ения о жизни. Она тут же спросила:
     - Кто вам сказал, что его посадили в тюрьму?
     Бидди осторожно ответила:
     - Никто нам не говорил, мы это подслушали.
     - Подслушивать нехорошо! Это очень неприлично!
     Бидди спросила:
     - Скажите, пожалуйста, а что такое тюрьма?
     Фрэнсие Фриленд охватила жалость  к  этим  беспризорным  детишкам,  чьи
волосы, передники и личики были такими чистенькими. Она крепко сжала губы:
     - А ну-ка вытяните руки все трое!
     К  ней  протянулись  три  ручонки,  и  на  нее  воззрились   три   пары
серо-голубых глав. Из недр  своего  кармана  она  вытащила  кошелек,  вынула
оттуда три шиллинга и положила по одному  на  каждую  ладошку.  Три  кулачка
сжались, две фигурки  присели  в  книксене;  третья  продолжала  стоять  как
вкопанная, но круглая мордашка расплылась в широкой улыбке.
     - Что надо сказать? - спросила Фрэнсис Фриленд.
     - Спасибо.
     - Спасибо, а еще что?
     - Спасибо, сударыня.
     - Вот и хорошо. Теперь бегите играть в сад.
     Все трое послушно убежали. Снаружи послышался  быстрый  шепот.  Фрэнсис
Фриленд выглянула в окно и увидела, что они отворяют  калитку.  Ее  охватило
беспокойство. Высунув в окно голову, она окликнула их. Бидди вернулась.
     - Только не вздумайте тратить все деньги сразу!
     Бидди замотала головой.
     - Ну, нет! У нас один раз был шиллинг, и  мы  все  потом  заболели.  Мы
теперь будем тратить каждый день по три пенса, пока все деньги не кончатся.
     - А ты не хочешь немножко отложить на черный день?
     - Нет.
     Фрэнсис Фриленд не нашлась, что на это сказать. Славные малютки!
     Славные малютки скрылись за калиткой.
     В комнате Тода и Кэрстин она обнаружила тумбочку, подушку и еще кое-что
необходимое. Придумав, как вложить то в это, а это в то так, чтобы ничего не
было видно, она тихонько притащила свою  добычу  поближе  к  комнате  милого
Дирека и попросила милочку Недду сходить вниз и поискать то, чего,  как  она
знала, нельзя было там найти, потому что в эту минуту  не  смогла  придумать
лучшего предлога. Когда милая девочка вышла, она засунула это сюда, а  то  -
туда. Теперь все в порядке! У нее стало легче на душе. В уходе  за  больными
есть свои неприятные стороны, но надо делать то,  что  необходимо,  а  потом
вести себя как ни в чем не бывало. Кэрстин не обо всем позаботилась. Но ведь
дорогая Кэрстин - такая умница.
     Ее отношение к этой  синей  птице,  которая  двадцать  один  год  назад
залетела  в  гнездо  Фрилендов,  всегда  после  первого  испуга   оставалось
стоическим. Ведь как бы ее ни коробило пренебрежение условностями, она умела
ценить  высокие  душевные  качества.  Ей  было  жаль,  что  дорогая  Кэрстин
открывает шею и руки так, что они совсем почернели от загара; жаль, что  она
никогда не ходит в церковь и воспитала своих детей в том же духе, внушив  им
не совсем верные взгляды на земельный вопрос, но тем не менее  ее  невестка,
несомненно, всегда оставалась истинной леди, любила  дорогого  Тода  и  была
очень хорошей женщиной. Да и черты лица у нее такие  правильные,  цвет  лица
прекрасный, фигура тонкая, стройная,  и  спина  такая  прямая,  что  на  нее
приятно смотреть. А если она не очень  практична,  мало  ли  что!  Зато  она
никогда не растолстеет, как это явно суждено Кларе. Поэтому Фрэнсис  Фриленд
с  самого  начала  поспешила  увидеть  светлые  стороны  в  браке  Тода.  Ее
размышления прервал голос Дирека:
     - Бабушка, мне хочется пить!
     - Сейчас, милый. Не шевели головой; дай я тебя  напою  с  ложечки  этим
вкусным лимонадом!
     Когда Недда вернулась, она застала такую картину: бабушка  одной  рукой
поддерживала голову Дирека, другой поила его с ложечки, а лицо ее  светилось
нежной улыбкой.

ГЛАВА XXXII

     В тот день, когда Фрэнсис Фриленд  обосновалась  в  Джойфилдсе,  Феликс
после обеда уехал в Лондон, увезя с собой Шейлу. С нее  взяли  обязательство
"не нарушать порядка", и выполнять его ей, безусловно,  будет  легче,  уехав
подальше. И хотя брать ее под  опеку  было  все  равно,  что  слишком  долго
держать в руке зажженную спичку, Феликс чувствовал, что обязан это сделать.
     Он оставлял Недду с неспокойной  душой,  но  у  него  не  хватило  духу
насильно оторвать ее от больного. Дирек, правда, собирался встать на  другой
день, но поправлялся он медленно, потому что больна у него была голова, а не
тело. К тому же ему мешал выздоравливать характер. Он  несколько  раз  делал
усилие, чтобы встать с постели, но тело отказывалось ему подчиняться, а  эти
попытки  отнюдь  не  содействовали  его   выздоровлению.   Фрэнсис   Фриленд
командовала в комнате больного, и заменить ее было невозможно, так как она и
в самом деле была превосходной сиделкой благодаря большому  опыту  и  умению
забывать о своих собственных нуждах; она дежурила по  очереди  с  Неддой  и,
становясь с каждым днем немножко бледнее и решительнее, все  нежнее  глядела
на Дирека. Трагедия старости - быть отрешенной от жизни, когда дух твой  еще
не хочет сдаваться; понимать, что ты никому не нужна и все, кого ты родила и
вырастила, давно разбрелись по разным дорогам, где ты их  не  догонишь;  что
умственная жизнь течет мимо тебя с огромной быстротой, а ты остаешься где-то
в тихой заводи, беспомощно пытаясь влиться в общий поток, и чувствуешь,  как
тебя безнадежно относит назад; ощущать, что твое сердце еще молодо и горячо,
но ты так погрязла в старых представлениях и привычках, что никто  не  хочет
заметить, насколько ты еще полна  бодрости  и  сердечного  тепла;  никто  не
понимает, как тебе хочется участвовать в каком-нибудь деле, совершить что-то
нужное, полезное для всех, никто тебе в этом  не  поможет!  Но  для  Фрэнсис
Фриленд трагедия старости  была  хотя  бы  на  время  побеждена.  Она  могла
приносить пользу тем, кого любила и кому хотела помочь. Теперь она  занимала
комнату Шейлы.
     Целую неделю Дирек не задавал никаких вопросов,  не  заговаривал  ни  о
беспорядках, ни даже  о  причине  своей  болезни.  Невозможно  было  понять,
вызвано ли это частичной потерей памяти из-за сотрясения мозга, или же в нем
говорит инстинкт самосохранения и он сам не хочет думать о  том,  что  может
его взволновать. Недда каждый день боялась, что вот  он  начнет  вспоминать.
Она знала, что вопросы будут обращены к ней, - ведь от бабушки все равно  не
дождешься ответа: "Ну, конечно,  деточка,  все  идет  прекрасно,  ты  только
поменьше говори!"
     Разговор начался в последний день июня, едва Дирек первый раз  встал  с
постели.
     - Но сено им все же не удалось спасти?
     Можно ли ему сказать правду? Простит ли он, если она ее не скажет? Если
она солжет сейчас, сможет ли она лгать в ответ  на  все  остальные  вопросы?
Когда он потом обнаружит правду, не повредит ли это ему больше, чем если  он
услышит ее сейчас? Недда все же решила солгать, но когда  она  открыла  рот,
язык прилип у нее к гортани, и она чуть слышно пробормотала:
     - Нет, удалось.
     Его лицо исказилось. Недда сразу же опустилась на колени  рядом  с  его
стулом. Он спросил сквозь зубы:
     - Говори, говори! Значит, все пошло прахом?
     В ответ она только опустила голову и погладила его руку.
     - Так. А что сделали с ними?
     Она прошептала, не глядя на него:
     - Кое-кого уволили, другие снова работают, как прежде.
     - Как прежде!
     Она так жалобно на него взглянула, что Дирек больше не стал  ни  о  чем
спрашивать. Но то, что он узнал, задержало его выздоровление еще на  неделю.
Недда была в отчаянии. Но как только Дирек встал опять, он  снова  начал  ее
допрашивать.
     - Когда будет суд?
     - Седьмого августа.
     - Кто-нибудь навещал Боба Трайста?
     - Да, тетя Кэрстин была у него два раза.
     Получив этот ответ, он долго молчал. Она снова соскользнула со стула  и
встала возле него на колени; ей казалось, что только здесь  у  нее  появится
мужество, чтобы отвечать на его вопросы. Он положил руку,  с  которой  сошел
загар, ей на голову. Тогда она собралась с духом и спросила:
     - Может быть, мне к нему съездить?
     Он кивнул.
     - Хорошо, я завтра поеду.
     - Недда, никогда не говори мне  неправду!  Люди  так  много  лгут,  вот
почему я все это время ничего не спрашивал.
     Она горячо ответила:
     - Не буду! Никогда не буду!
     Ее страшно пугало это посещение тюрьмы.  Самая  мысль  о  таких  местах
наводила на нее ужас. Рассказ Шейлы о ночи, проведенной в камере,  вызвал  у
нее дрожь. Но в ней жила какая-то сила, помогавшая ей превозмогать страх; на
другой день она рано утром отправилась в путь,  отказавшись  от  предложения
Кэрстин составить ей компанию.
     Вид этого  крепостного  здания,  чьи  стены  были  испещрены  эмблемами
христианской веры, нагнал на нее тоску, и несколько минут  она  простояла  у
темно-зеленой двери, не решаясь позвонить.
     Дверь отворил толстяк в синем костюме с седой прядью, выбившейся из-под
фуражки, и связкой ключей, звенящих у пояса.
     - Что вам угодно, мисс? - спросил он.  Вежливое  обращение  придало  ей
духу, и она протянула карточку, которую крепко сжимала в горячей руке.
     - Я пришла повидать Роберта Трайста, ожидающего здесь суда.
     Толстяк с сомнением повертел в руках карточку, затворил за ней дверь  и
сказал:
     - Одну минуточку, мисс.
     От стука захлопнувшейся двери по спине у Недды побежали мурашки, но она
почувствовала прилив бодрости и огляделась. За тяжелой  аркой,  под  которой
она стояла, был двор, где находилось еще  двое  людей  в  синих  костюмах  и
фуражках. Слева она увидела существо с  бритой  головой,  одетое  во  что-то
грязновато-серое,  -  оно  стояло  на  четвереньках  и  бесшумно  терло  пол
коридора. Неприязнь, которую у нее вызвала униженная, крадущаяся  поза  этой
согнутой фигуры, сменилась острой жалостью. Человек на нее поглядел  быстро,
исподтишка, но с таким настойчивым и пронзительным любопытством,  что  Недде
сразу почудилось, будто ей доверено несчетное множество секретов. У нее было
такое ощущение, словно в одном  торопливом,  но  невыразимо  жадном  взгляде
этого тихого, стоящего на коленях существа ей  открылась  вся  жизнь  людей,
запертых в одиночестве и молчании. А  от  нее  требовали  какой-то  насущной
пищи, телесной и духовной, - столько ненасытной жадности было в этих глазах!
Взгляд этот ее рассердил, обидел, но и вызвал невыносимую жалость. Ее  глаза
уже потемнели от  слез,  но  она  была  слишком  потрясена,  чтобы  плакать.
Бедняга! Как он должен ее ненавидеть за то, что она свободна, дышит  запахом
внешнего мира, видит солнце и людей, которые вольны любить и общаться друг с
другом! "Бедняга" продолжал прилежно  скрести  пол;  на  его  бритой  голове
топырились уши. Потом он передвинул подстилку под коленями и бросил на Недду
еще один взгляд. Быть может,  потому,  что  его  одежда,  шапочка,  короткая
щетина на голове и даже  кожа  были  грязновато-серыми,  его  черные  глазки
показались ей поразительно живыми. Она почувствовала, что  они  разглядывают
ее с головы до пят, раздевают ее, читают в ее душе и былой гнев и теперешнюю
жалость; глаза эти  и  молили,  и  оскорбляли,  и  с  жадностью,  стремились
овладеть ею, словно все задавленные инстинкты всего тюремного мира вырвались
наружу, на миг сломав свои решетки. Но тут послышался  звон  ключей,  взгляд
быстро скользнул вниз, и человек снова превратился в притаившееся  бесшумное
существо, трущее каменный пол... Недда с дрожью подумала:
     "Мне здесь невыносимо дышать, а у меня есть все, что душа пожелает, - у
этих же людей нет ничего!"
     К ней снова подошел толстый тюремный надзиратель. Его  сопровождал  еще
один человек в синем, который сказал:
     - Прошу вас, мисс, пройдемте сюда!
     Они пошли по коридору. Хотя Недда ни разу не оглянулась, она знала, что
глаза арестанта смотрят ей  вслед,  все  еще  что-то  у  нее  вымаливая,  и,
завернув за угол, она с облегчением вздохнула. Сквозь  решетчатые  окна  без
стекол ей был виден другой  двор,  где  люди  в  такой  же  грязновато-серой
одежде, испещренной стрелами, шагали друг за другом посреди залитой цементом
площадки, словно причудливый движущийся орнамент.  По  сторонам  стояли  два
тюремщика с саблями. Кое-кто из арестантов шел,  расправив  грудь  и  высоко
подняв голову; другие брели, шаркая, уронив голову на грудь; но  большинство
шагало, уставившись в затылок идущего впереди. Слышен был только топот ног.
     Недда прижала руку к губам. Ее проводник объяснил ей словоохотливо:
     - Это их выводят  на  прогулку,  мисс.  Вы,  кажется,  желаете  увидать
арестанта по фамилии Трайст, не так  ли?  Тут  к  нему  уже  приходила  одна
женщина, и раза два бывала какая-то дама в синем.
     - Это моя тетя.
     - Так-так. Он, по-моему, батрак, сидит  по  делу  о  поджоге.  Странное
дело, я ни разу еще не видал крестьянина, который хорошо бы себя  чувствовал
в тюрьме.
     Недду пробрала дрожь. Слова эти показались ей зловещими. Но  она  вдруг
вспылила:
     - А разве есть и такие, кто хорошо здесь себя чувствует?
     Надзиратель не то проворчал что-то, не то хихикнул.
     - Ну, многим здесь живется куда  лучше,  чем  на  воле!  И  сомневаться
нечего, - их здесь, по крайней мере, кормят досыта!
     Недде  вдруг  припомнились  слова  Кэрстин:  "Свобода  -  торжественный
праздник!" Но она их не произнесла вслух.
     - То-то и оно! - продолжал надзиратель. - Кое у кого из них вид  такой,
будто им там, на воле, ни разу в году поесть как следует  не  удается.  Если
вы, мисс, минуточку здесь обождете, я вам сейчас приведу этого человека.
     Недда осталась ждать в  пустой  комнате  с  оштукатуренными  стенами  и
решетками на окне, из которого ничего не было видно, кроме высокой кирпичной
стены.  Сознание  человека  быстро  ко  всему  привыкает,  и   чувства   его
притупляются, - Недду уже не так терзала острая жалость, которая охватила ее
там, под тюремной аркой. На нее нашла тупая апатия. В комнате стояли парты и
школьная доска, на которой друг под другом были выведены два ряда  цифр,  но
сумма внизу не была проставлена.
     Тишина сперва показалась ей  мертвой.  Потом  где-то  стукнула  тяжелая
дверь и раздалось шарканье ног, топот стал громче,  громче,  а  потом  тише;
раздались слова команды, топот стал еще тише, а потом  затих  совсем.  Снова
наступила мертвая тишина. Недда прижала руки к  груди.  Она  дважды  сложила
цифры на доске, сумма оба раза получилась одна и та же.  Вон  летит  муха...
две мухи! Как приятно на них смотреть - они носятся по воздуху, догоняя друг
друга! А в камерах бывают мухи? Наверно, туда не залетит  и  муха,  там  нет
ничего живого, одни каменные стены и деревянная скамья. Ничего живого, кроме
того, что у тебя в душе. Как это ужасно! Даже часы  не  тикают  и  птицы  не
поют. Тихо, мертво, хуже, чем здесь, в этой  комнате!  Что-то  коснулось  ее
ноги. Она вздрогнула  и  посмотрела  вниз.  Котенок.  Господи,  как  хорошо!
Маленький, рыжеватый, уродливый котенок. Он,  наверно,  пробрался  в  дверь.
Значит, ее не заперли! Видно, у нее разыгрались нервы, если ей это пришло  в
голову. Почесав котенка за ухом, Недда постаралась овладеть  собой.  Она  не
позволит себе больше распускаться.  Это  нехорошо  по  отношению  к  Диреку,
незачем ей было сюда приходить,  если  она  не  сумеет  приободрить  бедного
Трайста. Дверь отворилась, и послышался голос надзирателя:
     - Четверть часа, мисс. Я буду здесь, за дверью.
     Она увидела, что в комнату вошел высокий небритый человек, и  протянула
ему руку.
     - Я двоюродная сестра мистера Дирека,  мы  думаем  пожениться.  Он  был
болен, но теперь выздоравливает. Мы предполагали, что вам хочется знать, как
он себя чувствует. - Говоря это, она думала: "Какое трагическое лицо!  Я  не
могу смотреть ему в глаза!"
     Он пожал ей руку, сказал: "Спасибо, мисс!" - и продолжал стоять все так
же неподвижно.
     - Прошу вас, сядем и поговорим.
     Трайст подошел к парте и сел, опустив  руки  между  колен,  словно  мял
воображаемую шапку. Он был одет в обычный праздничный костюм батрака, и  его
жесткие, пыльного цвета волосы не были коротко  острижены.  Квадратное  лицо
осунулось, глаза глубоко запали, отчего скулы, подбородок  и  мясистые  губы
стали как-то особенно выделяться, придавая его  облику  что-то  дикое,  даже
зверское; но по-собачьи тоскливые глаза вызывали у Недды такую жалость,  что
она не могла его бояться.
     - Дети у вас просто прелестные, мистер Трайст. Бидди растет на  глазах.
Они никому не причиняют хлапот, прекрасно себя чувствуют. Бидди умеет с ними
справляться.
     - Она хорошая девчушка. - Толстые  губы  произносили  слова  с  трудом,
словно уже разучились говорить.
     - Вам передают газеты, которые мы вам посылаем? У  вас  есть  все,  что
нужно?
     Минуту казалось, что он не собирается отвечать, потом, помотав головой,
он сказал:
     - Мне ничего не нужно, только бы выйти отсюда!
     Недда беспомощно пробормотала:
     - До суда остался всего месяц. А мистер Погрем вас навещает?
     - Да, он приходит. Он ничего не может поделать.
     - Ну, не отчаивайтесь! Даже если вас не оправдают, вы все  равно  скоро
отсюда выйдете! Не отчаивайтесь!
     Она тихонько дотронулась до его руки. Ее сердце  мучительно  сжималось:
такой он был грустный.
     Он сказал, с трудом выговаривая слова: - Спасибо вам. Я  должен  отсюда
выйти. Долго я здесь не выдержу, сил моих больше нет. Не привык я к этому, -
я ведь всегда жил на чистом воздухе, в движении, вот в чем дело. Но вы  ему,
мисс, ничего не говорите. Вы ему скажите, что я поживаю хорошо. Не  говорите
ему того, что я вам сказал. Нечего ему из-за меня расстраиваться. Мне это не
поможет,
     Недда пробормотала:
     - Хорошо, хорошо, я ему не скажу!
     Но тут она услышала слова, которых так боялась:
     - Как вы думаете, мисс, они меня выпустят?
     - Да, думаю, что да, надеюсь! - Но она не  решилась  посмотреть  ему  в
глаза и, услышав, как он шаркнул подошвой по полу,  поняла,  что  он  ей  не
поверил.
     Он медленно произнес:
     - Я ведь в то утро и не думал  ничего  делать.  На  меня  вдруг  что-то
нашло, когда я глядел на сено.
     Недда тихонько ахнула. А вдруг человек за дверью его слышит?
     Трайст продолжал:
     - Если они меня не выпустят, я не вытерплю. Это свыше человеческих сил.
Я спать не могу, есть не могу, ничего не могу. Я не вытерплю.  Умереть  ведь
недолго, если на это решиться.
     Недде стало дурно от жалости, она поднялась и подошла  к  нему.  Потом,
поддавшись порыву, с которым она не  могла  совладать,  Недда  схватила  его
огромную руку и сжала ее в своих.
     - Ну пожалуйста, потерпите, будьте мужественны, подумайте о будущем!  Я
уверена, что когда-нибудь вы будете так счастливы!
     Он поглядел на нее странным, долгим взглядом.
     - Да, когда-нибудь я буду счастлив. Вы из-за меня не расстраивайтесь!
     Недда увидела, что в дверях стоит надзиратель.
     - Простите, мисс, но время кончилось.
     Трайст встал и, не говоря ни слова, вышел.
     Недда опять осталась вдвоем  с  рыженьким  котенком.  Стоя  под  окном,
закрытым решеткой, она вытирала мокрые щеки. Почему, почему  должен  человек
так страдать? Страдать так долго, так страшно? И как могут люди  изо  дня  в
день, из года в год смотреть на то, как страдают другие?
     Когда надзиратель вернулся, чтобы ее проводить, у нее не было сил с ним
говорить или  даже  смотреть  на  него.  Она  шла,  судорожно  сжав  руки  и
уставившись в землю. Выйдя за двери тюрьмы, Недда глубоко вздохнула. И вдруг
в глаза ей бросилась надпись на углу переулка, куда выходила тюрьма:  "Аллея
любви"!

ГЛАВА XXXIII

     Доктор категорически приказал отправить больного к  морю,  но  избегать
всяких волнений, солнца и ярких красок; поэтому Дирек с бабушкой  поехали  в
такое место на взморье, где всегда было сумрачно, а Недда вернулась домой, в
Хемпстед. Это произошло