ах и Англия и Франция в  1856-1860
годах. Захватчики  выдвинули  поводом  для  войны  меры  китайских  властей,
направленные против ввоза  опиума.}.  Какая  страна  последовательно  меняла
самый дух воспитания молодежи, направление умов; когда и где по  собственной
воле  жертвовали  своими  капиталами?  Где  говорилось  с  твердой  верой  и
убеждением: "Раньше всего  я  хочу  быть  здоровым  и  неиспорченным.  Я  не
позволю, чтобы во мне умерла любовь  к  душевному  здоровью  и  естественным
условиям жизни!"? Где и когда это было, мисс Фриленд?
     И, глядя так пристально на Недду, что,  казалось,  он  ей  подмигивает,
Каскот продолжал:
     - У вас передо мной преимущество в тридцать лет. Вы увидите то, чего  я
уже не смогу увидеть: последнего из  английских  крестьян.  Вы  когда-нибудь
читали "Эревон" {Утопический роман  английского  писателя  Самюэля  Батлера,
изданный в 1872 году.}, где рассказано, как люди ломают свои  машины?  Нужен
вот такой же всенародный героизм, чтобы сохранить хотя бы то,  что  осталось
от крестьянства.
     Недда ничего не ответила и только  насупила  брови.  Перед  ее  глазами
сразу возникла фигура хромого старика, - его, как она узнала, звали Гонт,  -
который стоял на  дорожке  под  яблоней  и  разглядывал  какой-то  маленький
предмет, вынутый из кармана. Она и сама не  понимала,  почему  вдруг  о  нем
вспомнила.
     - Как интересно! - живо сказала она Каскоту. - Мне так хочется об  этом
побольше узнать! Я имею кое-какое представление о системе потогонного труда,
потому что иногда сталкиваюсь с рабочими.
     - Да все это одно к одному, - сказал Каскот. - И это  вопрос  вовсе  не
политический, а религиозный,  он  затрагивает  национальное  самосознание  и
веру, - все дело в том, понимаем ли мы, чем  мы  хотим  быть  и  на  что  мы
пойдем, чтобы этим стать. Ваш отец подтвердит, что пока  мы  имеем  об  этом
такое же понятие, как кошка о своем химическом составе. Ну, а  что  до  этих
милейших господ, я ничего дурного сказать не хочу, но если они  хоть  что-то
понимают в земельном вопросе, то я китайский император!
     И, видно, для того, чтобы охладить свою голову, он высунулся из окна.
     - Да, ничего нет лучше темноты. В ней вам виден  только  тот  путь,  по
которому вам надо идти, а не  сто  пятьдесят  дорог,  которые  вы  могли  бы
выбрать. В темноте ваша душа принадлежит вам, при свете дня, лампы или  луны
- никогда!
     Сердце Недды запрыгало: казалось, он сейчас заговорит  о  том,  что  ей
хочется узнать больше всего на свете. Щеки ее зарделись, она стиснула руки и
спросила очень решительно:
     - Мистер Каскот, вы верите в бога?
     Мистер Каскот издал какой-то странный, глуховатый звук, однако  это  не
был смех, и к тому же он словно понимал, что в эту минуту ей будет неприятно
почувствовать на себе его взгляд.
     - Гм!.. Все в него верят в соответствии со своей натурой. Одни называют
его "Оно", другие - "Он", третьи, в наши дни - "Она", - вот и вся разница. С
тем же успехом вы могли спросить, верю ли я в то, что живу.
     - Ну да, - сказала Недда, - но что называете богом вы?
     Услышав ее вопрос, он как-то странно передернулся, и  у  нее  мелькнула
мысль: "Он, наверно, думает, что я  настоящий  enfant  terrible  {Буквально:
"ужасный ребенок" (франц.). - Человек, своей откровенностью  или  наивностью
ставящий других в  неловкое  положение.}".  Его  лицо  обернулось  к  ней  -
странное, бледное, чуть припухшее лицо с хорошими, черными  глазами,  и  она
поспешно добавила:
     - Наверное, это нечестно - задавать такой вопрос. Но вы вот говорите  о
темноте и о единственном пути... и я думала...
     - Нет, очень честно. И я, конечно, отвечу: всех троих. Но  вот  вопрос:
надо ли определять для себя, что такое  бог?  Я  считаю,  не  надо.  С  меня
хватает сознания,  что  в  нас  живет  инстинктивная  тяга  к  совершенству,
которую, надеюсь, мы будем ощущать и  на  смертном  одре;  какое-то  чувство
чести, запрещающее опускать руки и отчаиваться. Вот и все, что у меня  есть,
но, пожалуй, мне большего и не нужно.
     Недда крепко сжала руки.
     - Мне это нравится, - сказала она, - только что такое совершенство?
     Он снова издал тот же глуховатый звук.
     - А! Что такое совершенство? - повторил он. - Трудный вопрос, не правда
ли?
     - Может, это... может, это всегда жертвовать собой, или  может,  это...
всегда уметь, всегда знать, как себя проявить  или  выразить?  -  задыхаясь,
проговорила Недда.
     - - Для одного - первое, для другого - второе, для третьего -  и  то  и
другое.
     - Ну, а для меня?
     - А вот это вы должны решать для себя сами. У  каждого  из  нас  внутри
нечто вроде метронома -  такой  поразительный,  самодействующий  инструмент,
самый тонкий механизм на свете. Люди зовут его совестью; он определяет  ритм
нашего сердца. Вот и все, чем нам надо руководствоваться.
     Недда сказала взволнованно:
     - Да! Но ведь это ужасно трудно!
     - Вот именно. Потому-то люди  и  придумали  религию  и  разные  способы
перекладывать ответственность на других. Мы все боимся сделать усилие, взять
на себя ответственность и всячески этого избегаем. Где вы живете?
     - В Хемпстеде.
     - Ваш отец, верно, вам большая опора?
     - О да! Но, понимаете, я ведь намного моложе его! Я хочу задать вам еще
только один вопрос. Что, все они очень большие "шишки"?
     Мистер Каскот обернулся и, прищурившись, оглядел комнату. Вот теперь  у
него и в самом деле был такой вид, будто он кого-нибудь укусит.
     - Если положиться на их собственную  оценку,  то  да.  Если  на  оценку
страны, - не слишком. Если спросить мое мнение, то  нет.  Я  знаю,  что  вам
хочется спросить, считают ли они меня "шишкой". О  нет!  Опыт  вам  покажет,
мисс Фриленд, одно: для того, чтобы быть "шишкой",  надо  жить  по  правилу:
почеши мне спину, и я за это почешу спину тебе. Говоря серьезно, эти  тут  -
невелики, птицы. Но беда наша в том, что людей,  всерьез  занятых  земельным
вопросом, слишком мало. И, может, только восстание, такое, как было  в  1832
году, заставит людей заняться земельным вопросом вплотную. Не подумайте, что
я к нему призываю - избави бог! С  этими  обездоленными  беднягами  обошлись
тогда хуже, чем со скотом, и не миновать им этого снова!
     Но прежде чем Недда успела засыпать  его  вопросами  о  восстании  1832
года, послышался  голос  Стенли:  -  Каскот,  я  хочу  вас  тут  кое  с  кем
познакомить.
     Ее новый приятель прищурился еще сильнее и, что-то проворчав,  протянул
ей руку.
     - Спасибо за  этот  разговор.  Надеюсь,  мы  еще  увидимся.  Когда  вам
захочется что-нибудь узнать, я буду рад помочь  всем,  чем  могу.  Спокойной
ночи!
     Она почувствовала его сухое, теплое пожатие, но рука была мягкая, как у
людей, которые слишком часто держат в ней  перо.  Недда  смотрела,  как  он,
сгорбившись, пошел через  комнату  следом  за  ее  дядей,  словно  готовился
нанести или принять удар. И, подумав: "А он, наверно, хорош, когда  дает  им
трепку!" - снова отвернулась и стала  смотреть  в  темноту,  -  ведь  он  же
сказал, что это -  самое  лучшее  на  свете!  Темнота  пахла  свежескошенной
травой, была наполнена легким шорохом листьев, и чернота ее была  похожа  на
гроздья черного винограда. На сердце у Недды стало легко.

ГЛАВА IX

     "...Когда я первый раз увидела Дирека, мне  показалось,  что  я  всегда
буду робеть перед ним и теряться. Но прошло четыре дня, всего четыре дня,  и
весь мир преобразился... И все же, если бы не гроза, я не смогла бы  вовремя
преодолеть застенчивость. Он никогда еще никого не любил, и  я  тоже.  Такое
совпадение, наверное, бывает редко,  и  поэтому  все  становится  еще  более
значительным. Есть такая картина - не  очень  хорошая,  я  знаю,  -  на  ней
изображен молодой горец, солдаты уводят его от возлюбленной. Дирек такой  же
пылкий, дикий, застенчивый, гордый  и  черноволосый,  как  человек  на  этой
картине. В тот последний день мы с ним шли по холмам; все шли и шли, а ветер
бил нам в лицо, и мне казалось, что я могу так идти  до  скончания  века;  а
потом увидели Джойфилдс! Его мать - необыкновенная женщина, я ее  боюсь.  Но
дядя Тод - просто прелесть! Я еще никогда  не  встречала  человека,  который
замечал бы столько вещей, которых я не вижу, и не видел бы ничего  из  того,
что замечаю я. Я уверена, что в нем есть то, что, по словам мистера Каскота,
мы все теряем: любовь  к  простоте,  естественному  существованию.  А  потом
настал миг, когда мы с Диреком прощались в конце фруктового сада. Внизу  был
луг, покрытый  лунно-белыми  цветами;  темные,  дремлющие  коровы;  во  всем
какое-то удивительное  чувство  благости:  и  в  ветвях  над  головой,  и  в
бархатном, звездном  небе,  и  в  росистом  воздухе,  ласкающем  лицо,  и  в
величественном, обширном молчании - все кругом словно застыло в молитве, и я
тоже молилась о счастье. Я и была счастлива, и, по-моему, счастлив  был  он.
Может быть, я никогда  больше  не  буду  так  счастлива.  Пока  он  меня  не
поцеловал, я не знала, что в мире может быть столько счастья. Теперь я знаю,
что натура у меня совсем не такая холодная, как я раньше думала. Я знаю, что
пошла бы за ним куда угодно и сделала все,  чего  бы  он  ни  попросил.  Что
подумает папа? Только на днях я говорила ему, что хотела бы изведать все. Но
это приходит только через любовь. Любовь делает мир прекрасным,  похожим  на
те картины, которые словно излучают золотой свет!  Она  превращает  жизнь  в
сон; нет, неправда, не в сон, а в необыкновенную мелодию! Наверно, вот  оно,
настоящее волшебство,  -  то  блаженное  чувство,  когда  словно  плывешь  в
золотистом тумане и душа твоя, не запертая в твоем теле, бродит с его душой.
Я хочу, чтобы душа моя  свободно  бродила  всегда,  и  не  хочу,  чтобы  она
возвращалась назад такой, какой была прежде, - холодной,  неудовлетворенной!
Ничего не может быть прекраснее любви к нему и его любви ко мне. И я  больше
ничего и не хочу, ничего! Счастье, пожалуйста, останься со мной! Не  покидай
меня!.. А все же они меня пугают, и он меня пугает - меня страшит  идеализм,
желание совершать великие дела и бороться за справедливость. Ах, если  бы  и
меня так воспитали! Но все у них было совсем по-другому. По-моему, дело не в
них самих, а в их матери. Я выросла, издали глядя на жизнь,  как  на  сцену:
наблюдая, оценивая, стараясь понять, - но я совсем еще  не  жила.  Мне  надо
теперь жить по-другому, и я так и сделаю. По-моему, я могу точно назвать  ту
минуту, когда я его полюбила. Это  было  в  классной  комнате,  вечером,  на
второй день. Мы с Шейлой сидели там перед самым ужином, а он вошел вне  себя
от гнева - он так великолепно выглядел! "Этот лакей разложил мои вещи, будто
я совсем младенец, да еще спрашивает, где у меня подвязки, чтобы пристегнуть
к носкам; развесил на стуле все по порядку. Неужели он думает,  я  не  знаю,
что надеть раньше? Даже вытащил язычки из башмаков, загнул их кверху!" Потом
Дирек поглядел на меня и сказал: "Неужели и с вами так же нянчатся? А бедный
старый Гонт - ему шестьдесят шесть лет, он хромой - и  должен  жить  на  три
шиллинга в неделю. Вы только подумайте! Эх, если бы у нас  была  хоть  капля
смелости..." И он сжал  кулаки.  Но  Шейла  поднялась,  пристально  на  меня
взглянула и сказала ему: "Довольно, Дирек". Тогда он взял меня за руку.  "Но
она же наша двоюродная сестра!" Вот тут я его и полюбила,  и,  по-моему,  он
это понял, потому что я не могла отвести от него глаз. Но  вот  когда  после
ужина Шейла запела "Красный сарафан", тогда я уже знала  наверное.  "Красный
сарафан" - замечательная песня, в ней такой простор и такая тоска и в то  же
время такой покой, - это песня души; и когда она пела, он все время  смотрел
на меня. За что он может меня любить? Я ведь ничто, ни на что не годна! Алан
называет его "подростком", говорит, что у него одни ноги да крылышки! Иногда
я просто  ненавижу  Алана,  он  такой  благонравный,  такой  скучный.  Самое
смешное, что ему  нравится  Шейла.  Ничего,  она  его  расшевелит,  она  его
подстегнет насмешками! Нет, я, конечно, не хочу, чтобы Алану  было  боль,  -
но, я хочу, чтобы все на  свете  были  счастливы,  счастливы,  как  я...  На
следующий день разразилась гроза. Я никогда еще не видела молнию так близко,
но не испугалась. Я знала, что, если бы молния ударила в него, она попала бы
и в меня, и поэтому ничуть не боялась. Когда любишь, то не боишься, если то,
что должно случиться, случается с обоими. Когда гроза кончилась и  мы  вышли
из-за скирды и пошли домой через луга, все животные смотрели на  нас,  будто
на что-то совсем новое, чего они никогда  не  видели,  а  воздух  был  такой
свежий, благоуханный, и алая гряда облаков погружалась в  лиловую  дымку,  а
вязы казались такими массивными и почти черными. Он обнял меня за плечи, и я
ему это позволила... На той неделе они приедут к нам гостить. Но ведь  этого
ждать еще целую вечность! Хоть  бы  маме  они  понравились,  тогда  я  смогу
поехать к ним в Джойфилдс. Да, но понравятся ли они ей? Как было бы  просто,
будь они такие, как все. Но если бы он был такой,  как  все,  я  бы  его  не
любила; все дело в том, что он не похож ни на кого на свете! И  это  не  моя
выдумка, не потому, что я влюблена, - стоит только сравнить его с Аланом,  с
дядей Стенли или даже с папой. И делает  он  все  тоже  как-то  особенно:  и
ходит, и стоит, весь уйдя в себя, как олень, и глядит, словно у  него  горит
огонь внутри; и даже улыбка у него своя. Папа спросил  меня,  что  я  о  нем
думаю. Это было на второй день.  Тогда  я  думала  только,  что  он  слишком
гордый. А папа сказал: "Ему бы поступить в полк шотландских стрелков.  Жаль,
ужасно жаль!.." Конечно, он воин. Я не люблю войну, но если я не буду готова
тоже воевать, он  меня,  наверно,  разлюбит.  Придется  научиться.  О  тьма,
помоги! И помогите мне вы, звезды! О боже, сделай меня храброй, и я поверю в
тебя навсегда. Если ты тот дух, который  живет  во  всем  и  превращает  все
творения в цветы, такие совершенные, что мы  поем  и  смеемся  при  виде  их
красоты, поселись и во мне, сделай и меня  красивой  и  отважной;  тогда  я,
живая или мертвая, буду его достойна, а это все, чего мне надо. Каждый вечер
я в мыслях буду стоять рядом  с  ним  там,  на  краю  фруктового  сада,  под
деревьями, глядя на белые цветы и дремлющих коров, и, может, почувствую, что
он опять меня целует... Как я рада, что  видела  старика  Гонта:  теперь  их
чувства мне понятнее. Он показал мне и этого бедного батрака Трайста,  того,
кто не смеет ни жениться на сестре своей жены, ни жить с ней в  одном  доме,
если он на ней не женится. Какое право имеют люди вмешиваться в чужую жизнь?
У  меня  в  душе  все  прямо  кипит!  Дирека  и  Щейлу  с  детства   научили
сочувствовать нищим и обездоленным. Если бы они жили в  Лондоне,  их  бы,  я
уверена, еще больше все это бесило. И  нечего  себе  говорить:  "Я  не  знаю
батраков, я понятия не имею,  в  чем  они  нуждаются",  -  ведь  они  просто
деревенское выражение того же, что я знаю и вижу здесь, в Лондоне, когда  не
закрываю на это глаз. Из одного разговора я поняла, как болезненно  они  все
это переживают это было вечером в комнате Шейлы,  когда  мы,  четверо,  ушли
наверх. Разговор завел Алан, - я видела, что они этого не хотели; но он стал
критиковать то,  что  говорили  некоторые  из  "шишек":  университет  делает
мальчиков ужасно заносчивыми! Ночь  была  чудная,  мы  сидели  у  огромного,
широкого окна. Мимо нас все время  сновала  маленькая  летучая  мышь;  а  за
ветвями бука, в лунном свете блестело озеро. Дирек сидел на  подоконнике,  и
при каждом движении он меня касался. Когда он  до  меня  дотрагивается,  всю
меня охватывает жаркая дрожь.
     Я слышала, как он скрипит зубами от того, что говорит Алан,  да  еще  к
тому же ужасно нравоучительным тоном, как в газетной статье:  "Мы  не  можем
подходить к вопросам о земельной реформе с точки  зрения  эмоциональной.  Мы
должны руководствоваться только рассудком".  Тогда  Дирек  прервал  его:  "А
ну-ка походи по деревням, как мы; погляди, в каких хлевах живут люди;  какую
воду они пьют; какие клочки земли они обрабатывают; погляди на дырявые,  как
решето, крыши, на худых детей; и погляди на их терпение и отчаяние; погляди,
как они работают день и ночь, и все же на старости лет им приходится жить за
счет прихода! Погляди на все это, а потом уж говори  о  рассудке!  Рассудок!
Это отговорка трусов, отговорка богачей, которые ничего  не  желают  делать.
Это отговорка людей, которые нарочно на все закрывают глаза,  боясь,  что  в
них  проснется  сочувствие!  Рассудок  никому  не   помогает:   он   слишком
рассудочен! Надо действовать, тогда, может, удастся и рассудок подвинуть  на
что-нибудь путное". Но Шейла дернула его за руку, и он сразу  замолчал.  Она
нам не доверяет. Она всегда будет меня от него отталкивать. Ему  исполнилось
двадцать лет, а мне через неделю - восемнадцать; разве мы не можем сразу  же
пожениться? Тогда, что бы ни случилось, меня с ним не разлучат.  Если  бы  я
могла рассказать папе и попросить, чтобы он мне  помог!  Но  я  не  могу,  -
говорить об этом даже с папой мне кажется богохульством. Всю дорогу домой  в
поезде я старалась ничего не показать, хотя мне и  тяжело  что-то  таить  от
папы. Любовь меняет все, она переплавляет весь мир  и  создает  его  заново.
Любовь - это солнце нашего духа и ветер. Но иногда и дождь!.. Об этом  я  не
хочу думать... Интересно, а он что-нибудь сказал тете Кэрстин?"

ГЛАВА X

     Пока Недда далеко за полночь  изливала  свою  душу  в  маленькой  белой
комнатке с сиреневыми занавесками в старом доме на Спаньярдс-роуд, Дирек,  о
котором она писала, шагал среди Молвернских холмов, поднимаясь в темноте все
выше и выше. Собеседниками его были звезды, хотя он и не был поэтом, обладая
пылкой натурой прирожденного бойца, которая выражает себя не в словах,  а  в
физическом исступлении. Он вышел из дому  сразу  после  бурного  полуночного
спора с Шейлой. Что он наделал, кричала она ему,  влюбился  как  раз  тогда,
когда им  нужны  все  их  время,  все  помыслы  и  все  силы  для  борьбы  с
Маллорингами! Это - глупость, это - слабость!  Да  еще  в  кого?  В  добрую,
бесхарактерную девочку,  которая  им  никак  не  помощница!  Он  ей  отвечал
запальчиво: какое ей до всего этого дело? Как будто люди  влюбляются,  когда
хотят. Да и что она в этом понимает, - у нее ведь в жилах не кровь, а  вода!
Шейла отпарировала: "У меня больше крови в одном пальце ноги,  чем  у  твоей
Недды во всем теле! На что ты теперь годишься, если все твои мысли прикованы
к Лондону?" И, скорчившись на краю своей кровати, она пристально глядела  на
"его сквозь упавшие на глаза пряди и,  дразня,  напевала:  "Пойдем  со  мной
считать ворон и звезды, ворон и звезды, ворон и звезды!.."
     Он не удостоил ее ответом и вышел в сердцах, быстро зашагал  по  темным
лугам, пробираясь сквозь кустарник к неясным вершинам холмов. Там,  наверху,
росла низкая трава, было прохладнее, а  над  головой  -  ничего,  кроме  роя
звезд.  Его  гнев  прошел.  Дирек  не  умел  долго  сердиться.  Шейла   была
злопамятнее. Он, как и положено брату,  смотрел  на  сестру  сверху  вниз  и
считал, что в ней говорит только ревность. Шейлу  обижало,  что  ему  теперь
нужна не только она, но и  другая,  как  будто  его  любовь  к  Недде  может
помешать его решению добиться справедливости для Трайста и Гонтов  и  раз  и
навсегда показать этим тиранам-помещикам, что они не  могут  издеваться  над
людьми.
     Недда! До чего они живые и ясные, ее темные глаза, с какой любовью  они
на него смотрят! Недда! Какая  она  нежная,  чистая!  Прикосновение  ее  губ
сделало что-то странное с его  сердцем,  пробудило  в  нем  такие  рыцарские
чувства! Недда! Хоть бы раз взглянуть на нее, -  он  для  этого  с  радостью
пройдет сотню миль!
     Воспитанием этого юноши до четырнадцати  лет  зан