венной  службе,  чего  никак  не
скажешь  о   католиках,   лютеранах,   кальвинистах,   лицах   англиканского
вероисповедания. Примечательно или не очень, но в России до 1833  года  роль
национального гимна выполнял английский гимн "God, save  the  king"  ("Боже,
храни  короля"),  написанный,  по  заказу  англичан,  немецким  композитором
Генделем. (24)
     В Отечественную войну с ее Бородином национальный гимн - английский!  И
какая  уж  несообразность  в  том,  что  упоминавшийся   Карл   Роберт   фон
Нессельроде-Эресгофен, с 1816 по 1856 - министр иностранных дел  (с  1845  -
еще и  госканцлер),  не  научился  говорить  по-русски?  (Кстати,  последний
российский император Николай Второй и тот говорил по-русски с акцентом).
     Однако не столь просто расстаться с Нессельроде - уж  больно  любопытны
его фигура и удавшаяся карьера. Происходя  из  германского  графского  рода,
принадлежа к англиканской церкви, он учился в гимназии в Берлине  и  позднее
поступил на русскую службу. По воспоминаниям князя П.В.Долгорукова, он  "был
отменно способным к ведению обыденных, мелких  дипломатических  переговоров.
Но зато высшие государственные  соображения  были  ему  вовсе  чужды...  его
страстью были  три  вещи:  вкусный  стол,  цветы  и  деньги".  Он  так  чтил
австрийского канцлера Меттерниха, находился под столь сильным его  влиянием,
что Долгоруков написал о нем  (о  Нессельроде):  "Этот  австрийский  министр
русских иностранных дел".
     Долгоруков отмечает, что Нессельроде "не любил русских и считал  их  ни
к чему не способными, зато боготворил немцев".
     Таков деятель, что сорок лет (при Александре Первом и  Николае  Первом)
ведал внешней политикой России. Семидесяти шести лет уволенный  в  отставку,
он умер в восемьдесят два года - возглавляя  Комитет  финансов  и  оставаясь
членом Государственного совета. Нессельроде Карл Роберт (для русских он  был
Карлом Васильевичем) владел  землями  и  крепостными  крестьянами  в  разных
краях империи (имел 5373 души;  в  частности,  274  души  -  в  Оренбургской
губернии). Он удостоился всех  высших  российских  орденов  и  похоронен  на
лютеранском кладбище.
     Коли мы коснулись владения русским  языком,  скажем,  как  свободно  им
пользовался,   к    примеру,    Петр    Андреевич    Клейнмихель,    ставший
главноуправляющим путями сообщения и публичными зданиями империи.  Когда  он
слышал имя министра финансов Вронченко,  то  сразу  же  заявлял:  "Скотина!"
Статского  советника  Игнатова  называл  так  же:  "Позвать   сюда   скотину
Игнатова!"
     Клейнмихель, до того никогда не видавший ни паровоза,  ни  вагона,  был
назначен Николаем Первым руководить  строительством  железной  дороги  между
Петербургом и Москвой, благодаря чему нашел свое  место  в  поэме  Некрасова
"Железная дорога".
     У Анны Аксаковой  (Тютчевой)  читаем:  "Клейнмихель  вызывает  всеобщую
ненависть, ему приписывают большую часть наших неудач, благодаря ему  у  нас
нет  ни  шоссейных,  ни  железных  дорог  и  в  этой  области  администрации
совершаются невероятные злоупотребления и хищения".
     Клейнмихель  не  раз  уличался  в  "расточительстве"  казенных   денег,
которые, были случаи,  "неизвестно  куда  девались".  Только  на  содержание
занимаемого  им  дома  он  получал  из  средств  своего  ведомства  от   ста
пятидесяти до двухсот тысяч рублей ежегодно. (Вспомним, помещик  Илья  Ильич
Обломов считался небедным при доходе восемь  тысяч  рублей  в  год).  Заимев
девять тысяч  четыреста  крепостных  душ,  беспрестанно  украшая  дом  новой
мебелью за счет казны, Клейнмихель не давал из ее средств ста  рублей  семье
несчастного мелкого чиновника, которого не на что было похоронить.
     Этот деятель, возведенный Николаем Первым в графское достоинство,  тоже
получил все высшие российские ордена,  включая  орден  Св.  Апостола  Андрея
Первозванного с бриллиантовыми знаками.


x x x


     Можно перечислять и перечислять  сановников,  схожих  с  Нессельроде  и
Клейнмихелем в том, чем они столь привлекали фон Гольштейн-Готторпов, но  мы
лишь  окинем  взглядом  кое-что  из  встречающегося  о  немцах   в   русской
литературе.
     Для  начала  подходит  цитата  из  Мамина-Сибиряка:  "Красный  короткий
затылок и точно обрубленное лицо, с тупым и нахальным взглядом,  выдавали  в
Майзеле кровного  "русского  немца",  которыми  кишмя  кишит  наше  любезное
отечество".
     Помня о подчеркнутой распространенности  типа,  взглянем  на  отдельные
портреты. В рассказе  Толстого  "Божеское  и  человеческое",  основанном  на
фактах,  читаем  о  генерал-губернаторе  Южного  края:  "здоровый  немец   с
опущенными книзу усами, холодным взглядом  и  безвыразительным  лицом".  Его
прототип  Тотлебен  в  1879  отправил  на  виселицу   троих   народовольцев,
обвинявшихся в подготовке покушения на Александра Второго. У  Толстого  есть
слова, которые стоит перечитать и  задуматься.  Утвердивший  приговор  немец
вспомнил  "чувство  подобострастного  умиления,  которое  он  испытал  перед
сознанием своей самоотверженной преданности своему государю".
     Тургенев  тоже  взял  подлинный  случай  из  жизни  и  написал  повесть
"Постоялый двор". В  ней  фигурирует  помещица-немка,  владеющая  крепостным
человеком Акимом, который  трудами-стараньями  построил  постоялый  двор,  и
дело пошло очень хорошо. Но помещица отняла двор и продала, а  Акиму  велела
вынести три рубля, да и тех ему не передали.
     В рассказе Гаршина "Из воспоминаний рядового Иванова" капитан  Венцель,
убежденный, что есть только одно средство быть понятым русскими солдатами  -
кулак, - избивает их  до  полусмерти,  выделяясь  лютостью  среди  офицеров.
Солдаты, переделав его фамилию на свой лад, за глаза зовут его "Немцевым".
     Не пронзителен ли тот же мотив в явлении русской  классики  -  рассказе
Григоровича "Гуттаперчевый мальчик"? Кто  так  жесток  с  мальчиком-учеником
(рабом фактически) и заставляет его выполнять цирковые смертельные  трюки  -
до того, последнего?.. Акробат-немец.
     У  Куприна  в  "Конокрадах"  немец-колонист   отрубил   у   попавшегося
незадачливого вора пальцы на обеих руках, приговаривая: "Не воруй,  коли  не
умеешь". Это - в конце девятнадцатого  века!  Эпизод  поразителен  тем,  что
предоставляет поразмышлять не  столько  о  жестокости  немца  (уже  читали),
сколько о том - кем он осознавал и чувствовал себя в Российской  империи.  И
ведь не обманывался - о его наказании и мысли не было.  Как  не  было  бы  у
него самого мысли в Германии учинить подобный самосуд - за него пришлось  бы
отвечать по закону.
     Так чем возразить на то, что немцу в России было вольготнее?..
     Имел, имел Прокл Петрович основания горячиться, говоря о русской  смуте
и Голштинском Доме.


46


      Мысли тестя заставили бы  Лабинцова  воспринять  их  иначе,  будь  они
преподаны человеком,  принадлежащим  к  ученому  миру.  Но  то,  что  "идеи"
высказывал  "доморощенный  философ",  не  располагало  инженера  к   глубине
размышлений над ними, не  побуждало  отвлечься  от  значимости  собственного
понимания  вещей.  Он,  однако,  не  мог  не  замечать  нового,  меткого   и
бесспорного в рассуждениях отставного хорунжего, и  это  подспудно  смущало,
хотя Семен Кириллович ни в коем случае не согласился бы, что задевается  его
самолюбие. Взяв позу доброжелательно-иронического  внимания,  он  выслушивал
очередной довод и, участливо кивнув, произносил:
      - Интересно подмечено, да только за деревьями не видно леса.
      Прокл   Петрович,    вскипев,    преподносил    что-нибудь    особенно
убедительное,  но  зять  отвечал  все   с   тем   же   мирно-обезоруживающим
упрямством:
      - Не  спорю.  Но,  прошу  прощения,  ты  повторяешься.  -   Дождавшись
момента, Семен Кириллович выдвигал свою систему взглядов: - Наша история,  с
ее чудовищным  смешением  противоречий,  намного  сложнее,  чем  можно  себе
представить при недостаточном изучении... Вопиющее самовластие  укоренено  у
нас во времена Орды,  и  потому  наши  города  развивались  не  как  узловые
промышленно-торговые пункты, а как  цитадели  власти  над  окрестным  людом,
власти  насилия  и  произвола.  Они,  города,  так  и  остались,  по   сути,
гнездовьями  чиновничества,   и   в   них   не   выработалась   сознательная
сплоченность населения.  У  тех  же  немцев  и  поучиться  бы,  как  бюргеры
завоевывали свои свободы и давным-давно  добились,  чтобы  верховная  власть
относилась к ним не без уважения...
      - Немцы-колонисты  не  могли  пожаловаться   на   неуважение   царской
власти, - вставил Прокл Петрович; он и зять чаевничали вдвоем. -  Колонистов
у нас - два миллиона,  а  полтора  века  назад  не  было  и  десятка  тысяч.
Скажешь - это не колонизация?  Ну  тогда  скажи:  возможен  в  России  такой
порядок, когда русская деревня получила  бы  те  права,  те  условия  жизни,
которые имело у нас немецкое село?
      Лабинцов помешал в стакане резной посеребренной ложечкой  и  отхлебнул
чаю:
      - Ты так и видишь национальные пристрастия! Это держит тебя  в  плену.
Как же, однако, быть с тем, что царь не воздержался от войны с Германией?
      Байбарин кивнул, как кивал на его доводы зять:
      - Войны бывали и между германскими государствами и не столь уж  давно.
Внутрисемейная борьба за главенство! И к этой большой войне, не  сомневаюсь,
подтолкнули семейные счеты, но здесь надо еще покопаться...  Как  бы  то  ни
было, они свою роль сыграли, но главным явилось другое. Царь почел  выгодным
подыграть национальному чувству в обществе.
      Хорунжий поднес  к  губам  стакан  чая,  с  выражением  внимательности
сделал глоток и причмокнул, словно от необыкновенного удовольствия:
      - Почему  наша  образованная   и   полуобразованная   публика   -   от
профессоров и думских ораторов до школьных учителей и  почтовых  служащих  -
так воспылала противогерманским возмущением? Где был ее патриотизм  в  войну
с Японией? Питерские студенты, по случаю японских побед,  даже  поздравление
отправили микадо... Зато уж с Германией - брать Берлин и никаких! В  Питере,
в Москве беккеровские рояли  выбрасывали  из  магазинов  со  второго  этажа!
Сторожа-старика,  что  в  германском   посольстве   был   оставлен,   забили
дубинками, о чем газеты сообщили с гордостью.
      Ты же сам наблюдал это - продолжал Прокл Петрович, лишая  зятя  повода
для несогласия. - Патриоты, куда ни глянь, клокотали яростью, как  горшки  в
печи. А допрежь того: как приветствовалось сближение с Францией  -  Германии
в пику? Те же французы и англичане Севастополь у нас забирали, и об этой  их
славе  напоминает  в  Париже  Севастопольский   бульвар.   Наполеон   Москву
навестил - а когда к нам вторгались немцы? Последняя война с ними  была  при
Елизавете - да и то далековато от русских земель.
      Хорунжий взыскующе взирал на Лабинцова:
      - Как и откуда оно произрастало - стойкое озлобление  на  немцев?  Чем
Германия уедала Россию да так, что ни одна страна,  считая  и  побившую  нас
Японию, не вызывала эдакого бурления страстей?..
      Умолкнув на миг, Байбарин проговорил с печальной укоризной:
      - Разве же не понятно, разве не очевидно, что Германия  расплачивалась
за наших, за российских немцев? Они из  поколения  в  поколение  говорили  в
селах только на своем языке - германские собственники  нашей  земли,  жители
германских оазисов. Они гордились  своими  колбасами  и  ветчиной,  пивом  и
тминной водкой, открыто кичились перед русскими тем, что они  -  немцы.  Как
же  было  не  оскорбиться   русскому   национальному   чувству?   Возмущение
обратилось на Германию, откуда текли и текли к нам ее ухватистые детки...
      В силу этого, считал хорунжий,  укрепилось  представление  о  Германии
как о вселенском  Зле,  распространилась  убежденность  в  роковой  немецкой
угрозе, в том, что  Германия  готовится  подмять  Россию,  уже  разведанную,
облюбованную и обжитую немцами.
      Не останавливаясь на том, далеко или нет от  истины  подобное  мнение,
Прокл Петрович присовокупил:  общему  настрою  сообщало  остроту  застарелое
негодование военных - из-за того, что среди них особо отличаемы немцы.
      Русские генералы и честолюбивые, стремившиеся к  власти  деятели  Думы
понимали:  война  с  немцами  окажется  дорогой  в   западню   для   монарха
голштинской династии. Вот что делало эту войну Великой необходимостью!
      Царь, при  поощрительном  воодушевлении  близких  ему  лиц,  не  менее
умных, чем он, решил, что  блестяще  выиграет,  неопровержимо  доказав  свой
русский патриотизм, - ежели поплывет на волне. И  поплыл  -  словно  щука  в
плетеный вентерь. В  февральские  часы  он  оказался  один  перед  тем,  чем
сделался выпущенный из бутылки джинн: ненависть к немцам.  Царю  предложили:
или отречение, или будет обнародовано, что он  -  фон  Гольштейн-Готторп.  В
этом случае генералы-русаки арестовали бы и его, и немцев свиты... (25)
      Слушая тестя, Семен Кириллович думал: "Одно втемяшилось колом,  и  все
остальное на привязи, от кола - никуда".
     - Ты себе же противоречишь, - сказал он устало. - Войну прежде  осуждал
и теперь ура-патриотизм выбранил, кажется, - а с тем и оправдал.
      Прокл Петрович, осерчав, помотал головой:
      - Я не оправдываю войну! Я объясняю, что к ней вел все тот же обман  с
династией! Если бы не он, народ знал бы - виноваты не  Германия  и  даже  не
наши российские немцы. Не  будь  веры  в  то,  что  на  престоле  -  русский
царь-батюшка, россияне давно бы  поднялись  на  борьбу  против  коронованных
иноземцев.
      Семен Кириллович, внушительно отчеканивая слова, произнес:
      - Сегодня страну раздирает классовая борьба.
      - До нее бы не дошло, да и не совсем  она  -  классовая...  к  Февралю
привела  национально-освободительная  борьба!  -  настырно  продолжил   свое
тесть, но скоро оба обескураженно присмирели.
      То, что творилось сегодня, слухами затеребило нервы  до  той  степени,
когда ничего так не хочется, как сделать действительность  сном.  Вокруг  из
края  в  край   разливалась   плотоядная   непримиримость   проклятия.   Бои
становились кровопролитнее, картина - страшнее и страшнее...
      Красные  предприняли  из  Оренбурга  карательный  набег   на   станицы
повстанцев, но оказались отброшены назад в город. Уходя,  они  дотла  сожгли
станицу Павловскую.
      Чехословацкий корпус,  чьи  эшелоны  занимали  огромную  протяженность
Самаро-Златоустовской и Сибирской железных дорог,  восстал  против  красных,
захватил Самару, Уфу, Челябинск, другие города, и это поддержало  повстанцев
Оренбургского края. Главное командование  чехословаков  расквартировалось  в
Самаре,  здесь   же   организовался   противобольшевицкий   Комитет   членов
Учредительного  Собрания,  и  казакам  были  посланы   оружие,   боеприпасы.
Противнику приходилось теперь уходить в оборону,  но  отбивался  он  упорно,
располагая броневиками, которых казаки не имели. Красные превосходили  их  и
количеством пулеметов, пушек.
      Атаман  Дутов,  с  небольшими  силами  державшийся  против  Советов  в
Тургайской степи, начал  наступление  на  Оренбург.  Станицы  встречали  его
хлебом-солью, а то и крестным  ходом,  служились  благодарственные  молебны,
войско его росло.  Большевики  двинули  ему  навстречу  по  Орской  железной
дороге отряд с  бронепоездом.  Дутов  лично  руководил  боем:  под  огнем  с
бронеплощадок атаки казаков захлебывались,  но  в  конце  концов  бронепоезд
получил повреждения, и после новой атаки,  стоившей  жизни  десяткам  лучших
дутовских партизан, красные откатились и с гораздо большими потерями.
      В эти июньские дни Баймакский отряд в составе  одной  из  большевицких
частей оборонялся на недальнем расстоянии от поселка, а в нем  тем  временем
подумывали: что станется, коли придут казаки? В любой час могли нахлынуть  и
башкиры, которые, надо полагать, не забыли дела с делегацией.
      Сосущая неопределенность отозвалась  в  доме  Лабинцовых  побуждением,
навеянным тем, что инженер услышал от знакомых. Красные ли, белые -  сказали
ему - нынче все расстреливают за хранение оружия. Семен  Кириллович  дорожил
привезенным   из   Германии   нарезным   многозарядным   ружьем,   штуцером,
предназначенным для охоты  на  крупного  зверя.  Штуцер  стрелял  разрывными
пулями, и одной было довольно, чтобы свалить на  месте  слона.  Имелась  еще
двустволка, почему Лабинцов  уверенно  причислял  себя  к  охотникам,  хотя,
подстрелив в молодости зайца и увидев, как стекленеют  его  глаза,  ни  разу
более на охоту не собрался.
      - Я думаю кое-что надежно спрятать... ты понимаешь - что... - с  видом
взволнованной осторожности сообщил  он  тестю.  -  Где  было  бы  лучше:  на
чердаке? в подвале?
      Вопрос не касался теории, и совет старика стоил внимания.
      - В доме - ни в коем случае! - отрезал хорунжий.
      Наступала ночь, которая, судя по облачности, не обещала ни  звезд,  ни
луны. Мужчины приготовились к делу, взяли нужное и через заднюю дверь  вышли
в сад, густой и немалый. Из его глубины потягивало прохладой  и  моментально
нанесло комарья.
      Решив  обойтись  из  предосторожности  без  фонаря,  двое   с   ношей,
посвечивая  себе  зажигалкой,  направились  по  дорожке  к  укромной,  среди
ветвистых акаций, беседке. Комары с писком влипались  в  кожу.  Отмахиваясь,
тесть  и  зять  отодрали  несколько  досок  в  полу  и  спрятали   обернутые
промасленной  ветошью  ружья,  пистолет  Лабинцова,   спасший   ему   жизнь,
револьвер хорунжего, коробки с патронами. Вернув доски на место, гвоздей  не
забили.
      - Вдруг перепрятывать? Так чтоб  не  возиться,  -  предусмотрел  Прокл
Петрович.
      Зять  потоптался  в  каком-то  рассеянном  удовлетворении,   а   потом
тоскливо сказал: будь у  них  подлинная  действенная  местная  власть  -  не
пришлось бы красться в ночи.
      - Ведь какая сила рядом и вокруг! Но она не осознала себя силой...
      Он жаловался на "отсталое", на "серое",  что  "до  обидного  мешает  и
должно уйти", высказывал уверенность, что "свинец  все-таки  расплавится..."
Имел  в  виду  "скованность",  которая  не  дает  сознанию  заводского  люда
воспринять, что классовые интересы "не мыслятся вне  таких  вечных  понятий,
как честность, уважение к истине, братолюбие".
      - Я  чувствую,  меня  пока   слушают   предвзято,   будто   я   говорю
умозрительную отсебятину... Хотя я стремлюсь донести то, что выработал  цвет
человечества.
      - Ты только дуешь на зудящее, а большевики энергично  почесывают,  где
у народа зудит, и даже когда  расчесы  до  крови  -  люди  испытывают  нечто
болезненно-сладострастное, вовлекаются все более, - прибегнул  к  образности
Прокл Петрович. - Людей развращают скопившиеся уродливые искажения. Но  душа
народа выправится, если ему будет открыта истина...
      - О немецкой власти? - безысходно заскучал Лабинцов.
      Хорунжий не сбился:
      - Истина, что россияне как жили в обмане, будто цари  у  них  -  свои,
Романовы, - так и теперь не знают  сути  о  большевицкой  верхушке.  Кто  он
доподлинно - этот Ленин?.. - Байбарин в  темноте  смотрел  в  лицо  зятю:  -
Господствующий Центр останется притоном обмана -  пока  не  выйдет  на  свет
история последних полутора веков.


47


      День-два  спустя   у   Лабинцовых   обедал   заезжий   деятель   союза
кооператоров. В разгул войны с ее голодом,  мором,  расстрелами  и  всеобщей
ломкой, кооперация и то, что ею называлось, охватывало страну,  расчлененную
и гиблую, неуничтожимой  жизнеспособной  сетью.  Фронты  фронтами,  а  союзы
кооператоров, связанные не только с красными и с белыми, но и с  заграницей,
обеспечивали движение товаров, и  там,  где  ежедневно  разрушались  великие
ценности, ежечасно росли доходы.
      Гость наведался в поселок, привлеченный  возможностями,  какие  сулило
кустарное производство котелков,  зажигалок,  пугов