина закрепила запрещение Петром Третьим домовых церквей, хотя  в
этом было, замечает С.Платонов, "принципиальное  неудобство:  выходило  так,
как будто православный государь воздвигал гонения на церковь".
      По обычаю, который велся из глубокой  старины,  домовая  церковь  была
всегдашней  принадлежностью  всякой  зажиточной  усадьбы,  даже   городского
богатого двора и  представляла  собой  отдельную  маленькую  избу  с  бедным
иконостасом, деревянной утварью. Приглашался  нанятый  на  площади  на  одну
службу, или на одну требу, полуголодный  "безместный"  священник  и  надевал
облачение из домотканого небеленого холста. Он  же  исповедовал  и  причащал
немногочисленную паству, крестил младенцев, соборовал отходящих в мир иной.
      Чем легче было завести, читаем мы у  Платонова,  и  чем  дешевле  было
содержать "свою" церковь, тем сильнее  и  распространеннее  было  стремление
именно к  "своей"  церкви.  "Против  этого  глубоко  вкоренившегося  в  быту
стремления и встал Петр Третий".
      Послужила ли тому его вздорность, мелочность, как  полагают  историки?
А если предположить, что меру ему подсказали? Недаром  ее  оставили  в  силе
Екатерина и кто царил за нею...
      Священник "при месте", имеющий приход,  был  связан  клятвой  верности
царю  и  обязывался  нарушать  тайну  исповеди  "во  всех   случаях,   когда
относилось ко вреду Августейшей  Особе".  "Безместный"  же  пастырь  выпадал
из-под  постоянного  надзора.  Он   мог   разносить   по   домовым   церквям
нежелательное, ту же истину, что на престоле - немец: оттого и  притеснения,
и непосильные поборы. Оттого и не дают народу выбраться  из  нужды  -  тогда
как немцам почет, живут они своими селами  на  русской  земле,  свободные  и
богатые.
      Голштинскому   Дому   было   определено    опасаться    такого    рода
просветительства и ужесточать "оказенивание"  религии.  Религиозное  чувство
обрекали на угасание и показывали  пример:  относиться  всерьез  к  чувствам
рабов,  лишенных  даже  права  пожаловаться?  Сергей  Аксаков  в   "Семейной
хронике" рассказывает,  как  в  екатерининские  времена  помещик,  переселяя
крепостных, оторвал их от церкви, в  которой  они  крестились  и  венчались.
Они, читаем, обливались "горькими слезьми" - им предстояло  жить  в  местах,
"где,  по  отдаленности  церквей,  надо  было  и  умирать  без  исповеди   и
новорожденным  младенцам  долго  оставаться  некрещеными".  Крестьянам   это
"казалось делом страшным!.."
     Вот тут-то бы и спасла своя домовая церковь!
      Что церковь "казенная" была не  совсем  своей,  показывает  Толстой  в
"Хаджи-Мурате" (это уже правление Николая Первого).  Солдат  Авдеев  умирает
от раны в  крепости  (заметим,  она  не  осаждена,  в  ней  течет  обыденная
армейская жизнь) - а  полкового  священника  возле  умирающего  нет.  Пришли
друзья-солдаты, и Авдеев произносит фразу замечательной смысловой  нагрузки:
"Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать буду".  Толстой  добавляет
деталь, столь же заостренно-глубокую: "Ему дали свечу в руку, но  пальцы  не
сгибались, и ее вложили между пальцев и придержали... фельдшер приложил  ухо
к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился".
      Вот так - без исповеди! без слова Божьего. Зато  семье  отписали,  что
солдат погиб, "защищая царя, отечество и веру православную".


x x x


     Монархи-голштинцы в роли  ревнителей  православия  -  пикантно?..  Если
Петр Третий хотел обязать священников бриться и  одеваться,  как  пасторы  у
него на родине, и вознамерился "переменить религию нашу", то  его  сын  (22)
Павел Первый стал гроссмейстером католического Мальтийского ордена.
      Александр Первый, будучи наследником, имел в духовниках  православного
протоирея, который действительно брился - одеваясь, правда, не как  пасторы:
он предпочитал носить светское платье.
     Александр, заняв престол и в письме делясь с другом  мечтой  поселиться
на берегу Рейна, молился  то  католическому  Богу,  то  протестантскому.  Он
пригласил немецкую баронессу Крюденер проповедовать в России  иллюминатство,
осуждаемое православным духовенством; правда, впоследствии  к  иллюминатству
охладел.
      Обладая характером мистического склада, Александр,  между  прочим,  не
оставлял без внимания и земные средства, призванные к охранению его  власти:
ту же тайную полицию.  Название  ее  было:  Особая  канцелярия  министерства
внутренних  дел,  она  имела  свою  сеть  в  гвардии  и  армии.   Возглавлял
канцелярию фон Фок, непосредственно за дела отвечал Густав Фогель.
      При Николае Первом важной фигурой на поприще,  о  котором  речь,  стал
граф  Бенкендорф,  предложивший  еще  основательнее  следить  за  состоянием
общества, поощряя доносы,  перлюстрируя  частные  письма.  Царь  сделал  его
руководителем  преобразованного  ведомства,   которое   было   названо   3-м
отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии.  Бенкендорф
отличился тем, что поставил под пристальное наблюдение  печать,  литературу,
образование, ужесточил цензуру. Его правой  рукой  стал  Дубельт,  по  чьему
личному приказу был установлен  тайный  надзор  за  Пушкиным,  Некрасовым  и
другими литераторами.
      Не жалея денег  на  охранительные  меры,  сделав,  кстати,  небогатого
Дубельта весьма состоятельным господином, Николай Первый настолько  верил  в
возможности полиции,  что  одного  из  ее  чиновников  назначил  профессором
Харьковского университета. Император посчитал нужным покончить  с  традицией
Петра Первого, запретив российским студентам учиться за границей.
      А как пройти мимо такого эпизода, добавляющего  еще  одну  черточку  к
портрету царя Николая? Лев Толстой пишет, как  царь  распорядился  перевести
несколько  тысяч  государственных  крестьян  в  свои  удельные,  и  об  этом
сообщила газета. Монарх тут же велел отдать редактора в солдаты. Служба  же,
богатая розгами и мордобоем, длилась двадцать пять лет.
      Заговорив о солдатчине, упомянем, что Николай Первый ввел  для  евреев
натуральную рекрутскую  повинность:  в  солдаты  забирали  еврейских  детей,
начиная с восьми-девятилетнего возраста. Герцен в "Былом и думах"  описывает
встречу в ненастный холодный день  с  толпой  этих  новобранцев,  о  которых
командовавший ими офицер сказал: "Сначала было их велели гнать в  Пермь,  да
вышла перемена - гоним в Казань (выделено Герценом)... беда и только,  треть
оставили на дороге (и офицер показал пальцем в землю).  Половина  не  дойдет
до назначения, - прибавил он".
      Герцен передает свои впечатления:
      "Привели малюток и построили в правильный  фронт.  Это  было  одно  из
самых ужасных зрелищ, которые  я  видал  -  бедные,  бедные  дети!  Мальчики
двенадцати, тринадцати еще кое-как  держались,  но  малютки  восьми,  десяти
лет... Ни одна черная кисть не вызовет такого ужаса на холст.
      Бледные,  изнуренные,  с  испуганным  видом,  стояли  они  в  неловких
толстых  солдатских  шинелях  с   стоячим   воротником,   обращая   какой-то
беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных  солдат,  грубо  равнявших  их;
белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или  озноб.  И  эти
больные  дети   без   ухода,   без   ласки,   обдуваемые   ветром,   который
беспрепятственно дует с Ледовитого океана, шли в могилу".
      Автор "Былого и дум", рассказавший и о  многом  еще,  характерном  для
тридцатилетнего правления этого монарха, замечает:
      "Какие  чудовищные  преступления   безвестно   схоронены   в   архивах
злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним  привыкли,  они
делались обыденно, делались как ни в чем не  бывало,  никем  не  замеченные,
потерянные за страшной далью,  беззвучно  заморенные  в  немых  канцелярских
омутах или задержанные полицейской цензурой".
      К этим словам весьма идет эпитафия, которой отозвался на  смерть  царя
Тютчев - а он был не только поэтом, но и государственным деятелем.  Эпитафию
переписывали тайком, и начиналась она строкой: "Не Богу  не  служил  ты,  не
России..."
      Совсем с иными чувствами восприняли кончину Николая Первого,  монарха,
который доверял лишь  двоим  людям  -  Бенкендорфу  и  прусскому  послу  фон
Рохову, - в Германии. Берлинские газеты писали: "Умер наш император". (23)
      Унаследовавший  трон  Александр  Второй,   вспоминает   фрейлина   его
супруги, дочь Тютчева Анна Аксакова,  "смотрел  на  русское  платье  как  на
неуместное  проявление  вольнолюбия".  Среди   многого,   что   осталось   в
литературе   о   его   правлении,   приметим:   принижение,   "оказенивание"
православия оборачивалось тем, что в конце шестидесятых, начале  семидесятых
годов (XIX век) сокращалось число приходов, в  некоторых  селах  закрывались
церкви.
      Сын  этого  монарха   Александр   Третий   "не   усмотрел   тревожного
омертвления в состоянии православной церкви, не  дал  импульса  к  оживлению
церковного организма, не протянул помощи униженным  сельским  священникам  в
их  бедственном  положении,  оставил  церковь  -  а   с   ней   и   народное
православие  -  в  тяжелом  кризисе,  хотя  еще   не   всем   ясном   тогда"
(Солженицын).
      Но ведь и то сказать: почему  он  должен  был  поступить  иначе?  Любя
заявлять о своей "истой русскости", он, еще будучи  наследником,  вступил  в
Копенгагене под руководством датского короля, будущего  тестя,  в  масонское
Всемирное братство.
      Датский король позднее заботился о ложе мартинистов "Звезда и  крест",
открытой в Петергофе уже с  соизволения  Николая  Второго.  Царя  приняли  в
ложу, и для него  вызывали  дух  его  отца.  Об  увлечении  Николая  Второго
спиритизмом написано  достаточно;  напомним  только,  что  вызывание  духов,
занятия магией осуждаются православием как тяжкий грех.
      Зато какую последовательность явили Гольштейн-Готторпы в  гонениях  на
старообрядчество,  сохранявшее  силу  веры,  укорененность  в  национальное!
Лесков в "Соборянах" описывает, что - в просвещенном  девятнадцатом  веке  -
доводилось выносить старообрядцам, которых тщились принудить к отречению  от
веры. О событии в царствование Александра Второго рассказывает  Гиляровский:
когда войска и полиция стали врываться в  скит,  старообрядцы,  запершись  в
особой избе, сожгли себя, как их единоверцы во времена Аввакума.
      И еще факт. Епископ официальной церкви  Мефодий  причастил  умирающего
старообрядца. Так вот,  Николай  Второй  -  который  и  в  ложе  мартинистов
членствовал, и питал пристрастие  к  магии  и  колдовству  -  счел  поступок
епископа грехом, не заслуживающим снисхождения. Мефодия заковали  в  кандалы
и погнали в Сибирь, но ему было семьдесят восемь лет,  одолеть  путь  пешком
он не мог. Тогда его водрузили на лошадь и привязали к  ней;  но  все  равно
достичь места ссылки ему не довелось, он умер в дороге.
      Старообрядцев не допускали к государст