о прямо жалко  стало:  приходит  человек,  а  все  его  пожитки  на  улицу
повытаскивали. А он-то косая сажень в плечах. "Ах ты, так  тебя  перетак!  -
говорит. - Если б я дома был, дал бы я вам тут хозяйничать!" И  я  уже  жду,
что он меня кулачищем... "Послушай, Трайст, - говорю я, - сам  знаешь,  я-то
здесь ни при чем". "Да, - говорит он, -  знаю.  Они  за  это  -  так  их!  -
поплатятся". Грубиян, да что с него и спрашивать! "Да, - говорит он, - пусть
поостерегутся, я им еще отплачу!" "Но-но! - говорю. - Сам знаешь,  для  кого
законы писаны. А я для тебя тут стараюсь, помочь хочу, вещи в  фургон  ношу;
все уж готово - можно ехать". А он на меня смотрит - странные у него  глаза:
блуждают, - нехорошие глаза, будто под хмельком человек, - и говорит: "Я тут
двадцать лет жил. Тут моя жена умерла". И разом смолк, словно  язык  у  него
отнялся. Но глаз, однако, с нас не спускает, пока мы  все  там  не  кончили.
Очень мне не понравилось, что он на нас так смотрит. Он что-нибудь натворит,
помяни мое слово". Управляющий снова замолчал и словно застыл, а  его  лицо,
желтое до того, что даже белки пожелтели, казалось, одеревенело.
     - Он к этому дому привязан, - внезапно сказал он, - или  ему  что-то  в
голову вбили про его права; много сейчас таких смутьянов  развелось.  Только
кто же обрадуется, если все его добро на улицу выбросят, зевакам на  потеху!
Я бы сам за это спасибо не сказал.
     И с  этими  глубоко  прочувствованными  словами  управляющий  раздвинул
желтые, как дубленая кожа, большой и указательный пальцы и схватил еще  одну
муху...
     Пока управляющий рассказывал жене о  событиях  дня,  выселенный  Трайст
сидел на краю кровати в одной из комнат первого этажа в домике Тода. Он снял
тяжелые сапоги и засунул ноги в толстых, грязных носках в войлочные домашние
туфли Тода. Сидел он не шевелясь, будто его оглушили  ударом  по  лбу,  и  в
голове у него медленно ворочались тяжелые мысли: "Они меня выгнали...  Я  им
ничего не сделал, а они меня выгнали из дому. Будь они прокляты, - выбросили
меня из дому!.."
     В саду сидел озадаченный, серьезный Тод, а вокруг него  собрались  трое
маленьких Трайстов. У калитки стаяла  освещенная  лучами  заката  Кэрстин  и
дожидалась своих детей, вызванных телеграммой;  ее  фигура  в  синем  платье
своей неподвижностью напоминала правоверного, который слушает зов муэдзина.

ГЛАВА XIX

     "В четверг, рано утром, в имении сэра Джералда Маллоринга в  Вустершире
возник пожар,  уничтоживший  несколько  стогов  сена  и  пустой  хлев.  Есть
серьезные подозрения, что пожар - дело  рук  злоумышленников,  но  пока  еще
никто не арестован. Власти предполагают, что это происшествие имеет связь  с
недавними событиями такого же рода в восточных графствах".
     Эту заметку Стенли прочел за завтраком в своей любимой газете.  За  ней
следовала небольшая редакционная статья:
     "Возможно, что пожар в поместье сэра Джералда Маллоринга  в  Вустершире
является тревожным признаком аграрных волнений.  Мы  будем  с  беспокойством
следить за тем, какие это будет  иметь  последствия.  Но  одно  не  подлежит
сомнению:  если  власти  будут  потворствовать   поджигателям   или   другим
злоумышленникам,  покушающимся  на  имущество  землевладельцев,   нам   надо
расстаться с надеждой хоть как-нибудь улучшить долю  фермера-арендатора...".
И так далее.
     Если бы, прочтя газету, Стенли встал и зашагал по  комнате,  его  можно
было бы извинить - хотя он знал характер и настроение детей Тода  хуже,  чем
Феликс, он все же знал их достаточно, чтобы встревожиться, - но ведь  Стенли
был англичанином! То, что он продолжал есть ветчину  и  сказал  Кларе:  "Еще
полчашки!"  -  безусловно,  доказывало,  что  он  обладает  тем   загадочным
свойством, которое зовется флегмой и позволяет его родине мирно прозябать  в
болоте.
     Стенли был человек  неглупый  -  недаром  он  постиг  секрет  доходного
производства плугов (но только на экспорт) - и часто раздумывал  над  важной
проблемой  английской  флегмы.  Люди  говорили,  будто  Англия  вырождается,
становится истеричной, слабонервной, теряет связь с землей и все прочее.  По
его мнению, все это была ерунда.
     - Посмотрите, как толстеют шоферы! - говорил он. - Посмотрите на Палату
Общин и на дородность высших классов!
     Если в стране и увеличилось  число  низкорослых,  крикливых  рабочих  и
социалистов, суфражисток и грошовых листков, если у нас стало больше  всяких
профессоров и длинноволосых художников, тем лучше для  остального  населения
Англии! Вес, который теряет все это  худосочное  отребье,  приобретают  люди
солидные.  Страна,  может  быть,  и  страдает  от  бюрократии   и   вредного
направления мыслей, но настоящая английская порода не  меняется.  Джон  Буль
остался таким, как был,  несмотря  на  усы.  Сбрейте  эти  усы  и  прилепите
маленькие бакенбарды, и вы получите столько Джонов булей, сколько вашей душе
угодно! Никаких социальных потрясений  не  произойдет,  пока  климат  Англии
останется прежним! Произнеся этот простой афоризм  и  разразившись  коротким
утробным смешком, Стенли переходил на более важные темы.  В  его  убеждении,
что дождь наверняка погасит любой пожар - дайте только  ему  время,  -  было
даже нечто величественное. И в особом углу он держал особый  сосуд,  который
точно показывал ему, сколько дюймов осадков выпало за день; время от времени
он писал в свою газету письма о том, что  такое  количество  осадков  выпало
"впервые за тридцать лет". Его уверенность  в  том,  что  страна  переживает
тяжелые времена, была словно сыпь, вызывающая легкий зуд  кожи,  но  она  не
касалась жизненных органов, скрытых в его упитанном теле. Он предпочитал  не
рассказывать Кларе неприятных подробностей о своих близких,  так  как  свято
хранил истинно мужскую веру в то, что его родня лучше  ее  родни.  Она  была
всего-навсего какая-то Томпсон, и трудно сказать, кто из них обоих  старался
поскорее об этом забыть. Но он все же сказал ей, садясь в автомобиль:
     - Очень может быть, что по дороге  домой  я  заеду  к  Тоду.  Мне  надо
проветриться.
     - Будь осторожен с этой женщиной, - предупредила Клара.  -  Ни  в  коем
случае нельзя, чтобы она к нам приехала. Ее дети и то были невыносимы.
     И когда Стенли кончил свои дела на заводе, он приказал шоферу повернуть
к дому Тода. Автомобиль покатил по дорогам, заросшим по краям травой, и пре-
лесть английского пейзажа тронула даже его не слишком чувствительную душу  -
у него просто перехватило дыхание. Было  то  время  года,  когда  у  природы
кружится голова от собственной красы, от  одуряющих  запахов  и  неумолчного
хора бесчисленных голосов. Белые цветы боярышника  заливали  живые  изгороди
пенным каскадом; луга сияли  золотом  лютиков,  на  каждом  дереве  куковала
кукушка, на каждом кусте заливались вечерней песней дрозды. Ласточки  летали
низко, и небо, за чьим настроением они всегда следят, было  красиво  сонной,
перенасыщенной красотой  долгого  ясного  дня,  готового  пролиться  ливнем.
Некоторые фруктовые сады еще стояли в цвету, и крупные пчелы, носившиеся над
травами и цветами, наполняли  воздух  густым  жужжанием.  Все  перемешалось:
движение, свет, краски, песни  птиц,  благоухание  цветов,  теплый  ветер  и
шелест листвы - так, что трудно было отличить одно от другого.
     Стенли подумал, не будучи человеком, склонным к восторженным излияниям:
"Бесподобная страна! Как все ухожено, за границей этого не увидишь!"
     Но автомобиль - существо, презирающее красоту природы, - быстро  домчал
его до перекрестка и встал, тихонько дыша, прямо под каменистым откосом,  на
котором прилепился домик Тода, теперь уже так заросший сиренью, глицинией  и
вьющимися розами, что с дороги был виден только конек кровли.
     Стенли явно нервничал. Его  лицо  и  руки  не  были  приспособлены  для
выражения подобной слабости, но он ощущал сухость во рту и дрожь в  груди  -
свидетельство душевной тревоги. Поднимаясь по ступеням и посыпанной  гравием
дорожке, по которой ровно девятнадцать лет назад однажды прошла Клара, а  он
только три раза за все эти годы, Стенли откашлялся и сказал себе: "Спокойно,
старина! Что с тобой в конце концов? Она ведь тебя не съест!"
     И в самых дверях он столкнулся с ней.
     Но и увидев ее, он не понял, почему эта женщина вызывала у нормального,
здравомыслящего человека такое странное чувство. Вернувшись от Тода,  Феликс
сказал:
     - Она словно "Песня Гебридских  островов",  пропетая  среди  английских
народных баллад.
     Эта  чисто  литературная  ассоциация  ничего  не  объяснила  Стенли   и
показалась ему натянутой. Но когда она ему сказала: "Входите, пожалуйста", -
он  вдруг  почувствовал  себя  грузным,  нескладным,  -  так   должна   себя
чувствовать кружка портера рядом с бокалом  кларета.  Наверно,  виноваты  во
всем были ее глаза,  цвет  которых  он  не  мог  определить,  или  чуть-чуть
вздрагивавший посредине излом бровей, или  платье,  -  оно  было  синее,  но
как-то странно отливало другим цветом, а может быть,  она  вызывала  у  него
ощущение водопада, стремительно  мчащегося  под  ледяным  покровом,  который
вдруг проваливается под ногой, хотя тебе каким-то чудом  удается  удержаться
на поверхности... Словом, что-то  вдруг  заставило  его  почувствовать  себя
одновременно маленьким и тяжеловесным - неприятное  ощущение  для  человека,
привыкшего сознавать себя жизнерадостным, но солидным и полным  достоинства.
Сев по ее просьбе у стола в помещении, похожем  на  кухню,  он  почувствовал
странную  слабость  в  коленях  и  услышал,  как  она  сказала   куда-то   в
пространство:
     - Бидди, милая, уведи во двор Билли и Сюзи.
     В ответ на это из-под стола выползла маленькая девочка  с  печальным  и
озабоченным личиком и сделала ему книксен. Потом оттуда же появилась девочка
еще меньше и совсем маленький мальчик, глядевший на него во все глаза.
     Стенли стало еще больше не по себе, и он  понял,  что  если  сейчас  же
твердо о себе не заявит, то скоро и сам перестанет понимать, где находится.
     - Я приехал, чтобы поговорить об этом происшествии у Маллорингов. -  И,
ободрившись (все-таки он сумел заговорить!), Стенли осведомился: -  Чьи  это
дети?
     Она ответила ему ровным голосом, чуть-чуть шепелявя:
     - Фамилия их отца - Трайст, его в среду выгнали из дома за  то,  что  у
него жила сестра его покойной жены, поэтому мы взяли их к себе. Вы заметили,
какое выражение лица у старшей?
     Стенли кивнул. Он и правда что-то заметил, но не знал, что именно.
     - В девять лет  ей  приходится  вести  хозяйство,  быть  матерью  двоим
младшим детям да еще ходить в школу. И все это потому,  что  леди  Маллоринг
очень щепетильна и не признает брака со свояченицей.
     "Да, пожалуй, - подумал Стенли, - тут уж она перехватила через,  край!"
И спросил:
     - А эта женщина тоже тут?
     - Нет, она пока уехала домой. У него отлегло от сердца.
     - Маллоринг, по-видимому, хочет доказать, что  он  может  поступать  со
своим имуществом, как ему заблагорассудится. Ну, скажем, если  бы  вы  сдали
свой дом кому-нибудь,  кто,  по-вашему,  дурно  влияет  на  всю  округу,  вы
расторгли бы арендный договор?
     Она ответила все тем же ровным тоном:
     - Ее поступок был подлым, ханжеским  произволом,  и  никакие  словесные
ухищрения не заставят меня отнестись к этому иначе!
     У Стенли возникло ощущение, что его нога провалилась под лед и ее сразу
обожгло  ледяной  водой.  Словесные  ухищрения!  Обвинять  в   этом   такого
прямолинейного  человека,  как  он!  Он  всегда   считал,   что   словесными
ухищрениями занимается его брат Феликс. Стенли  посмотрел  на  нее  и  вдруг
заподозрил, что семья его  брата  замешана  в  преступлении,  совершенном  в
имении Маллорингов, куда больше, чем он предполагал.
     - Послушайте, Кэрстин! - решительно произнес он ни на  что  не  похожее
имя (в конце концов она его невестка). - А не этот ли субъект  поджег  стога
Маллоринга?
     Он увидел, как глаза ее  на  мгновение  вспыхнули,  в  ее  лице  что-то
дрогнуло, но оно тут же застыло снова.
     - У нас нет оснований это предполагать. Но на произвол, как вы  знаете,
отвечают местью.
     Стенли пожал плечами:
     - Не мое дело судить, правильно или неправильно поступили в этом  деле.
Но, как человек с житейским опытом и родственник, я вас прошу: последите  за
вашими ребятами, чтобы они не натворили каких-нибудь глупостей. Они  парочка
горячая, да оно и понятно: молодость!
     Произнеся эту речь, Стенли  опустил  глаза,  думая  облегчить  ей  этим
положение.
     - Вы очень добры, - снова услышал  он  ее  тихий,  чуть-чуть  шепелявый
голос, - но тут речь идет о принципах...
     И вдруг его непонятный  страх  перед  этой  женщиной  принял  осязаемую
форму. Принципы! Он подсознательно ждал этого слова, которое выводило его из
себя так же верно, как красная тряпка быка.
     - Какие принципы могут оправдать нарушение закона?
     - А если закон несправедлив?
     Стенли был поражен.
     - Помните, - все же сказал он, - что ваши так называемые принципы могут
причинить вред не только вам, но и другим и больше всего  Тоду  и  вашим  же
детям. А в каком смысле закон несправедлив, разрешите спросить?
     Все это время она сидела за столом против него, но теперь  поднялась  и
подошла к очагу. Для женщины сорока двух лет - а ей,  по  его  расчетам,  не
могло быть меньше - она казалась удивительно гибкой, а ее  глаза  под  этими
вздрагивающими, изломанными бровями таили в своей  темной  глубине  какой-то
странный огонь. Несколько серебряных нитей в густой копне  ее  очень  тонких
черных  волос  делали  их  будто  еще  более  живыми.  Во  всем  ее   облике
чувствовалась такая сила, что ему стало совсем не по себе. Он вдруг подумал:
"Бедный Тод! Представить себе только - ложиться  в  постель  рядом  с  такой
женщиной!"
     Она ответила ему, не повышая голоса:
     - Эти бедные люди не имеют возможности пустить в ход  закон,  не  могут
решать, где и как им жить, должны делать только то, что  им  приказывают.  А
Маллоринги могут пустить  в  ход  закон,  решать,  где  и  как  им  жить,  и
навязывать другим свою волю. Вот почему закон несправедлив. Этот ваш  равный
для всех закон действует по-разному, в зависимости от того, каким имуществом
вы обладаете!
     - Н-да! - сказал Стенли. - Это что-то сложно!
     - Возьмем простой пример. Если бы я решила жить с Тодом невенчанной, мы
могли бы это сделать без особого  для  нас  ущерба.  У  нас  есть  кое-какие
средства; мы могли бы не обращать внимания на то, что о нас  думают  люди  и
как они к нам относятся. Мы могли бы купить (как мы и сделали) кусок земли и
домик, из которого нас никто не мог бы выгнать. Так как  в  обществе  мы  не
нуждаемся, то и жили бы точно так же, как мы живем сейчас. А вот  Трайст,  у
которого даже в мыслях нет бросить вызов закону, - какова его судьба? Какова
судьба тех сотен арендаторов в нашей стране, кто  отваживается  смотреть  на
политику, религию или мораль не так, как те, от кого они зависят?
     "Ей-богу, она в чем-то права, - подумал Стенли. - Я никогда не подходил
к вопросу с этой стороны". Но мысль  о  том,  что  он  приехал  сюда,  чтобы
заставить ее образумиться, и глубоко  сидевшая  в  нем  английская  закваска
заставили его сказать вслух:
     - Все это прекрасно, но ведь есть собственность! Нельзя же лишить людей
их законных прав!
     - Вы имеете в виду зло, неотъемлемое от владения собственностью?
     - Пусть так, я не буду препираться из-за слов. Меньшее из двух  зол.  А
что вы предлагаете взамен? Не хотите же вы уничтожить собственность;  вы  же
сами признали, что она дает вам независимое положение!
     И снова по ее лицу скользнул какой-то отблеск.
     - Да, но если у людей не  хватает  порядочности  понять,  почему  закон
охраняет их независимость, им надо доказать, что нельзя поступать с  другими
так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой!
     - И вы даже не попробуете прибегнуть к убеждению?
     - Их все равно не убедишь. Стенли взял свою шляпу:
     - Ну знаете, не всех. Я понимаю вашу точку зрения; но дело в  том,  что
насилие никогда не приносило добра, это... это не по-английски.
     Она ничего не ответила. И, растерявшись, он добавил с запинкой:
     - Жаль, что я не смог повидать Тода и ваших ребят. Передайте им привет.
Клара просила вам кланяться. -  И,  бросив  вокруг  себя  смущенный  взгляд,
Стенли протянул ей руку.
     Его ладони коснулось что-то теплое, сухое,  и  он  ощутил  даже  легкое
пожатие.
     Сев в автомобиль, он сказал шоферу:
     - Поезжайте домой по другой дороге, Батер, мимо Церкви.
     У него перед глазами упорно стояла эта кухня с кирпичным полом,  черные
дубовые  балки  на  потолке,  ярко  начищенные  медные  кастрюли,  цветы  на
подоконнике, огромный открытый очаг, а перед ним - фигура  женщины  в  синем
платье, упершейся ногой в полено. И трое детишек, появившихся из-под стола в
подтверждение того, что все это не  дурной  сон!..  "Странная  история!..  -
думал он, - неприятная история! Но, во всяком случае, эта женщина  никак  не
сумасшедшая. И многое из того, что она говорит, в общем, верно. Но  до  чего
бы все мы дошли, если бы на свете было  много  таких,  как  она!"  Вдруг  он
заметил на лугу справа группу людей, направляющихся вдоль изгороди к  шоссе,
-  по-видимому,  батраков.  Что  они  здесь  делают?  Он   приказал   шоферу
остановиться. Их было человек пятнадцать - двадцать, а вдали, на лугу, видна
была девушка в красной кофточке и с ней еще человека четыре. "Ах ты, черт! -
подумал он. - Тут,  наверно,  дело  не  обходится  без  младших  Тодов".  И,
заинтересовавшись тем, что все это могло означать, Стенли  стал  следить  за
калиткой, откуда должны  были  выйти  люди.  Первым  появился  крестьянин  в
плисовых   штанах,   застегнутых   под   коленями;   его   изможденную,   но
жизнерадостную физиономию  украшали  длинные  каштановые  усы.  За  ним  шел
низенький, плотный, краснолицый и кривоногий человек в рубашке с закатанными
рукавами, рядом с высоким брюнетом в сдвинутой на  затылок  шапке,  который,
по-видимому, только что отпустил какую-то шутку. Дальше шли  два  старика  -
один из них хромал - и три подростка. Потом  появился,  в  промежутке  между
двумя группами, еще один высокий крестьянин. Он  шагал  тяжело  и  кинул  на
автомобиль хмурый, взгляд исподлобья. Глаза у этого человека  были  какие-то
странные, в них сквозила угроза и грусть, - у Стенли  на  душе  сразу  стало
тревожно. Следующим вышел  низенький,  широкоплечий  человек  с  нагловатым,
общительным и развязным  видом.  Он  тоже  поглядел  на  Стенли  и  отпустил
какое-то замечание; двое  его  спутников  с  худыми  физиономиями  дурашливо
осклабились. Сзади них шел, сильно хромая, тощий старик  с  желтым  лицом  и
обвислыми седыми усами, а рядом - сгорбленный, кривобокий  парень  с  лицом,
заросшим рыжей щетиной. Он показался Стенли слабоумным. А дальше шагали  еще
два подростка лет по семнадцати, обстругивая  на  ходу  палочки,  и  бодрый,
коротко остриженный молодец со впалыми  щеками;  шествие  замыкал  низенький
человек с непокрытой круглой головой, поросшей тонкими светлыми волосами; он
шел один пританцовывающей походкой, словно гнал впереди себя скотину.
     Стенли заметил, что  все,  кроме  высокого  крестьянина  с  угрожающим,
грустным взглядом,  желтолицего  хромого  старика  и  низенького  человечка,
который   шел   последним,   поглощенный   воображаемым   стадом,   украдкой
разглядывали машину. Он подумал: "Английский крестьянин! Вот бедняга! Кто он
такой? Что он такое? Кто о нем пожалеет, если он  и  вправду  вымрет?  Какой
толк от всего этого шума, который вокруг него поднимают? Песенка его  спета.
Слава богу, мне в Бекете с ним не приходится иметь дело! "Назад  на  землю!"
"Независимый земледелец!" Куда там! Но Кларе я этого говорить  не  стану,  -
зачем портить