енд, приехавшая в Лондон на другой день после  Дирека  и  Шейлы.
Она появилась в Порчестер-гарденс, чуть порозовев от предвкушения  радостной
встречи с "ее дорогим Джоном", а с нею большая плетеная корзина  и  саквояж,
про который приказчик в магазине сказал, что это отличная и модная  вещь.  В
магазине замок и в самом деле действовал прекрасно, но в дороге он почему-то
причинил ей массу хлопот; впрочем, она все наладит, как только  достанет  из
корзины маленькие клещи - самую последнюю новинку,  как  ей  вчера  объяснил
приказчик;  поэтому  она   по-прежнему   считала,   что   сделала   отличное
приобретение, и решила завтра  же  купить  дорогому  Джону  точно  такой  же
саквояж, если они еще есть в продаже.
     Джон, вернувшийся из своего министерства раньше обычного, застал мать в
темной прихожей, через которую он всегда торопливо пробегал с тех  пор,  как
пятнадцать лет назад умерла его молодая жена. Обняв сына с  улыбкой,  полной
любви, и почти оробев от силы своего чувства, Фрэнсис все же успела оглядеть
Джона с головы до ног. Заметив, как блестят  залысины  на  его  висках,  она
решила достать из саквояжа, как только сумеет его открыть, ту самую мазь для
укрепления волос, которая так  нужна  дорогому  Джону.  Ведь  у  него  очень
красивые усы, - обидно, что  он  лысеет!  В  комнате,  куда  ее  отвели,  ей
пришлось сразу же сесть: она почувствовала, что ей становится  дурно  и  она
может потерять сознание,  а  этого  Фрэнсис  Фриленд  никогда  себе  еще  не
позволяла и никогда не позволит: разве можно  поднимать  вокруг  себя  такую
суматоху! Голова у нее закружилась только  из-за  этого  красивого,  нового,
патентованного замка: всю дорогу она не могла добраться  ни  до  нюхательной
соли, ни до фляжки с бренди и крутого яйца,  а  без  этого  она  никогда  не
пускалась в путь. И ей мучительно хотелось чаю. Дорогой  Джон,  конечно,  не
мог заподозрить, что с самого утра у нее еще  не  было  ни  крошки  во  рту:
Фрэнсис Фриленд не любила быстро ездить и всегда  брала  билет  на  почтовый
поезд, но ни одна жалоба не сорвалась с ее уст - разве можно причинять такое
беспокойство, да еще перед самым обедом! Вот почему она  сидела  неподвижно,
чуть-чуть улыбаясь, чтобы Джон не заподозрил, как ей плохо. Но, увидав,  что
Джон положил саквояж не на то место, она внезапно обрела силы:
     - Нет, милый, не туда... К окну...
     А когда он переносил саквояж  куда  следовало,  сердце  ее  наполнилось
радостью, потому что она заметила, как он прямо держится. "Как жаль, что мой
мальчик не женился еще раз! Это так спасает мужчин от  уныния.  Сколько  ему
надо писать, сколько думать - ведь у него такая важная работа! -  а  это  бы
его отвлекало, особенно по ночам..." Она никогда не решилась бы выразить это
вслух - это ведь не совсем  прилично,  но  в  мыслях  Фрэнсис  Фриленд  была
настоящей реалисткой.
     Когда Джон ушел и она могла делать  все,  что  ей  вздумается,  Фрэнсис
Фриленд все же продолжала сидеть, только еще неподвижнее,  чем  раньше,  так
как убедилась на многолетнем опыте, что и когда ты одна  в  комнате,  нельзя
давать себе поблажки, потому что потом невольно начнешь  распускаться  и  на
людях. Должно же было случиться, чтобы  такой  красивый  новый  замок  вдруг
испортился, да еще в первый же день!.. И она  вынула  из  кармана  маленький
молитвенник и, повернув его к свету, прочла восемнадцатый псалом: он казался
ей удивительным и всегда ее' утешал, когда на нее  находило  уныние;  читала
она без очков, и у нее между бровями не было еще ни одной  морщины:  Фрэнсис
считала  своим  долгом  хорошо  выглядеть,  чтобы  не   портить   настроения
окружающим. Затем, твердо сказав себе: "Я не хочу и не захочу чаю, но  обеду
буду рада", - она поднялась и открыла корзинку. Она отлично знала, где лежат
клещи, но все же извлекла их далеко не сразу, потому что поверх  них  лежало
множество интересных вещиц,  возбуждавших  самые  разнообразные  мысли.  Вот
полевой бинокль самой новой  конструкции,  как  сказал  приказчик,  это  для
милого Дирека, он поможет ему не  думать  о  вещах,  о  которых  не  следует
думать. А для дорогой Флоры (как это удивительно,  что  она  умеет  сочинять
стихи - подумать: стихи!) великолепные, совершенно новые крошечные пилюльки.
Она сама их дважды принимала, и они ей очень  помогли.  Для  милого  Феликса
новый сорт одеколона -  из  Вустера,  -  других  духов  он  не  употребляет.
Венецианские кружева для любимой внучки  Недды  -  было  бы  непростительным
эгоизмом не подарить их девочке, особенно потому, что она сама их так любит.
Алан получит консервный нож нового образца; милый мальчик, он, такой славный
и практичный, очень  обрадуется  такому  подарку!  Шейле  -  отличный  роман
мистера и миссис  Уэрлингем  -  очень  полезное  чтение:  там  ярко  описана
совершенно новая страна -  девочка  такая  умница,  пусть  для  разнообразия
почитает эту книгу...  Уже  почти  добравшись  до  клещей,  Фрэнсис  Фриленд
наткнулась на  свою  новую  банковскую  книжку;  денег  на  счету  почти  не
осталось, но все же хватит на покупку такого же саквояжа, как у нее, с точно
таким же замком, для дорогого Джона: если ему случится куда-нибудь  поехать,
он положит в него свои бумаги - очень удобно! Вынув клещи и держа их в руке,
Фрэнсис Фриленд присела: надо хоть минуточку передохнуть;  опущенные  и  еще
темные ресницы подчеркивали бледность лица,  а  губы  были  так  сжаты,  что
казались бесцветной полоской, - у нее закружилась  голова,  потому  что  она
долго  стояла  нагнувшись  над  корзиной.  В  этой  позе  с  тремя   мухами,
кружившимися над ее красивой седой головой, она могла бы  послужить  моделью
для скульптуры женщины со стоической душой. Затем она направилась к саквояжу
- уголки ее сжатых губ нервно вздрагивали, - и, устремив на него серые глаза
с сомнением и надеждой, она  раскрыла  клещи  и  крепко  ущемила  непокорный
замок.

     Обед, на котором присутствовали все шестеро из Хемпстеда,  оказался  не
таким бурным, как ожидал Джон; это объяснялось и его гостеприимством и общим
старанием избежать споров, чтобы не ставить в тупик и не  огорчать  бабушку.
Фрэнсис Фриленд знала, что между людьми существуют разногласия, но она никак
не могла примириться с  тем,  что,  затеяв  спор,  люди  часто  пренебрегают
хорошими  манерами  и  даже  забывают  дарить  друг  друга  улыбками.  В  ее
присутствии все об этом помнили, и когда подали спаржу, темы, годные для за-
стольного разговора, были уже исчерпаны. Тогда, чтобы не допустить неловкого
молчания, немного поговорили о спарже. Флора заметила, что Лондон сейчас еще
полон народу; Джон с ней согласился.
     Фрэнсис Фриленд, улыбаясь, прибавила:
     - Как хорошо, что Дирек и Шейла увидели Лондон в это время!
     - Как, - спросила Шейла, - разве здесь не всегда столько народу?
     Джон ответил:
     - В августе в Лондоне совсем пусто. Считается, что из  города  выезжает
около ста тысяч человек.
     - Вдвое больше, - возразил Феликс.
     - Называют разные цифры... Мои предположения...
     - Но ведь это означает, что уезжает только один человек из шестидесяти!
Это свидетельствует...
     Джон, когда Дирек его так резко перебил, слегка нахмурился:
     - О чем же, по-твоему, это свидетельствует?
     Дирек бросил взгляд на бабушку:
     - Нет, нет, ни о чем...
     - Свидетельствует о том, как безжалостны большие  города,  -  вмешалась
Шейла. - "Весь город уехал", "Лондон совершенно пуст"! Где же он пуст?  Если
б вам этого не сказали, вы бы не заметили никакой разницы...
     - Это еще далеко не все, -  пробормотал  Дирек.  Флора  предостерегающе
толкнула под столом ногой
     Джона, а Недда попыталась толкнуть Дирека; Феликс ловил  взгляд  Джона,
Алан пробовал перехватить взгляд Шейлы, Джон кусал губы и упорно  смотрел  в
свою тарелку. Только Фрэнсис Фриленд по-прежнему улыбалась и, нежно глядя на
дорогого Дирека, думала, как он будет хорош, когда отрастит  себе  красивые,
черные усы. И она произнесла:
     - Ну что ж, милый, ты чего-то недосказал? Дирек поднял голову:
     - Вы действительно хотите, чтобы я все досказал до конца, бабушка?
     Недда с другой стороны стола отчаянным шепотом взывала к Диреку:
     - Не надо, Дирек...
     Фрэнсис Фриленд удивленно подняла брови. Вид у нее был почти лукавый:
     -  Ну,  конечно,  милый...  Мне  очень  хочется  послушать...  Это  так
интересно...
     - Видите ли, мама. - Феликс так неожиданно вмешался в разговор, что все
невольно к нему обернулись. - Дирек хотел сказать, что мы жители  Вэст-Энда,
- Джон, я, Флора и Стенли, и даже вы - словом,  люди,  выросшие  в  шелку  и
бархате, до такой степени привыкли считать себя солью  земли,  что,  покидая
Лондон, говорим: "В городе никого не осталось". Это само по  себе  нехорошо.
Но Дирек хотел сказать, что еще хуже то, что мы действительно соль земли,  и
если народ вздумает нас потревожить, мы сделаем все, чтобы он нас больше  не
тревожил. Ты ведь именно это собирался сказать, Дирек?
     Дирек с немым удивлением смотрел на Феликса.
     - А еще он думал сказать вот что, -  продолжал  Феликс.  -  Старость  и
традиции, капиталы, культура и прочный порядок вещей, точно  жернова,  легли
на грудь нашей страны, и смелой юности, сколько бы  она  ни  корчилась,  все
равно не выбраться наружу. Мы, по его  мнению,  только  притворяемся,  будто
любим молодость, дерзание и тому подобное, а на деле расправляемся  с  ними,
не давая им даже созреть. Ты ведь это собирался сказать, Дирек?
     - Да, вы бы хотели с нами расправиться, но у вас ничего не выйдет...
     - Выйдет, я полагаю, и мы сделаем это с улыбкой, вы  даже  не  поймете,
что происходит...
     - Я считаю это подлостью...
     - А я считаю это естественным. Посмотри на стареющего человека,  обрати
внимание, как изящно, постепенно протекает этот процесс.  Вот  хотя  бы  мои
волосы... Твоя тетка меня уверяет, будто от месяца к месяцу в них не заметно
никаких перемен. А между тем они все больше...  вернее,  их  становится  все
меньше.
     Пока Феликс разглагольствовал, Фрэнсис Фриленд сидела,  прикрыв  глаза,
но тут она внезапно их подняла и пристально посмотрела на макушку сына.
     - Милый, - сказала она. - У меня есть как раз то, что тебе нужно. Когда
будешь  уходить,  обязательно  захвати  с  собой...  Джон  тоже   собирается
попробовать.
     Поток философских рассуждений был так неожиданно  прерван,  что  Фелицс
заморгал, как вспугнутая сова.
     - Мама, - сказал  он,  -  только  у  вас  есть  дар  всегда  оставаться
молодой...
     - Что ты, милый, я ужасно старею... Мне так трудно бороться с дремотой,
когда люди кругом разговаривают. Но я это  непременно  в  себе  поборю.  Так
невежливо и некрасиво... Я иногда ловлю себя на том, что дремлю  с  открытым
ртом.
     - Бабушка, - спокойно заметила Флора, - у меня  от  этого  есть  чудное
средство, последняя новинка...
     На лице Фрэнсис Фриленд мелькнула нежная и чуть смущенная улыбка:
     - Ну вот, - сказала она, - вы меня поддразниваете, - но  взгляд  у  нее
был ласковый.
     Едва ли Джон понял, куда Феликс метит своими речами, - скорее всего  он
просто все прослушал; будучи  чиновником  министерства  внутренних  дел,  он
привык пропускать  все  мимо  ушей.  Капиталы  для  Джона  были  капиталами,
культура - культурой,  а  прочный  порядок  вещей  уж,  несомненно,  казался
прочным. Все это ничуть не было признаком старости. Ну, а социальные пробле-
мы или хотя бы то, о чем кричат эти горячие юнцы, - все это  он  знает,  как
свои пять пальцев, и обобщать туг глупо. Он и так  по  горло  занят  женским
вопросом, неурядицами с  рабочими  и  тому  подобным,  у  него  нет  времени
философствовать, да и  вообще  это-занятие  сомнительное.  Человек,  который
ежедневно, по многу часов, занят настоящим делом, не станет тратить время на
праздные разглагольствования. Однако хотя Джон и пропустил речи Феликса мимо
ушей, все же он был  раздосадован:  когда  философствует  родной  брат,  это
всегда действует на нервы. Нельзя, конечно, отрицать, что положение в стране
трудное, но уж капиталы, простите, и тем более прочный порядок  вещей  здесь
ни при чем. Виноваты во всем только индустриализация и свободомыслие.

     Проводив гостей, Джон поцеловал мать и пожелал ей  спокойной  ночи.  Он
гордился своей матерью: она замечательная женщина  и  всегда  держится  так,
будто все обстоит как нельзя лучше. Даже ее смешная манера  покупать  всякие
новинки, чтобы помочь людям, тоже вызвана стремлением видеть все в наилучшем
свете. Вот уж кто никогда не распускается!
     Джон преклонялся перед стоиками,  перед  людьми,  которые  предпочитают
погибнуть с поднятой головой, чем прозябать  с  поджатым  хвостом.  В  своей
жизни он, пожалуй, больше всего гордился одним эпизодом: во  время  школьных
состязаний в беге на одну милю он, приближаясь к финишу, услышал  вульгарную
фразу одного из оркестрантов: "Вот этот... хорош - дышит через свой... нос!"
Если бы в тот момент Джон соблаговолил вобрать воздух ртом, он  победил  бы,
однако, к своему великому горю, проиграл, но зато не позволил  себе  никакой
распущенности.
     Итак, поцеловав Фрэнсис Фриленд и проводив ее  наверх  взглядом  -  она
задыхалась, подымаясь по лестнице,  но  все  равно  заставляла  себя  дышать
только носом, - Джон пошел к себе в  кабинет,  закурил  трубку  и  засел  на
часок-другой за доклад о количестве полицейских, которыми могут  располагать
различные графства в  случае  новых  аграрных  беспорядков;  уже  были  ведь
стычки,  незначительные,  конечно,  в  одном  или  двух  районах,  где   еще
чувствуется кровь датских предков. Джон умело оперировал  цифрами,  проявляя
именно ту степень изобретательности, которая отличает человека от машины,  -
она-то и обеспечила ему уважение в департаменте, где нередко бывало нужно из
десяти полицейских получить двенадцать. Умение Джона манипулировать  цифрами
ценилось очень  высоко,  ибо  хотя  в  нем  не  было  американского  блеска,
воспитанного игрой в покер, его отличал особый английский оптимизм,  опасный
только в тех редких случаях, когда его проверяют делом. Джон трудился,  пока
не выкурил вторую трубку, затем посмотрел на  часы.  Двенадцать!  Спать  еще
рано. Он с неохотой - и это длилось уже много лет -  ложился  спать,  потому
что, почитая память усопшей жены и блюдя достоинство чиновника  министерства
внутренних дел, не распускался и не уступал искушениям плоти. Однако  в  эту
ночь цифры наличных сил провинциальной полиции  почему-то  не  принесли  ему
никакого подъема и вдохновения. В этих  полицейских  была  какая-то  упрямая
английская добропорядочность, которая просто приводила его  в  отчаяние:  их
было десять, и они  упорно  оставались  десятью.  Склонив  лоб,  который,  к
большому огорчению Фрэнсис Фриленд,  стал  слишком  высоким,  на  выхоленную
руку, Джон задумался. Эта молодежь, у которой все  впереди,  неужели  он  ей
завидует?  Доволен  ли  он  своим  возрастом?  Пятьдесят!  Уже  пятьдесят  -
ископаемое... Да еще министерское ископаемое... Он похож на  зонтик:  каждый
день его ставят  под  вешалку,  пока  он  опять  не  понадобится.  Аккуратно
свернутый, с резинкой и пуговичкой... Этот образ, впервые пришедший  ему  на
ум - ничего подобного  с  ним  никогда  раньше  не  бывало,  -  его  удивил.
Когда-нибудь он тоже износится, разлезется по всем швам,  и  его  закинут  в
угол или подарят лакею.
     Он подошел к окну. Недурно пахнет - весной или чем-то таким.  И  ничего
не видно, кроме домов, похожих на его  собственный.  Он  поглядел  вверх  на
кусок неба, которому досталась честь быть видным  из  его  окна.  Он  что-то
подзабыл, где какая звезда... Но вот эта, несомненно, Венера. И он вспомнил,
как двадцать лет назад он стоял на  палубе  у  перил,  во  время  свадебного
путешествия, и учил молодую жену, как узнавать звезды. И какое-то чувство  -
глубоко запрятанное в сердце Джона, уже давно загрубевшем и поросшем мхом, -
вдруг поднялось, встрепенулось и причинило ему боль. Недда! Он перехватил ее
взгляд, обращенный на этого юнца, - вот так и Энн когда-то смотрела на него,
Джона  Фриленда,  ставшего  теперь  министерским  ископаемым,  зонтиком  под
вешалкой. А вон там  полицейский...  Как  он  смешно  выглядит  -  загребает
ногами, размахивает фонарем и пробует, заперты ли ворота... Проклятый  запах
боярышника - неужели это боярышник? - доносится даже сюда,  в  самое  сердце
Лондона. Как она смотрела, эта девочка! Почему  он  разрешил  довести  себя,
Джона Фриленда, до такого состояния, что  он  готов  душу  отдать,  лишь  бы
поймать  обращенный  к  нему  женский  взгляд,  почувствовать  прикосновение
женских рук и запах женских волос! Нет, так нельзя! Он  выкурит  папиросу  и
ляжет  спать.  Погасив  свет,  Джон  стал  подыматься  наверх;  как  скрипят
ступеньки - наверно, бобрик вытерся... Была бы в доме женщина, она бы  и  за
этим приглядела. На площадке второго  этажа  он  остановился;  у  него  была
привычка смотреть оттуда вниз, в темную прихожую. И вдруг он услышал  голос,
высокий, нежный, почти молодой:
     - Это ты, милый?
     У Джона замерло сердце. Что это? Но тут он заметил, что дверь в комнату
- в бывшую комнату его жены - открыта, и вспомнил, что там ночует мать...
     - Как? Ты еще не спишь, мама?
     - Нет, милый, - отозвался веселый голос Фрэнсис Фриленд. - Я никогда не
засыпаю раньше двух. Зайди ко мне.
     Джон послушался. Высоко на подушках лежала его мать, укрытая  аккуратно
расправленным одеялом. На ее точеной голове была наколка из  тонких  кружев;
белые пальцы на пододеяльнике  непрерывно  шевелились;  на  губах  светилась
улыбка.
     - У меня тут есть кое-что для тебя, милый, - сказала она. -  Я  нарочно
оставила дверь открытой. Подай мне вон тот пузырек.
     Джон взял с ночного столика возле  кровати  совсем  маленький  пузырек.
Фрэнсис Фриленд открыла его и достала оттуда три крошечные белые пилюли.
     - Вот, прими их, - сказала она. - Ты себе  не  представляешь,  как  они
усыпляют. Волшебное средство и совершенно безвредное... Положи  на  язык,  а
потом проглоти.
     Джон положил пилюли на язык - вкус у них был сладковатый - и проглотил.
     - Если они помогают, почему же ты  сама  никогда  не  засыпаешь  раньше
двух? - спросил он.
     Фрэнсис Фриленд заткнула пузырек  пробкой  с  таким  видом,  будто  она
закупорила там и бестактный вопрос.
     - На меня они, милый, почему-то не действуют, но это ничего не  значит.
Это чудное средство для тех, кому приходится так поздно ложиться, как  тебе.
- Она испытующе уставилась на него. Казалось, ее глаза говорили:  "Да,  я-то
ведь понимаю, ты только делаешь вид, будто работаешь. Ах, если бы  только  у
тебя была милая, любящая жена!.."
     - Перед отъездом я тебе оставлю эти пилюли. Поцелуй меня.
     Джон наклонился, и мать поцеловала его, как  умела  это  делать  только
она, с такой неожиданной душевной силой,  которая  пронизывала  насквозь.  С
порога он оглянулся. Она улыбалась, приготовившись стоически переносить свою
бессонницу.
     - Закрыть дверь, мама?
     - Да, милый.
     Чувствуя, что к горлу у него подступает комок, Джон  поспешно  вышел  и
закрыл дверь.

ГЛАВА XVII

     Лондон, который, по мнению Дирека, следовало взорвать,  в  эти  майские
дни кипел жизнью. Даже в Хемпстеде, этой дальней его окраине,  все  -  люди,
машины, лошади - болели майской  лихорадкой;  здесь,  в  Хемпстеде,  люди  с
особенным жаром убеждали себя, что природа еще не  стала  набальзамированным
трупом и не погребена в книгах.
     Живущие здесь поэты, художники и просто  говоруны  соперничали  друг  с
другом, изощряясь в своей извечной игре - в вымысле.
     Да и могло ли быть иначе, если деревья и правда стояли в  цвету,  а  из
труб перестал валить дым? Но молодежь (теперь их стало  четверо,  ибо  Шейла
совсем приворожила Алана)  не  засиживалась  в  Хемпстеде.  В  трамваях  или
автобуса