сто
очков вперед даст! Хоть в женский монастырь вези и любуйся, что с  монашками
будет..."
      О том, как и почему безбожие  приняло  у  старика  столь  непристойные
формы,  рассказывали:  "Это  еще  когда  комиссар  Житор  выступал  в   зале
заседаний... выступает, а дед - он истопник был - печь  топит  и  слушает...
Особенно, если про опий для народа. Кладет в печку уголь и: "В огонь  попов!
В огонь попов!" Матерка подпустит. И так, по малости, свихнулся. Положи  ему
перед порогом золотые часы, а он: "Поповна бы сцапала! Попадья  б  схватила!
Поп бы взял. А я - не трону!" И действительно не тронет".
      Последнее неминуемо вызывало снисходительно-забористый  ретивый  смех,
который выражал приблизительно то, о чем сказано пословицей:  "Научи  дурака
Богу молиться - он и лоб расшибет".
      Когда, таким образом, истоки  стариковского  бескорыстия  выявились  с
подкупающей ясностью прибаутки,  можно  было  бы  осторожно  возобновить  то
дело, ради которого Пахомыч обратил себя в столь  любопытно-бедовую  фигуру.
Помешало, однако,  необратимое  обстоятельство  -  некуда  стало  перевозить
казненных. Кладбище старообрядцев закрыли.
      При вести об этом хорунжий направил внутрь  мысленное  око,  следя  за
началом  смертельного  вихря  тоски:  подобное  пережил  пять   лет   назад,
знойно-кипящим днем, на могиле Варвары  Тихоновны.  Где  и  каким  оставался
теперь для него - и оставался ли? - путь, который говорил бы нечто  душе?  В
том дне, на далеком кладбище, ему привиделся единственный  уголок,  куда  бы
он устремился и бегом и ползком в желании жить -  намоленное  место.  И  вот
сейчас, в домишке кладбищенского  сторожа,  то  же  переживание  подтолкнуло
его, и он словно перешагнул препятствие к осознанию самого себя  -  войдя  в
смысл молитвы: "Всели в меня упованье  твердое,  что  умягчится  жестокое  и
обновится лик земли - к вознаграждению невинно  убиенных,  ибо  у  Тебя  нет
мертвых, но все - живые".
      Он дерзнет сделать намоленным местом это кладбище с тысячами  бессудно
убитых...
      Перед тем как отправиться сюда на службу,  он  в  своей  квартирке  во
флигеле стал доставать сбереженную  икону  "Воскрешение  Лазаря".  Она  была
мало того что стародавняя, но и редкостно необычная. На  других  подобных  -
значимой подробностью выступала темная пещера. На иконе  же,  перед  которой
замирал Пахомыч, Лазарь, восставший из гроба, стоял в огромном  луче  света.
Хорунжий понимал этот поток  сияния  как  Божье  благоволение:  мгла  пещеры
должна смениться светом близости Бога, гроб  и  воскрешенный  Лазарь  явятся
среди свинцово-давящей действительности невидимо-действенным, живым  узелком
небесных энергий...
      Он вызывал в себе ощущение открытости Божьего неба и шел на  кладбище,
чувствуя под одеждой на груди другую, совсем  маленькую  иконку.  На  черном
шнурке, вместе с серебряным крестиком, она была с  ним  всегда.  Он,  прежде
всего, обходил свежие братские могилы, прося  у  Бога  за  убитых  прощения,
напоминая о принятых ими страданиях, и прижимал руку к тому месту на  груди,
где  ощущалась  иконка.  Он  обращался  к  Никодиму  Лукахину,  чьи  останки
истлевали здесь, затерянные среди таких  же  останков,  и  память  повторяла
слова Никодима: "Не стоит село без праведника!"  Выходило  так,  что  уж  не
оказывалось ли тем самым селом это страшное кладбище?.. Как ни  гляди  -  но
оно помогло ему сжиться с состоянием  постоянного  общения  с  Богом,  когда
словно бы небесная музыка говорила ему, что в его жизни был  и  есть  смысл,
что теперь душа очищается - он становится средством Бога.


x x x


     Меж тем росту кладбища сопутствовало появление  новых  административных
единиц, кладбищенской конторе  стало  тесно  прежнее  помещение,  и  домишко
сторожа был освобожден от старика, которого спровадили  на  пенсию.  В  ГПУ,
однако, не расставались без нужды с  полюбившимися  привычками.  На  дальний
край кладбища пригнали зэков, и они соорудили будку для Пахомыча, в  придачу
получившего еще и старую шинель.
      Жизнь шла, по-советски матерея -  подсекая  жизни.  Учреждение  принял
молодой начальник Марат Житоров. Ему рассказали о неповторимом в своем  роде
характере - о знакомом его отца, - и Марата  Зиновьевича,  эффект  понятный,
взяло за ретивое. Он  не  стал  откладывать  встречу.  Привезенный  Пахомыч,
нимало не оробев, так описал внешность Зиновия Силыча, что у сына  не  могло
быть сомнений: старик видел комиссара вблизи. Причем в  минуты  глубокого  и
яркого  самовыражения   души...   Расчувствовавшийся   Марат   жарко   обнял
(соответствующим  порыву  воображенным  движением)   памятливого   человека,
который донес до него дорогое,  и  с  внушающей  уважение  проникновенностью
спросил, как тому живется? К сему времени Мокеевна давно уже  не  служила  в
столовой, замененная гораздо более молодой, с белыми  пухлыми  локтями  и  с
румянцем на щеках поварихой, пенсии старикам хватало  перебиваться  с  хлеба
на воду. Пахомыч врать не стал, что  возымело  своим  последствием  открытый
ему доступ в столовую НКВД.
      Пора приспела такая, что старый  не  на  даровщинку  питался  горячим.
Появившийся здесь московский журналист не промахнулся в догадке:  дед  мешал
бродячим собакам разрывать  совсем  уж  наспех  присыпанные  землей  тела  и
растаскивать их части по округе.


71


      "Части  круга  не  всегда  образуют  круг",  -  Юрий   Вакер   пытался
отвязаться от этой втемяшившейся в голову дурацкой фразы.  Раздраженный  ею,
ступил он в знакомый арочный ход, направляясь к жилью Пахомыча.
      Обдумываемый  роман  можно  было  начать  с   дней   нынешних,   когда
московский  журналист  берется  расследовать,   кто   погубил   легендарного
комиссара   Житора.   Затем   перед   читателем   должна   была    предстать
сумрачно-яростная, дымная весна восемнадцатого года. Завершало  бы  круговую
композицию  разоблачение  врага  в  нашем  сегодня.  Сегодня  -   накаленном
обострившимся сопротивлением недобитков...
     В другом варианте предполагался  "огненный"  зачин.  Комиссар  Житор  в
седле, за ним вытянулся по степи  отряд,  покачиваются  в  такт  шагу  сизые
штыки, отпотевшие в весенних  лучах,  на  лицах  красногвардейцев  -  печать
суровой жертвенности. И вдруг - частота  малиновых  вспышек,  певучие  веера
очередей... Исход боя скрыт траурным занавесом, который срывают в наши дни.
      Первый вариант сразу  погружал  читателя  в  близкую  ему  обстановку,
создавая эффект присутствия, чем обеспечивалось общее - и от  дальнейшего  -
ощущение достоверности. Плюс немаловажный.
      Зато второй  вариант  взвихривал  воображение  динамикой,  завораживал
эпической зрелищностью...
      Размышляя над тем и над другим, Вакер вошел  во  флигель,  и  тут  его
развлекло мелькнувшее в голове. Приехав в Оренбург, он  увидел  старца  -  и
теперь перед отбытием увидит, опять же, его. Круг!
      Пахомыч стоял перед гостем - внимательный,  странно  не  производивший
впечатления ветхости. Распушившиеся пегие усы в сочетании с длинными  седыми
волосами сейчас придавали ему вид старчески-воинственного благообразия.  Как
и в прошлый раз, он был в  светло-серой  холщовой  толстовке,  перехваченной
ремешком. Вакер, ожидая просьбы похлопотать в  столице  о  какой-либо  нужде
старика,  улыбнулся  без  особой  теплоты,  произнося  строго   и   не   без
развязности:
      - Передали,  передали  мне  ваш  призыв!  Ну   что?   что-нибудь   еще
расскажете о комиссаре?
      - Да вы раздевайтесь, - сказал хозяин, стоя недвижно и глядя  в  самые
глаза гостю.
      Тот заметил, что хозяйки в комнате нет,  а  на  столе  курится  парком
самовар. "За водкой послал... чего раньше не позаботился? Час поздний..."  -
предположение было опровергнуто словами Пахомыча:
      - Мы  с  вами  теперь  одни  побеседуем.  Устинья  Мокеевна  ночует  у
дочери. - Он вытянул руку к столу: - Прошу!
      Жест  и   это   "Прошу!"   -   носили   характер   некой   барственной
внушительности. Будь Вакер не Вакером, у него вырвалось  бы:  "Хм..."  Перед
ним был никак не бывший истопник или дворник. Думая о себе: "Ни один  мускул
на  лице  его  не  дрогнул!"  -  гость,  уколотый   подозрением   о   чем-то
горячеватом, сел за стол и остановил взгляд на своем отражении в самоваре.
      - Чаек, значит, - сказал он, дабы что-то сказать  в  щекочущем  азарте
интриги.
      Рядом с самоваром стояла миска, прикрытая полотенцем.  Пахомыч  удалил
его: в миске возвышалась горка масляно лоснящихся пончиков.
      - С начинкой? - полюбопытствовал Вакер.
      - С яблочным вареньем. -  Пахомыч  налил  в  чашки  заварку  и  жестом
пригласил гостя самому долить себе кипятку.
      Быстро проделав это, Юрий взглянул на старика вопросительно и  как  бы
с затруднением,  будто  тот  был  неясно  виден.  Сидя  напротив,  хозяин  в
старомодно-светской манере повернул руку ладонью вверх и указал на пончики:
      - Попробуйте.
      Вакер взял один и  стал  жевать,  улыбаясь  улыбкой,  от  которой  его
заинтересованно-жесткий взгляд не помягчел.  Хозяин  не  опустил  глаз,  они
поблескивали из-под старчески-морщинистых век  неярким  твердым  блеском.  В
лице выражалось высокомерие.
      - Вы что для вашей книги ищете? Никак, правду?
      Вакер на сей раз хмыкнул.
      - Почему же - "никак"? - встречный вопрос не затронул старика.
      - Комиссара Житора я видел не в губкоме, - проговорил  он  с  какой-то
сухой односложностью. - Комиссара Житора я видел в станице  Изобильной.  Вот
так, как вы теперь, он был передо мной.  Но  не  сидел,  а  стоял.  Упал  на
колени... Я велел его казнить!
      У Вакера напряглись лицевые мускулы, выражение  любопытства  сделалось
откровенно грубым.  Мысль  о  старческих  причудах,  о  сумасшедшей  тяге  к
россказням  не  вязалась  с  тем  впечатлением,  которое  сейчас  производил
Пахомыч. Однако Юрий изобразил полноту сомнений:
      - Вон даже как!.. Казнить велели... - он  издевательски  усмехнулся  и
доел пончик.
      - Лошадь его убило, - тоном формального отчета продолжил старик. -  Он
остался лежать,  думая:  авось  примут  за  мертвого...  Но  кто  же  такого
комиссара без осмотра оставит? Подвели его  ко  мне,  и  он  стал  убеждать,
чтобы  ему  сохранили  жизнь.  Его,  дескать,  можно  выгодно  обменять:   в
Оренбурге среди арестованных есть важные персоны. Если этого мало -  убеждал
меня - то он готов объявить, что переходит на нашу сторону...
      Вакер  смотрел  с  нарочитым  презрительно-мрачным  неверием,   словно
говоря: "Не хватит комедиянничать с трагедией?!"
      Пахомыч ушел в себя, словно щепетильно стремясь передать все  возможно
точнее:
      - Я не отвечал, и он упал на колени. Призывал: живой - он будет  нашим
козырем!  Его  имя  знает  весь  край!  -  старик  повернулся  на  табуретке
вполоборота к гостю и простер руку  вперед  и  вверх:  -  Вот  так  он  руку
протянул ко мне... убеждал, как  будет  нам  полезно,  что  он  -  на  нашей
стороне, какое это воздействие на массы... В  глазах  -  жгучая  мольба,  на
подбородке жилка бьется, и сколько  задушевности  в  голосе:  "Я  прошу  вас
поня-а-ть!"
      "Было!" - полоснуло Вакера, который, впрочем, уже ощущал, что  слушает
не  вымысел.  Так  и   подмыла   едкая,   относящаяся   к   Марату   ирония.
Расчувствовавшись  за   выпивкой   в   гостинице,   тот   живописал,   сколь
трогательно-бережно хранит в себе образ его отца Пахомыч.  Говорил  Марат  и
об этой запомнившейся старику жилке на подбородке комиссара. И те  же  самые
слова отца повторил: "Я прошу вас поня-а-ть!"
      Впоследствии Юрий  не  раз  повеселится  над  тем,  как  ему  объяснил
отцовский возглас Марат: "Имелось в виду понять, что жизнь при социализме  -
это ни на что не похожая заря".
      Пахомыч не спеша собрался с мыслями.
      - Не могли мы его обменивать. Отряд наш образовался только на  момент.
Да и не пошли бы коммунисты на обмен. У них... у вас, - уточнил  он  не  без
ехидцы, - незаменимых людей нет. Окружили  бы  и  прихлопнули  нас  -  пусть
Житор и умри.
      Вакер, боясь  помешать  рассказу,  окаменев  во  внимании,  молчал,  и
Пахомыч продолжил:
      - Славу свою комиссар приукрасил.  Кто  бы  ее  простил  ему,  хоть  и
объяви он себя, из страха, на нашей стороне? Слава-то  у  него  была  такого
убийцы кровавого и глумливого, какого и не знал наш край.  Потому  я  сказал
ему: "Сейчас вас казнят!" Он повел  себя,  как  такому  убийце  и  подходит:
заюлил, с колен не вставая, заметался  -  к  одному  нашему,  к  другому,  к
третьему... за одежду хватает, вымаливает жизнь...
      Тут рассказчик сделал отступление:
      - А у нас  старшой  их  конной  разведки  был.  Житор  впереди  отряда
разведку  в  станицу  направил.  Наши  старики,  с   непокрытыми   головами,
встретили ее - пригласили выпить и закусить. Четверти с самогоном  в  руках.
Разведчики не отказались. А как вошли во двор: попали под  дула.  -  Пахомыч
развел руки и изобразил объятие. - Вот так - со всех сторон -  взяли  мы  их
на мушку. Сдались они без лишнего слова.
      Вакер услышал, как командир разведчиков и  один  из  его  людей  -  за
обещание сохранить им жизнь - согласились  выехать  с  казаками  к  своим  и
издали просигналить: в станице безопасно, можно входить!
      Далее последовал рассказ о том, что уже известно читателю...
     Юрий воспринимал открывавшееся перед  ним  как  удачу,  от  которой  он
буквально "очумел" (позднее в мозг впилось это слово). Кипятком дал бы  себя
обварить, лишь бы старик не замолчал!  Все  его  существо  испытывало  такой
восторг, что даже коже передалось ощущение торжества.
      Пахомыч довел повествование до эпизода, с которого начал.
      - Житор перед нами ползает, а старшой его разведки -  тут  рядом,  под
присмотром. Убийца тоже - хотя до Житора ему далеко.  Однако  и  на  этом  -
мерзости... человеку руку отсек шашкой. Я дал подлецу слово,  что  будет  он
жить. Но не мог я... - в глазах старика мелькнуло неутоленно-мучительное,  -
не мог я просто так его отпустить. Я велел, чтобы он казнил Житора.
      - И-ии?.. - не стерпел Вакер.
      - Дали  ему  карабин...  руки  у  него  тряслись...  Стал   садить   в
комиссара, всю обойму расстрелял... Убил. Я велел труп закопать. А  бой  еще
шел, поехал я его докончить... Потом узнал: труп не  зарыли,  а  сволокли  к
реке и в прорубь...
      - Вот ведь как!  -  неопределенно  высказался  Юрий,  отдавая  должное
постулату римлян: "Горе побежденным!"
      - Разведчику  тому  дали  мы  отсидеться  у  нас  до  темноты,  а  там
отпустили, - поведал Пахомыч. - А другие,  люди-то  его,  -  нарвались.  Они
были в амбаре заперты, но  как  следует  не  обысканы:  у  кого-то  оказался
револьвер  "бульдог".  Когда  начался  бой,   они   решили   воспользоваться
заварушкой, караульного убили. Но не удалось им разбежаться  -  положили  их
всех!
      - Все это о-о-очень интересно! - воскликнул Юрий с  честностью,  столь
непривычной, что возглас окрасился оттенком фальши.
      Рассказчика это не отвлекло:
      - Много  позже,  я  уже  на  кладбище  обжился,  -  вдруг  вижу  этого
человека, старшого разведки. Бывшего. Огрузнел, брюшко  несет  с  одышкой...
Супругу он хоронил. Меня не узна-а-л...  нет.  А  я  на  могильной  тумбочке
фамилию покойной прочитал: "Маракина".  Сколько-то  лет  прошло,  гляжу,  на
свежей могиле - памятник, а на нем: "Маракин". Было дано ему  умереть  своей
смертью... - произнес Пахомыч тоном философского раздумья.
      Вакер  приступил  к  тому,  что  стояло  в   сознании   завораживающим
вопросительным знаком:
      - Скажите, а куда ваши... кто бой выиграл, - подобрал он выражение,  -
скрыться сумели? Ведь никого из участников не нашли!
      Лицо старика стало загадочно-отсутствующим, глаза словно глядели  мимо
предметов.
      - Секрет взял вас за живое, а?  -  сказал  Пахомыч  так,  что  Юрий  с
нехорошей явственностью ощутил себя под зорким,  прицельным  наблюдением.  -
Когда мы ваших крошили, - произнес рассказчик, -  они,  может  быть,  в  нас
заметили странность...
      - Какую? - в чувстве,  будто  его  щекочут  между  лопатками  холодным
пальцем, прошептал Вакер.
      - Да старики были-то мы! Самым молодым - за сорок пять.
      Вакер узнал, как казаки  призывных  возрастов,  сытые  войной  кто  на
германском, кто на австрийском, кто на турецком, а кто  -  и  на  персидском
фронтах, не захотели "вдругорядь от порога плясать". Вопреки  доводам  отцов
и дедов, несмотря на вести о том, что красные учинили в станице  Ветлянской,
собрание молодых казаков порешило: "В нас большевики  не  стреляли  -  а  мы
первыми не станем!"
      Но и старики не отступились от  своего:  "Костьми  ляжем,  а  казацкую
честь отстоим!" Две стороны сошлись  на  таком  уговоре:  молодежь  уедет  в
станицу Буранную, где будет  устроено  гулянье,  и  потом  свидетели  смогут
удостоверить, кто во время боя гулял в Буранной и перед красными чист.
      А старики отправили по ближним станицам и хуторам  посыльных  созывать
подмогу.  Немало  откликнулось  -  из  пожилых   казаков.   Так   и   возник
стремительно отряд "на момент".
      Покончив с красными,  старики  разъехались  по  домам.  Понимали,  что
неминуемо явятся  новые  силы  коммунистов  -  мстить.  Но  пусть-де  сперва
докопаются,  кто  изничтожал  их   братву...   Не   сжился   еще   народ   с
революционным,  с  небывалым  -  закоснело  судил  по  прежним  порядкам.  О
молодежи, к примеру, полагали: коли руки кровью не обагрены и очевидцы -  не
один, не двое, а станица  вся!  -  подтвердить  это  могут:  какой  спрос  с
невинных? Держалось еще упование на стародавний, не одним веком  проверенный
прием: "Меня там не было - а потому знать ничего не знаю, ведать не  ведаю!"
Молодые казаки обязались на том стоять.
      Некоторые из стариков, кто в бою особо  на  виду  был,  подались,  как
хорунжий, в другие края спасаться. Но большинство положились на Божью  волю.
Надеялись, как велось у старообрядцев: свои не выдадут.
      Пришедшие  в  станицу  каратели  заставили  вспомнить  другое:  и   не
подлежащие дани платят имением,  и  не  подлежащие  ярму  склоняют  выю  под
нож... Уж, казалось бы,  станичный-то  атаман  должен  был  потревожиться  о
своей участи. Но,  видать,  держало  его  убеждение,  что  он  "в  стороне".
Благословив уговор молодежи и стариков, он во время дела  оставался  дома  с
семьей: кто опровергнет  это?  Красные,  однако,  согнав  на  площадь  перед
церковью народ, расстреляли атамана с сыном - и с ними священника,  мельника
и  шестерых  самых   зажиточных   казаков   Изобильной.   Четверо   из   них
действительно участвовали в истреблении житоровского отряда -  но  никто  их
вины не открыл, а сами они не признались.
      Должно быть,  многие  из  молодых  казаков  теперь  пожалели,  что  не
выступили против красных. Во всяком случае, когда каждого седьмого  из  тех,
кто провел день  в  Буранной,  избивали  и  штыками  кололи  перед  тем  как
пристрелить, - ни словечка у них о стариках не вырвалось.


72


      Вакер,  до  конца  жизни  запечатлевший  в  памяти   каждую   детальку
рассказа,  более  всего  обжигался  мыслью:  "И  Нюшин,  и  Сотсков  были  в
Буранной! Оба, они оба знали - кто  истребил  отряд  Житора,  кто  убил  его
самого! И, однако, Марат  -  при  всем  его  неистовом  упрямстве,  при  его
бешенстве напора - не смог расколоть их".
      Юрия приводило в восхищенно-недоумевающее беспокойство: они молчали  и
теперь - после  столького,  что  пережили  с  того  дня  Святого  Кирилла  в
Буранной! после столького, что  должно  было  научить  их...  скептицизму  -
выбрал он слово.
      Молчали, чтобы не подвести под расстрел стариков, какие еще  жили?  Он
с бесцеремонной быстротой упер в Пахомыча вопрос:
      - Вас не тревожит, что участников боя теперь  найдут?  Кому  тогда  по
сорок пять было - им ш