еросина.
     У мужчины, который впился глазами в  Марата,  была  худая  шея,  чахлая
бородка. Вакеру его внешность показалась не по  годам  "стариковской".  Юрий
изучал его и с интересом осматривался. Несказанно обозленный на приятеля  за
пощечину, старался держаться с видом "да ни хрена не было!"
     Сотсков продолжал стоять у стола,  руки  висели  плетьми.  Обращаясь  к
нему, Житоров назвал себя и словно гвоздь вбил:
     - Конечно, не забыли?!
     Лицо мужчины двинулось в усилии, как если  бы  он,  страдая  заиканием,
попытался что-то сказать. Марат, повернувшись к  нему  вполоборота,  молчал.
Вдруг хищно шагнул к Сотскову:
     - Арестован Савелий Нюшин! Он в Оренбурге!
     Глаза человека блеснули и метнулись к  двери,  точно  она  должна  была
распахнуться... Житоров сунул руки в  карманы  шинели  и  бешено  -  девочка
взвизгнула - рыкнул:
     - Онемел?! С чего побелел так?
     Мужчина неожиданно внятно и ровно произнес:
     - Ну что ж - Савелий Нюшин. Я его знаю.
     Марат смотрел с застывшей во взгляде насмешкой, затем  поманил  пальцем
Аристарха, и, когда тот обошел стол,  крепкая  пятерня  прикоснулась  к  его
лбу, пальцы проползли по бровям, по векам закрывшихся глаз.
     - Почему я, о-очень крупный, занятой  начальник,  приехал  самолично  к
тебе, в твою халупу? Разве я не мог дать распоряжение, чтобы  тебя  вытащили
в наручниках? Я делаю ради твоих детей, вон они глядят на тебя  и  на  меня,
ибо как коммунист могу понять сердце человека... Скажи  два  слова  -  и  мы
уйдем, а ты останешься с семьей.
     Вакер усмехнулся про себя: "Как бы не так!" Сотсков не  открывал  глаз,
видимо, мысленно читал молитву. Марат выдвинул вперед  голову,  будто  желая
вцепиться в его лицо зубами.
     - Нюшин участвовал в расправе над отрядом?
     Аристарх отшатнулся, начальник  обеими  руками  скомкал  на  его  груди
рубаху - женщина ахнула:
     - Го-о-споди!
     Муж тихо заговорил:
     - Сколько меня выпытывали про тогдашнее. И  вы  в  Оренбурге  вызнавали
так и эдак. Весь тот день я был в станице Буранной - и  Нюшин  был  там  же.
Праздновали Святого Кирилла.
     - Не отлучался Нюшин? Можешь поручиться?
     - Дак все время был у меня на глазах.
     Житоров выговорил с переполняющей злостью:
     - Интересно, что все вы друг у друга на глазах были!  -  бросил  взгляд
на детей. - Другое помещение есть? Туда пройдем!
     Женщина вскрикнула: - Что же делается? - зарыдала. Старшая  дочь  взяла
у  нее  захныкавшего  ребенка.  Пришедшие  меж  тем   слегка   расступились,
пропуская Сотскова в сени. Там он указал на дверь холодной кладовки.
     Прошли в ее полутьму - немного света проникало сквозь узкое окошко.  По
сторонам стояли кадушки с солеными огурцами, с квашеной капустой,  горшки  с
отрубями, на стенах висели сбруя, серпы, пила-ножовка, связки лука,  мешочки
с семенами, пучки сухого укропа...
     Житоров приказал Сотскову зажечь стоявшую в стакане  на  полке  сальную
свечу и держать ее перед лицом.
     - Нюшин знает тех, кто напал на отряд?
     - Вам бы у него лучше спросить.
     - Но ты знаешь, что он знает?
     - Нет.
     Кулак приложился к правому  подглазью  Аристарха  -  стакан  со  свечой
глухо стукнулся об пол. Сотсков  упал.  Подошва  сапога  опустилась  на  его
скулу.
     - Убью, блядь! Говори-и!
     Марат убрал ногу с  лица  лежащего,  в  неполную  силу  пнул  в  правую
сторону груди: раздался сдавленный стон. Нога вновь занесена для удара.
     - Встань! Свечу!
     Аристарх  поднялся,  подобрал  потухшую   свечу,   зажег.   Житоров   с
удовлетворением следил, как дрожат его руки от ожидания побоев.
     - Морду свою освети, та-ак!  Даю  тебе  подумать  три  минуты.  Или  ты
говоришь то, что знаешь, о Нюшине  -  и  я  ухожу.  Или  мы  увезем  тебя  в
Оренбург, и уж  я  тобой  займусь...  -  поднял  руку,  приблизил  к  глазам
Сотскова циферблат наручных часов. - Три минуты пошли!
     - Жестоко вы меня пытаете... невиновен я.
     - А Нюшин?
     - Про него ничего не знаю.
     Марат резко замахнулся  -  лицо  Сотскова  дрогнуло,  глаза  закрылись.
Обошлось без удара.
     - С нами поедешь! - обронил негромко Житоров; он,  сотрудники  и  Вакер
вышли во двор.
     Сотскова пустили в комнату одеться,  за  ним  последовали  милиционеры,
оставив  дверь  нараспашку.  Из  избы  донеслись   детский   плач,   женские
причитания, окрик милиционера:
     - А ну, поспешай! Некогда нам!
     На дворе, несмотря на приближение ночи, температура  была  плюсовая.  С
крыши, крытой толем,  срывались  частые  капли.  Где-то  неподалеку  заржала
по-весеннему  неспокойно  лошадь.  Вакер,  показывая,  что  чувствует   себя
прекрасно, всей грудью вздохнул и,топчась возле Житорова, высказал:
     - Решил стойку держать. Тебя не знает...
     Приятель удостоил ответом:
     - Ну-ну, знаток ты наш!
     Ночевать остались в колхозе. Сотскова под  охраной  сотрудника  НКВД  и
милиционера поместили в сельсовете. Марат, его помощник по фамилии  Шаликин,
а также Вакер расположились  в  доме  председателя  сельсовета,  человека  в
прошлом городского, направленного в село партией.  Его  жена  была  известна
тем, что  умела  готовить  по-городскому.  Житорова  снедала  своя  страсть,
далекая от радостей приема пищи, Шаликин казался  человеком  малоразборчивым
в еде - зато журналист оценил по достоинству рагу и соусы.
     В четверть седьмого  утра  Марат,  полный  злой  нетерпеливой  энергии,
молодцевато взбежал по ступенькам  сельсовета,  шагнул  в  комнату,  где  на
брошенном на пол тулупе провел ночь Сотсков.
     - Встать!
     Аристарх и без того уже торопливо поднимался. "Ни минуты  не  спал",  -
отметил Житоров, всматриваясь в напряженные, с багровыми прожилками, глаза.
     - Ты крепко подумал?
     На лице Сотскова появилось подобие улыбки, что вызвало у Вакера  мысль:
"Юродствует?"
     - Все зависит от тебя! - говорил Марат казаку. - Два слова о  Нюшине  -
и иди домой к жене, к детям. Ведь как обрадуются!
     Сотсков смиренно-сожалеюще развел руками:
     - Я бы рад всей душой, но не врать же...
     - Нет! Мне нужна правда!
     - Дак все уже сказал.
     Житоров произнес неожиданно мирным тоном, со странным безразличием:
     - Сволочь ты. Не жалко тебе семьи. Иди в машину и потом не жалей,  если
не вернешься!
     Сотсков без суеты надел полушубок  и  вышел.  Дверца  "черного  ворона"
захлопнулась за  ним.  Марат,  идя  к  эмке,  приостановился  и,  вспоминая,
поглядел по сторонам:
     - Дом хорунжего тогда, я знаю, отдали бедняку...
     Один из милиционеров услужливо пояснил:
     - Ну да! Потом он сгорел. На том месте построили дом, где вы ночевали.


13


     Хорунжий с женой с утра  собирались  в  дорогу.  Станицы  не  поднялись
общей дружной силой - через  несколько  дней  сюда  беспрепятственно  придут
красные каратели.  Нетрудно  представить,  что  Прокла  Петровича  Байбарина
ожидает смерть не из легких. Это его послушались самые обстоятельные,  умные
казаки, каких набралось в Изобильной и в  ближних  местах  до  полутысячи...
Побитые ими отрядники свалены в наспех выкопанную яму.
     Не  одни  Байбарины  уезжают;  тут  и  там  грузят  на  возы   поклажу.
Станичники, которые оружия  в  руки  не  брали,  глядят  на  отъезжающих  со
вздохом: какие тех ждут скитания по чужим  бесприютным  краям...  Что  самим
впору бежать - не понималось.  Весной  1918  революция  еще  не  приучила  к
истине: у нагана  своя  арифметика,  а  чтобы  перед  его  дулом  невиновным
оказаться, - на то замечательное требуется везение.
     Хорунжий запряг в тяжело груженную телегу двух рослых рабочих коней.  В
возницы  подрядил  работника  из  иногородних  -  неженатого,  склонного   к
перемене мест малого лет под сорок  Степу  Ошуркова,  любившего,  чтобы  его
звали Степуганом. Сам Прокл Петрович с женой поместился  в  крытой  коляске;
впряг  буланого  жеребца  и  неприхотливого  меринка  с   сильной   примесью
ахал-текинских кровей. С обозом шли три запасных лошади, несколько  коров  и
отара овец.
     Байбарины  встали  на  колени  на  крыльце,  неотрывно  глядя  в  проем
распахнутой  двери.  Прокл   Петрович   с   непокрытой   головой,   крестясь
двуперстием, прочитал короткую молитву. Жена  Варвара  Тихоновна  плакала  в
безысходном мучении, слезы  лились  неостановимо.  Оба  поклонились  зияющей
пустоте дома, на добрых три минуты прижались лбами к доскам  крыльца.  Потом
Прокл Петрович быстро взял жену под руку,  с  усилием  помог  ей  подняться,
грузной, ослабевшей, повел к коляске и усадил под кожаным пологом.
     Во  дворе  толпились  люди,  беспокойные,   подавленные   -   смущенные
сомнением в собственном завтра. С разных сторон раздалось:
     - Прощай, родимый!
     - Храни тебя Богородица!
     - Счастливо возвернуться!
     Байбарин, стоя  в  таратайке  на  передке,  растроганный  и  горестный,
крикнул:
     - Прошу за нас молиться! А я за вас буду -  я  всех,  всех  помню...  -
голос пресекся, хорунжий заслонил от людей лицо рукой в рукавице.
     Лошади взяли с места машистой  рысью  -  он  пошатнулся,  но  продолжал
стоять в повозке. Работник щелкнул кнутом, погнал со двора овец, их  блеяние
походило на человеческий стон. Коровы не поспевали  за  повозками,  и  коней
пришлось придержать, хотя и очень хотелось сократить минуты расставания.
     Байбарин направлялся в станицы, которые не признали  комиссародержавие,
и там, по слухам,  собирались  антибольшевицкие  силы.  Первые  дни  путники
держались  Илека,  на  котором  ноздревато  припух,  приобрел  оттенок  серы
подтаявший сверху лед. Потом  стали  забирать  севернее,  и  вот  по  правую
сторону завиднелись придавленные линии грудящихся кряжей.
     Низовой  ветер  обжигал  холодом,  и  подмороженная  ночью  дорога   не
раскисала.  Лошади  шли  размеренным  шагом,  под  колесами  хрупко  шуршал,
сдавливаясь, сшитый  ледком  грунт.  Часа  в  три  пополудни  поравнялись  с
зимовьем; огороженный плетнем загон пуст - казаки  угнали  скот,  зная,  что
иначе его реквизируют красные.
     Прокл Петрович слез  с  козел,  заглянул  за  плетень:  посреди  загона
темнела мерзлая земля, местами покрытая навозом, а  по  сторонам  еще  лежал
снег, поблескивала ледяная корка.
     - Хозяева отменные - потрудились и корм увезти! - сказал с  похвалой  и
вместе с тем с сожалением: своего-то корма надолго не хватит.
     Работник живо откликнулся:
     - Увезли, да не все! Сейчас  увидим...  У  казака  душа  без  скупости!
Раздольем избалована.  -  Он  перемахнул  через  городьбу,  проломал  руками
тонкую корку, разгреб снег и поднял охапку слежавшегося сена.
     Варвара Тихоновна истово возблагодарила Бога. Муж ее открыл  ворота,  и
овцы, чуя сенный дух,  устремились  в  загон.  Мужчины  кидали  им  огромные
охапки сена, и Прокл Петрович соглашался со Степой, что оно -  "теплое,  как
на печи полежало!" Глядя на свою бездомную скотину, что с  хрустом  пожирала
корм, Байбарин готов был заплакать от радости и оттого, что это чувство  так
щемяще-хрупко.
     В сторожке развели огонь, подвесили котелок  на  треножнике,  и  хозяин
опять  поспешил  к  овцам  -  подбрасывал,  подбрасывал  им  сено.   Дыхание
обступивших животных волновало его,  он  наклонялся  и  с  нежностью  трепал
рукой шерсть на их спинах.
     Когда присели вокруг огня поесть каши, он принялся с болезненным  пылом
хвалить здешний край. Вспомнил: недалеко  от  зимовья  есть  заросшая  лесом
долина, изумительно привольная летом, когда ее березы,  ивы,  осины,  ольху,
черемуху обвивает цветущий хмель и кругом свисают  его  желтоватые  шишечки.
Работник поддакнул:
     - Богатое место! Тому уж десять лет -  попалась  мне  в  силки  куница.
Становой пристав услышь - велит меня к нему привести. Ты  чо,  грит,  врешь,
будто куниц ловишь? Я в ответ: не я вру, а люди, мол, врут. Он: это  хорошо,
что не хвастаешь, правду говоришь. На-а - выпей! Напоил меня, я  и  сболтни:
правда-де водятся куницы. Ну, он и стал ездить сюда.  Ездил  год  за  годом,
пока не выбил всю куницу.
     Байбарин  хотел  что-то  сказать,  но  только  дернул   головой.   Жена
предложила еще каши - отмахнулся. Утварь прибирали в  неспокойном  молчании.
Варвара Тихоновна вытирала глаза рукой и шевелила губами,  читая  по  памяти
молитвы.
     От зимовья поехали дальше не по дороге, а по тропке,  что  заворачивала
на неровную поросшую  мелким  кустарником  местность.  Дорога  же  проходила
через деревню, чьи жители,  переселенцы  из  нечерноземных  губерний,  могли
быть на стороне большевиков.  Мужики  на  новой  земле  вышли  в  зажиточные
хозяева, но так как между ними  и  казаками  тлела  застарелая  вражда,  они
поверили, будто красные хотят отдать им на раздел казацкие угодья.
     Байбарин знал: тропка приведет  к  оврагу,  где  есть  съезд  и  выезд,
неопасные для умелого возницы. Он  первым  подъехал  к  спуску,  и  в  груди
неприятно толкнуло - в  овраге  стояла  вода,  схваченная  ледяной  пленкой.
Подошел соскочивший с телеги Степа, снял и надел шапку.
     - Только на пароме и переплывать!
     Приходилось возвращаться на дорогу, катить  деревней.  Прокл  Петрович,
чтобы не пугать жену, зашел, якобы по нужде, за повозку,  вынул  из  кармана
полушубка заряженный револьвер и проверил. Взявшись за  вожжи,  обернулся  -
подбодрил улыбкой сидевшую позади под пологом Варвару Тихоновну.
     За таратайкой шли коровы, лошади, семенила отара, двигался воз.  Дорога
привела в обширный дол, куда за зиму щедро намело снегу;  он  успел  здорово
потаять, но все же у зарослей еще косо лежали  небольшие  сугробы.  К  концу
дня выглянуло низкое солнце, и сугробы отливали стеклянной синью.
     Проехали плотину, засаженную по сторонам редкими  тополями.  Навстречу,
захлебываясь злобным надсадно-хриплым лаем,  помчались  деревенские  собаки.
Обоз втянулся  в  непомерно  широкую  улицу,  чье  пространство  раскинулось
сплошняком замерзшей грязи. Однако приземистые  бревенчатые  дома  справа  и
слева   смотрели   весело;   оконные   наличники   светились   желтой    или
небесно-голубой краской.
     Из калитки вышел пожилой мужик, зорко пригляделся  и  застыл.  Байбарин
понял - считает овец. Другой мужик, стоя за заплотом, положив  на  его  край
руки,  а  на  них  -  подбородок,  проводил  обоз  внимательным   неотрывным
взглядом.  Попавшийся  навстречу  парень  нес  на  спине  мешок,  в  котором
дергался и взвизгивал поросенок. Прохожий ни с того, ни  с  сего  загоготал,
крикнул Байбарину:
     - Эй, бога-а-той! Куды едешь, бога-а-той?  -  скверно  выругался:  -  В
п... езжай!
     Степуган, уважавший Прокла Петровича, ответил с телеги парню:
     - Ты там уже был? Расскажи!
     Парень, невероятно пораженный услышанным, остановился,  глаза  смотрели
тупо и яростно. Байбарин, не глядя по  сторонам,  правил  лошадьми  с  видом
угрюмой  сосредоточенности.  Оставили  позади  колодец  с   торчащим   ввысь
журавлем,  впереди  показались  группки  берез  на  равнине,  деревня  стала
отдаляться. Прокл Петрович услышал воодушевленный голос Степугана:
     - Даром глазели, козлы! А одного волкодава я ожег по самой морде!


x x x


     Сосущая  тревожность  не   отпускала,   хорунжий   решительно   крикнул
лошадям: - Тпру-у! - и сошел на дорогу. Степа  остановил  воз,  не  понимая,
чего хочет хозяин. А тот смотрел туда, где за юром скрылась деревня...
     Так и есть: на  юру  появилась  подвода,  конь  бежал  рысью.  Работник
повернул голову:
     - Может, это так... по своим делам.
     Байбарин бросил:
     - Держись поближе к коляске!
     Обоз двинулся дальше.  Позади  нарастали  конский  топот,  стук  колес.
Чей-то манерный голос понукал лошадь и с шалой игривостью прикрикивал:
     - А-ай, как по пуху вези-ии, ха-а-р-роший!
     Подвода  обходила  слева;  обогнала  запряжку  Степы,   поравнялась   с
коляской. Стоя  в  телеге  на  коленях,  мужик  в  саржевом  чекмене  правил
вспотевшим чересчур  раскормленным  конем.  Два  молодых  мужика  сидели  на
грядке подводы, свесив ноги в новых сапогах. Сбоку от того, что сидел  ближе
к задку, торчало из телеги ружье. Он взял его на  изготовку  и  остервенело,
будто не в себе, завопил:
     - Вста-а-ли, как вкопанные!!
     Байбарин осадил лошадей и, не слезая с сиденья, повернулся  к  подводе.
Он увидел: направленное  на  него  ружье  -  однозарядная  берданка.  Второй
мужик, крутнувшись, достал из  телеги  трехлинейку  пехотного  образца;  она
была длинна, и он задел стволом того, что  держал  вожжи.  Ткнув  приклад  в
землю, опираясь на винтовку как на палку, с важностью спросил Байбарина:
     - Почему нарушаете?
     - Что я нарушаю?
     - Едете  и  не  кажете  бумагу!  У  нас,  чай,  сельсовет  есть!  -  На
крестьянине - защитного цвета шаровары: побывал в солдатах.
     Его товарищ закричал Степе, сидевшему на передке воза: - Иди сюда! -  и
выстрелил. Пуля звучно клюнула ребро телеги  -  на  ширину  ладони  от  ноги
работника. Тот моментально спрыгнул наземь, невольно пригнулся,  затем  стал
неуверенно приближаться.
     Прокл Петрович медленно, тяжело,  как  бы  неохотно  сошел  с  коляски,
вдруг выхватил из кармана револьвер и левой  рукой  взвел  курок  (револьвер
был устаревший, не самовзводный). Бывший солдат, вскидывая винтовку,  рванул
затвор - и тут же в грудь вошла пуля.
     Тот, что с берданкой, успел нашарить в  кармане  патрон  и  поднести  к
казеннику - опять треснул выстрел. Хорунжий целил в ногу, но попал мужику  в
надпашье. Ружье упало, человек грянулся на дорогу боком и стал извиваться.
     Возница, обомлевший было, погнал  коня  вскачь.  Раненый  в  солдатских
шароварах (от удара пули  он  стал  заваливаться  в  телегу),  упал  с  нее.
Байбарин подобрал винтовку, крикнул вслед удиравшему мужику: -  Сто-о-ой!  -
и,  прицелившись  повыше  конской  головы,  выстрелил.   Возница   съежился,
хорунжий пальнул еще раз - теперь по подводе. Мужик натянул волосяные  вожжи
так, что лошадь завернула голову - удила раздирали губы.
     - Воротись!
     Крестьянин, перепуганный, подъехал.
     - Распрягай! - Байбарин держал его под прицелом.
     Мужик стал  суетливо  выпрягать  взмыленного  коня,  с  удил  срывалась
кровавая пена. Лежа на  дороге  ничком,  раненный  в  надпашье  стонал;  он,
видимо, в бреду; руки шарят по подмороженной грязи, а ноги  не  шевельнутся.
Другой раненый сел на  земле,  рот,  дергаясь,  приоткрылся,  по  подбородку
потекла кровь, голова склонилась на грудь.
     В коляске причитала, охала за полстью Варвара  Тихоновна.  Степа  то  и
дело  отбегал  от  повозок  в  поле,  глядя  в  сторону  деревни.   Появятся
вооруженные мужики - и конец придет не только  хозяину,  но  и  ему.  Он  не
провинился ни перед красными, ни перед белыми и, при всей симпатии к  Проклу
Петровичу, не желал терять жизнь за чужие счеты. Степа  мысленно  клял  себя
за то, что подрядился ехать.
     Хозяин указал:
     - Гляди - овцы разбегутся!
     Когда велел привязать к задку таратайки  крестьянского  коня,  работник
заметил:
     - Прибавить бы надо - за риск!
     Прокл Петрович произнес не без обиды:
     - Неужели я забуду?!
     Поехали, оставив возле раненых возницу с подводой. Он неожиданно  кинул
вдогонку:
     - Отплата будет!
     Байбарин остановил запряжку. Взбешенный, шел  назад,  поднимая  руку  с
револьвером. Варвара Тихоновна высунулась из-за полсти:
     - Упаси тя Бог, батюшка! Брось ты его, отец!
     Мужик прятался за телегой. Хорунжий плюнул и вернулся к лошадям.
     На пути темнела осиновая роща, густая даже  без  листвы.  За  осинником
оказалось перепутье: одна дорога вела  на  северо-запад,  другая  уходила  к
югу. Байбарин разнуздал чужого коня, шлепнул его ладонью  по  крупу:  гуляй!
Обернулся к работнику:
     - Решат - мы в станицы повстанцев спешим, - показал на северо-запад.  -
А мы кружным путем поедем.
     За обочиной раскинулась огро