сочувствия, от него исходил почти одуряющий запах гуттаперчи.
     - Да, да, - сказал он. - Поговорите с этими джентльменами, а потом и мы
с вами потолкуем. - И, повернувшись на каблуках, он начал чистить перочинным
ножичком короткие розовые ногти  перед  самым  носом  полицейского,  который
стоял за порогом камеры, всем своим видом выражая, что и у заключенных  есть
свои права и он на них не посягает.
     Феликса охватило то же чувство, с каким в зоологическом саду смотрят на
зверя, которому некуда  спрятаться  от  любопытных  глаз.  Не  выдержав,  он
отвернулся, хотя невольно продолжал слушать:
     - Прости меня, Боб, это я виноват в твоей беде...
     - Нет, сэр, прощать тут нечего. Вот я скоро вернусь, и  тогда  они  еще
увидят...
     Судя по тому, как у мистера Погрема покраснели уши, он тоже слышал этот
разговор.
     - Скажите ей, мистер Дирек, пусть не убивается. Мне бы нужно рубаху  на
случай, если меня задержат. А детям не надо знать, где я, хотя стыдиться мне
нечего.
     - Это может продлиться дольше, чем ты думаешь, Боб.
     Наступило молчание. Феликс не выдержал  и  обернулся.  Батрак  тревожно
озирался - он словно впервые сообразил, что находится в заключении; внезапно
он поднял руки, большие и грубые, и сжал их  между  коленями;  и  снова  его
взгляд заметался по стенам камеры. Феликс услышал,  как  у  него  за  спиной
кто-то откашлялся, и, снова ощутив запах гуттаперчи, понял, что  этот  запах
всегда сопутствует тем минутам, когда сердце мистера Погрема  преисполняется
жалостью. Потом он услышал шепот Дирека: "Помни, Боб, мы тебя не оставим"  -
и еще что-то, вроде: "Только ни в чем не признавайся". Затем, проскочив мимо
Феликса и маленького адвоката, юноша выбежал из  камеры.  Он  высоко  держал
голову, но по лицу у него текли слезы. Феликс вышел вслед за ним.
     Гряда белесовато-серых облаков  поднималась  над  красными  черепичными
крышами, но солнце светило ярко. Образ простодушного великана,  запертого  в
камере, неотступно преследовал Феликса. Даже к своему племяннику он  впервые
почувствовал какую-то теплоту. Вскоре к ним присоединился мистер  Погрем,  и
они ушли.
     - Ну как? - спросил Феликс.
     Мистер Погрем ответил ворчливым тоном:
     - Не виновен и отвечать на вопросы до суда не будет. Вы имеете на  него
влияние, молодой человек. Молчит, как рыба. Бедняга...
     И до самого дома он больше не произнес ни слова.
     Дамы сидели в саду, окруженные множеством маленьких  Погремов,  и  пили
чай. Феликс занял место рядом с адвокатом, который не сводил глаз с Недды он
заметил, что в хорошем настроении мистер Погрем благоухает только сигарами и
лавандой.

ГЛАВА XXIII

     После посещения Трайста Феликс  и  Недда  вернулись  в  Бекет,  высадив
Дирека у поворота на Джойфилдс. В Бекете уже  знали  об  аресте.  Попутно  с
оплакиванием  "положения  в  деревне",  последними  городскими  сплетнями  и
забавными происшествиями во время гольфа это  известие  составило  тему  для
разговоров за столом, ибо  чудотворные  болгарские  углеводы  уже  отошли  в
прошлое. На этот раз здесь съехались "шишки" совсем другого пошиба, чем  три
недели назад; и общество оказалось довольно однородным - они выдвигали всего
три проекта решения земельного вопроса,  и  ни  один  из  этих  проектов,  к
счастью, так же не посягал на существующий порядок, как панацея из картофеля
и черного хлеба, ибо они строились на вере (разделяемой солидной  прессой  и
всеми столпами общества) в то, что яичницу можно сделать, не  разбивая  яиц.
Во всяком случае, гости Клары сходились в  одном:  вопрос  этот  чрезвычайно
важен.  Согласие  в  этом  пункте  несколько   напоминало   билет,   который
предъявляют при входе: никто не мог войти в Бекет  без  этого  убеждения,  а
если случайно входил, то выклянчивал этот пропуск или просто заимствовал его
у других, как только вдыхал в прихожей запах цветочной смеси; правда,  когда
гости возвращались в город, они нередко еще по дороге выбрасывали из  головы
даже мысль о земельном вопросе, но это не меняет дела.  Словесная  оргия  за
первым обедом (увы, даже в Бекете бывало лишь два обеда в те два дня,  когда
туда съезжались "шишки") только  лишний  раз  доказала,  что,  по  всеобщему
мнению, батракам и арендаторам живется вовсе не плохо, и вся беда в том, что
упрямцы почему-то не желают оставаться "на земле".
     Однако Генри Уилтрем и полковник Мартлет выдвинули проект,  запрещавший
под страхом наказания покидать "землю" без достаточных  на  то  причин;  для
того,  чтобы  установить,  были  ли  у  батрака  достаточные  причины  уйти,
предполагалось  создать  беспристрастные   местные   комиссии   из   одного,
землевладельца, одного фермера и одного батрака,  которые  должны  принимать
решения  большинством  голосов.   Кто-то   позволил   себе   заметить,   что
обязательное соотношение двух голосов против одного  может  ущемить  свободу
личности, но большинство считало, что интересы  страны  стоят  гораздо  выше
подобных соображений, что такой или схожий метод, пожалуй, - наилучший выход
из всех трудностей.  Прежние,  более  примитивные  планы  поощрения  мелкого
землевладения  с  помощью  обеспечения  прав  арендатора   и   строительства
добротных домов вышли из моды, так как появился страх, что они  противоречат
законам об охоте и ставят под угрозу другие почтенные институты. Не могли же
государственные мужи притеснять тех, кто сам, а еще раньше их отцы и деды  с
большими затратами огораживали общинные земли, превращали леса в заповедники
для дичи, а поля - в прелестные зеленые лужайки.  Часть  гостей  -  судя  по
тому, как они молчали, это были самые влиятельные люди, - явно склонялась  к
новой линии Генри Уилтрема. В сочетании с его скользящим налогом  на  импорт
зерна это составляло вполне солидную платформу.
     Другая группа гостей открыто высказывалась  за  лорда  Сетлхема  с  его
политикой доброй  воли.  Все  должно  делаться  добровольно,  говорили  они:
положитесь на доброту и  благие  намерения  помещиков,  и  земельный  вопрос
разрешится  сам  собой.  Во  всех  графствах  возникнут  советы,  где  будут
заседать, применяя великий принцип доброй воли, такие  образцовые  помещики,
как сэр Джералд Маллоринг и даже сам лорд Сетлхем.
     Один только Феликс поднял голос против этого проекта. Он был бы готов с
ним согласиться, если бы не  видел,  что  и  лорд  Сетлхем  и  все  помещики
считают, что доброй воли у них уже хоть отбавляй, и не желают ничего  менять
в своих взглядах. А раз так и совершенствоваться им некуда, то почему же они
до сих пор не сделали того, что здесь предлагают, и не разрешили  земельного
вопроса? По его мнению, земельный вопрос, как и всякий другой, можно решить,
только если все заинтересованные стороны  станут  человечнее;  но  можно  ли
поверить в искренность намерений лорда Сетлхема и прочих помещиков, раз  они
уже считают себя совершенством? Другими словами, они и здесь попросту  хотят
поставить на своем, ничего не уступив.
     Но Феликсу не позволили усомниться в искренности лорда  Сетлхема,  нет,
он,  очевидно,  не  знаком  с  лордом  Сетлхемом,   ведь   это   воплощенная
искренность! Феликс честно признался, что не имеет  чести  быть  знакомым  с
лордом  Сетлхемом;  он  никогда  не  осмелился   бы   подвергнуть   сомнению
искренность лорда Сетлхема и  его  сторонников  во  всем,  что  касается  их
парламентской деятельности... Но он не уверен, отдают ли они себе отчет, что
и у них тоже есть человеческие слабости. Зная, в каких домах они росли  и  в
каких школах обучались, он не  может  не  видеть,  что  существует  заговор,
имеющий целью ослепить лорда Сетлхема и ему подобных,  чтобы  они  не  могли
ничего разглядеть в земельном вопросе; а так как сами они  и  есть  наиболее
рьяные заговорщики, то заговор вряд ли будет  когда-нибудь  разоблачен.  Тут
все почувствовали, что Феликс переступил  границы  дозволенной  критики,  и,
если бы не терпимость по отношению к писателям с именем, которых  специально
приглашают в загородные дома, чтобы они изрекали безответственные парадоксы,
он получил бы надлежащий отпор.
     Гости,  составлявшие   третью   группу,   придерживались   куда   менее
радикальных взглядов, чем остальные, и  ограничились  следующим  замечанием:
хотя земельный вопрос, несомненно, - вопрос важный и серьезный, но, возлагая
новые тяготы на землевладельцев, добиться ничего нельзя. Что такое  в  конце
концов земля? Особый вид капиталовложения да еще довольно невыгодный. А  что
такое капитал?  Средство,  чтобы  выплачивать  заработную  плату,  и  ничего
больше. А не все ли равно, кому платят - тем, кто  ухаживает  за  птицами  и
собаками, заряжает ружья, гонит дичь или возит охотников  к  дальнему  лесу,
или тем, кто пашет и удобряет землю? А указывать человеку,  кому  он  должен
платить, значило бы нарушить все  английские  традиции.  Все  знают,  какова
судьба нашего капитала или, во всяком случае, какая судьба ему угрожает. Его
беспощадно изгоняют из страны, хотя он с непонятным упорством с каждым годом
выплачивает  все  больший  подоходный  налог.  Так  неужели  надо  забыть  о
благородстве и попробовать отыграться на  "земле"  только  потому,  что  это
единственный вид капитала, который не может быть вывезен из страны в трудную
годину! К этой группе, несомненно, принадлежал и  Стенли,  хотя  он  говорил
мало и совсем  не  спорил,  как  и  подобает  хозяину;  Клара  уже  начинала
беспокоиться: она трудится не покладая  рук,  чтобы  собрать  в  Бекете  все
оттенки мнений по земельному вопросу, но ей до сих пор не удалось преодолеть
пассивности и равнодушия даже собственного супруга. Но, зная, что не следует
преждевременно прибегать к хлысту, она решила занять выжидательную позицию и
положилась на свою интуицию, чтобы в нужную минуту заставить  мужа  "в  один
рывок дойти до финиша", как выражаются любители скачек.
     Маллоринг вызывал всеобщее сочувствие. Такой образцовый хозяин  -  если
уж у него трения с батраками, то кто же от этого  гарантирован?  Поджог!  До
чего мы дожили! Хотя Феликс в душе разделял ужас Недды  перед  бессмысленной
яростью пламени, он был  очень  встревожен,  что  все  так  радуются  поимке
поджигателя. Перед его глазами по-прежнему  стоял  образ  великана  батрака,
растерянным взглядом обводящего свою камеру; жалость в нем  боролась  с  его
врожденным  отвращением  ко  всякому  насилию  и  с  такой  же  естественной
нелюбовью к тому, что грозит внести смуту в его собственную жизнь или в  еще
более драгоценную жизнь его дочери. Все, что он слышал в этот вечер - каждое
слово, - вызывало в нем только одно чувство: как далеко  от  жизни  все  это
красноречие.  Как  зажирели  эти  люди  в  уютной  скорлупе  благополучия  и
комфорта! Что они знают? Представляют ли они себе  гнет  тюрьмы  и  то,  как
бьется живое сердце там, за решеткой? Даже я, видевший его, что  я  об  этом
знаю? Нам так же легко осудить человека, как убить  крысу,  пожирающую  наше
верно, или блоху, сосущую нашу кровь. Поджигатель! Взбесившийся  зверь  -  в
тюрьму его! Что-то в Феликсе твердило: так нужно,  нужно  для  порядка,  для
нашей  безопасности.  Но  душа  его  противилась:  как  наше   самодовольное
ханжество омерзительно!
     Он внимательно наблюдал за дочерью и заметил, что несколько раз  краска
бросалась ей в лицо, а однажды он готов был  поклясться,  что  увидел  в  ее
глазах слезы. Если  эта  болтовня  невыносима  даже  для  него,  закаленного
сотнями званых обедов, как должна Она ранить молодое и пылкое существо! И он
почувствовал облегчение, когда, войдя в гостиную, увидел, что Недда сидит  у
рояля и тихо разговаривает с дядей Джоном...
     Недда, как и всякая женщина, знала, кому из мужчин она нравится; еще  в
прошлую встречу она подметила какую-то теплоту во взгляде дяди Джона,  и  он
смотрел на нее, а не на тех, с кем разговаривал. Вот почему она  чувствовала
некоторое доверие и даже нежность к своему дядюшке, не забывая, впрочем, что
он служит в том министерстве,  которое  вершит  судьбы  людей,  "попавших  в
беду". Ведь если даже в поступках  государственных  мужей  можно  обнаружить
личные побуждения, то что говорить о  влюбленных  девушках?  Спрятавшись  за
роялем - Недда догадывалась, что на рояле в этом доме никогда не  играют,  -
она поглядывала из-под опущенных  ресниц  на  дядюшку,  еще  не  потерявшего
военной выправки.
     - Как мило с вашей стороны, дядя Джон, что вы приехали! - нежно сказала
она.
     Дядя Джон смотрел на темную головку и на юные белые плечи племянницы.
     - Пустяки! - ответил он. - Я всегда рад подышать свежим воздухом.
     И он украдкой подтянул белый жилет,  -  он  давно  этого  не  делал,  а
сегодня жилет вдруг показался ему мешковатым.
     - У вас такой большой жизненный опыт, дядя. Как,  по-вашему,  можно  ли
оправдать бунт?
     - Нельзя.
     - Как я рада, что вы тоже так думаете, - вздохнула Недда. -  Ведь  и  я
так считаю... Как бы мне хотелось, дядя Джон, чтобы вы полюбили Дирека, ведь
мы - только это пока секрет почти от всех - мы помолвлены...
     У Джона чуть дернулась голова, как  будто  его  ударили  в  подбородок:
новость была не из приятных. Но он, как всегда, сохранил выдержку и ответил:
     - А? Неужели! Э... э...
     - Пожалуйста, дядя Джон,  не  судите  Дирека  по  тому  вечеру,  -  еще
вкрадчивей сказала Недда. - Я знаю, он тогда был немного резок.
     Джон откашлялся.
     Сообразив, что дядюшка не  одобряет  поведения  Дирека,  Недда  грустно
добавила:
     - Поймите, мы оба так ужасно молоды. Совсем другое  дело,  если  имеешь
богатый жизненный опыт...
     На лице Джона - две морщины между  бровями,  две  глубокие  складки  на
худых щеках и одна линия твердого рта под седыми усами - мелькнула гримаса.
     - Что касается молодости, - сказал  он,  -  она  быстро  проходит,  да,
слишком быстро...
     Что в этой девушке напоминает ему ту, с кем он прожил только два года и
кого пятнадцать лет оплакивал? Что это?  Ее  молодость?  Или  манера  быстро
поднимать глаза и прямо смотреть на него? Или ее волосы? Или что-то другое?
     - Вам нравятся эти люди, дядя Джон?
     Вопрос застал Джона врасплох. Разговаривая с ней, ему вообще приходится
напрягать  ум  и  философствовать,  а  он  давно  отвык  анализировать  свое
отношение к вещам и людям, уже много лет пользуясь готовыми, разложенными по
полочкам суждениями. Страсть к  обобщениям  -  это  юношеская  привычка;  ее
сбрасывают, как пеленки, когда  дитя  входит  в  более  зрелый  возраст.  Но
отступать было нельзя, и он коротко ответил:
     - Нет, ничуть...
     - И мне не нравятся, - вздохнула Недда. - Когда я с ними, мне стыдно за
себя...
     Джон, питавший к "шишкам"  неприязнь  завзятого  труженика  к  завзятым
болтунам, спросил с недоумением:
     - Отчего же?
     - У меня появляется ощущение, будто я часть  бремени  на  чьей-то  шее,
которое рассуждает только о том, как бы облегчить жизнь своей жертве.
     Джону это смутно напомнило слова какого-то писателя, притом из опасных.
     - Дядя, вы тоже думаете, что Англия погибла? Я имею  в  виду  земельный
вопрос...
     Вопреки своему мнению, что "стране грозит гибель", Джон был до  глубины
души шокирован. Погибла? Никогда! Что  бы  ни  происходило,  в  этом  нельзя
сознаваться. Нет, страна проявит выдержку! Страна будет дышать  носом,  даже
если  из-за  этого  она  проиграет  соревнование,  но  в  проигрыше  она  не
признается ни себе, ни другим!
     - Почему тебе это пришло в голову?
     - Мне странно, что мы становимся все  богаче  и  богаче  и  уходим  все
дальше и дальше от той жизни, которую считаем здоровой и счастливой. А навел
меня на эту мысль папа, когда мы были сегодня в Треншеме и  он  показал  мне
хилых горожан. Вы знаете, я сейчас же начну изучать сельское хозяйство,  это
уже решено.
     - Ты?.. - Это хорошенькое, юное существо с темной головкой и худенькими
нежными плечами! Копать землю!.. С женщинами делается что-то  неладное.  Что
ни день в его  министерство  поступают  все  новые  тому  доказательства.  -
По-моему, тебе больше подходит заниматься каким-нибудь искусством...
     Недда подняла глаза, и он был тронут ее  взглядом  -  таким  честным  и
юным.
     - Нет... Дело в том, что Дирек вряд ли сможет остаться в Англии. Ужасно
трудно жить тут, если все так близко принимаешь к сердцу.
     Джон совсем растерялся и спросил:
     - Почему? Наоборот. По-моему, наша страна больше  других  подходит  для
политических бредней, благотворительности и... и... всяких чудаков.
     Он умолк.
     - Пожалуй. Но все они хотят вылечить прыщик на  коже,  а,  по-моему,  у
нашей страны порок сердца, ведь правда? Во всяком случае, так думает  Дирек,
и он очень неосторожен, и выдержки у него нет никакой. Вот я  и  думаю,  что
нам придется уехать. Во всяком случае, надо быть к этому готовой.
     Недда поднялась.
     - Если он что-нибудь натворит, защитите его, дядя Джон, насколько это в
ваших силах.
     Джон почувствовал, что ее тонкие пальцы почти судорожно впились  в  его
руку, словно она на мгновение утратила власть над собой. И это его  тронуло,
хотя он отлично понимал, что это пожатие  относится  не  к  нему,  а  к  его
племяннику. Когда она вышла из гостиной, все сразу показалось Джону чужим  и
ненужным, и вскоре он  тоже  удалился  в  курительную.  Там  он  оказался  в
одиночестве и, закурив сигару - он был во фраке, к которому не идет  трубка,
хотя он предпочел бы ее, - вышел в сад,  в  темноту  и  теплоту  ночи.  Джон
медленно  шел  по  узкой  дорожке  между   пионами,   водосбором,   поздними
тюльпанами, незабудками и анютиными глазками, которые  поднимали  в  темноту
свои смешные обезьяньи рожицы. Джон любил цветы,  хотя  последние  годы  эта
любовь оставалась неудовлетворенной,  и,  как  ни  странно,  предпочитал  не
пышные правильные цветники, а дикие газоны, где цветы растут  в  беспорядке.
Раз или два он нагибался, желая рассмотреть, что это за цветок, а затем  шел
дальше, захваченный потоком мыслей, как бывает с пожилыми мужчинами во время
вечерних  прогулок;  этот  поток  складывается  из  воспоминаний  о   былых,
отгоревших надеждах и из новых, еще смутных стремлений. Но зачем  нужны  эти
стремления, к чему это все? Свернув на другую дорожку, он увидел, что  перед
ним, в нескольких футах над землей, парит нечто круглое и белое,  сверкая  в
темноте, как луна. Приблизившись, он понял, что  это  небольшая  магнолия  в
полном цвету. Гроздья белых, похожих на звезды цветов, сиявших перед ним  на
темной мантии  ночи,  почему-то  его  взволновали,  и  он  яростно  запыхтел
сигарой. Красота  будто  искала,  кого  бы  ей  поразить,  и,  как  девушка,
протягивала руки, говоря: "Я здесь". У Джона заныло сердце, и сигара  нелепо
задрожала у него во рту; он круто повернулся и пошел обратно  в  курительную
комнату. Там по-прежнему никого не было. Он взял "Обозрение" и развернул его
на статье по земельному вопросу, уставился глазами в первую страницу, но  не
стал читать. В голове его бродили мысли: "Совсем ребенок...  Какое  безумие!
Помолвлена... Хм... С этим щенком... Но ведь  оба  они  дети...  Что  в  ней
напоминает мне, напоминает... Что  это?  Счастливец  Феликс  -  иметь  такую
дочь,.. Помолвлена! Бедняжка, ей будет нелегко. Но я ей  завидую...  Клянусь
богом, я ей завидую!" И осторожным движением он стряхнул  пепел  с  отворота
своего фрака...
     Бедная девочка, которой будет нелегко, сидела в своей комнате  у  окна;
она заметила мелькнувший в темноте белый жилет и горящий кончик сигары и, не
зная, кому они принадлежат, все же подумала: "Симпатичный, наверно, человек,
раз предпочитает гулять, а не сидеть в душной гостиной за бриджем и болтать,
болтать,  без  умолку  болтать..."  Но  тут  же   устыдилась   -   как   это
невеликодушно! В конце концов, нехорошо  так  строго  судить  о  людях.  Они
болтают, чтобы отдохнуть  после  тяжелой  работы,  а  вот  она