тики, прибылей и национальной спеси, от  которой  так  легко  кружатся
слабые головы, но зато он любил родную землю так, как  любят  женщину,  -  с
какой-то чувственной преданностью, со страстью, которую вызывали  в  нем  ее
красота, ее покой, ее сила, заставлявшая его чувствовать, что  он  вышел  из
нее, и только из нее, и только в нее может  вернуться.  Этот  зеленый  кусок
родной земли, где жили его предки по материнской,  самой  дорогой  для  него
линии, имел и сейчас над его душой  такую  власть,  что  ему  полагалось  бы
стыдиться ее в дни, когда британец  стал  убежденным  горожанином,  которого
прихоть то и дело уносит во все четыре конца света. Феликс всегда чувствовал
какую-то особую прелесть в этих окаймленных вязами полях, цветущих  рощицах,
в этих краях, где искони жил род Моретонов; его привораживали  эти  глубокие
небеса, испещренные белыми облаками, эти заросшие по обочинам травою дороги,
пятнистые и белые коровы,  синевато-зеленые  очертания  Молвернских  холмов.
Если  Феликс  где-нибудь  и  ощущал  присутствие  бога,  то  именно   здесь.
Сентиментальность? Без этой сентиментальности, без  этой  любви  человека  к
своему родному углу "земля" обречена на гибель. Пусть Бекет  трубит  во  все
трубы до второго пришествия, все равно земельный вопрос не будет решен, если
люди позабудут о самой земле. Надо укреплять в людях любовь к  родине.  Надо
позаботиться,  чтобы  неуверенность  в  завтрашнем  дне,  вопиющая   нищета,
деспотизм, вмешательство в личную  жизнь  не  подорвали  этой  любви.  Этого
необходимо добиться. Деревенское однообразие? Правда ли это?  Какая  работа,
доступная простым людям, разнообразнее, чем  крестьянская?  Нет,  работа  на
земле в десять раз  живее  любой  другой.  Она  меняется  изо  дня  в  день:
прополка,  сенокос,  корчевание,  огораживание;   посев,   жатва,   обмолот,
скирдование, заготовка соломы; уход за животными и дружба  с  ними;  стрижка
овец,  мойка  шерсти,  заготовка  дров,  сбор  яблок,  приготовление  сидра;
постройка и смазывание ворот, побелка стен, рытье канав - ни  один  день  не
бывает похож на другой.  Однообразие!  Труженики  на  фабриках,  заводах,  в
шахтах; бедняги, которые водят автобусы и пробивают билеты,  чистят  дороги,
пекут хлеб и готовят пишу, шьют и печатают на машинке: кочегары,  машинисты,
каменщики, грузчики, конторщики... Как много горожан могли  бы  воскликнуть:
"Какой у нас унылый, однообразный труд!" Правда,  у  них  есть  праздники  и
развлечения. Вот о чем следовало бы поговорить в Бекете - о  празднествах  и
развлечениях для деревни. Но... И  тут  Феликс  внезапно  вспомнил  про  тот
долгий  праздник,  который  предстоит  Трайсту...  Ему  придется  "ждать   и
томиться", как сказал маленький  гуманист;  ждать  и  томиться  в  камере  в
двенадцать футов на восемь. Неба оттуда не  увидишь,  запах  травы  туда  не
донесется, не будет там и животных, чтобы скрасить ему жизнь, - ничего,  ибо
в себе самом он не найдет  опоры.  Ему  останется  только  сидеть,  устремив
трагический взгляд на стену целых восемьдесят дней и восемьдесят  ночей,  до
самого суда, - и только тогда начнется его наказание за  мгновенную  вспышку
ярости, за  попытку  отомстить  своим  обидчикам.  Что  есть  в  мире  более
сумасбродного, злобного и чудовищно глупого, чем жизнь  самого  совершенного
из существ - человека? Что за дьявол этот человек, способный в то  же  время
подняться до высочайших вершин любви и  героизма?  Что  за  жестокий  зверь,
самый жестокий и безжалостный на свете?..  Из  всех  живых  существ  человек
легче всего поддается страху, который  превращает  его  в  гнусного  палача.
"Страх, - подумал Феликс, - именно страх! Это не мгновенный  испуг,  который
толкает  наших  братьев-животных  на  всякие   глупости,   а   сознательный,
расчетливый  страх,  парализующий  разум  и  великодушие.  Трайст   совершил
отвратительный  поступок,  но   его   наказание   будет   в   двадцать   раз
отвратительнее..."
     Не в силах больше думать об этом, Феликс встал и побрел дальше по полю.

ГЛАВА XXV

     Он явился на станцию как раз к приходу  лондонского  поезда  и,  минуту
поискав взглядом мать не там, где было нужно,  увидел  ее  уже  на  перроне,
рядом  с  чемоданом,  надувной   подушкой   и   безукоризненно   застегнутым
портпледом.
     "Приехала третьим классом, - подумал он. - Ну зачем она это делает!"
     Чуть-чуть порозовев, она рассеянно поцеловала Феликса.
     - Как мило, что ты меня встретил!
     Феликс молча указал на переполненный  вагон,  из  которого  она  вышла.
Фрэнсис Фриленд немного огорчилась.
     - Я чудесно доехала, - сказала она. - Но в купе  был  такой  прелестный
ребеночек, что я, конечно, не мог" ла  открыть  окно,  поэтому,  пожалуй,  и
правда было жарко...
     Феликс,  который  как  раз  в  эту  минуту  смотрел   на   "прелестного
ребеночка", сухо заметил:
     - Ах вот, значит, как ты путешествуешь? А ты завтракала?
     Фрэнсис Фриленд взяла его под руку.
     - Не надо расстраиваться, милый! Вот шесть  пенсов  для  носильщика.  У
меня в багаже только один сундук, на  нем  лиловый  ярлык.  Ты  видел  такие
ярлыки? Очень удобная вещь. Сразу бросается в глаза. Я куплю их для тебя.
     - Дай-ка я возьму твои вещи. Подушка  больше  тебе  не  понадобится.  Я
выпущу воздух.
     - Боюсь, дорогой, ты не сумеешь. Тут такой чудный винт, я лучше никогда
не видала! Никак не могу его отвинтить.
     - А! - сказал Феликс. - Ну что же, пойдем к автомобилю.
     Он почувствовал, что мать пошатнулась  и  как-то  судорожно  сжала  его
руку. Взглянув  на  нее,  он  замети;  что  с  ее  лицом  происходит  что-то
непонятное: оно на  мгновение  исказилось,  но  тут  же  эта  слабость  была
подавлена, и губы сложились в мужественную улыбку. Он уже дошли до выхода, у
которого фыркал автомобиль Стенли. Фрэнсис  Фриленд  поглядела  на  него,  а
потом как-то уж слишком торопливо влезла внутрь и уселаа твердо сжав губы.
     Когда они отъехали, Феликс спросил:
     - Не хочешь ли зайти в церковь поглядеть  на  надгробные  плиты  твоего
деда и всех остальных наши предков?
     Мать, опять взяв его под руку, ответила:
     - Нет, дорогой, я их уже видела.  Церковь  тут  очень  некрасивая.  Мне
гораздо больше нравится старая церковь в Бекете. Какая жалость,  что  твоего
прадеда не похоронили там!
     Она до сих пор не могла примириться со всей этой "не  очень  приличной"
затеей с производством плугов.
     Автомобиль Стенли, как всегда, мчался  с  больше  скоростью,  и  Феликс
сначала не понимал, отчего мать то и дело пожимает ему руку: виноваты  ли  в
этом толчки или чувства, ее обуревавшие, но когда они чуть не задели  фургон
при въезде в Бекет, Феликс вдруг понял, что его мать насмерть перепугана. Он
понял это заметив, как дрожат ее улыбающиеся губы. Высунувшись из окошка, он
попросил:
     - Батер! Поезжайте как можно медленнее, я хочу полюбоваться на деревья.
     Он услышал рядом благодарный вздох. Но так как она ничего  не  сказала,
то промолчал и он, и слова Клары, встретившей их в прихожей, показались  ему
на редкость бестактными:
     - Ах, я  совсем  забыла  напомнить  вам,  Феликс,  чтобы  вы  отпустили
автомобиль и наняли на станции извозчика. Я  думала,  вы  знаете,  что  мама
панически боится автомобилей.
     И, услышав ответ матери: "Что вы, дорогая, мне было очень  приятно!"  -
Феликс подумал: "Изумительная женщина, настоящий стоик!"
     Он никак не мог решить, рассказать ли ей о "скандале в Джойфилдсе". Это
осложнялось тем, что она еще не знала о помолвке Недды и Дирека, а Феликс не
считал себя вправе опережать молодую пару. Это их дело, пусть говорят  сами.
С другой стороны,  если  он  промолчит,  она  непременно  услышит  от  Клары
какую-нибудь искаженную версию того, что произошло. И он решил объяснить  ей
все, испытывая обычный страх человека, живущего в мире абстрактных понятий и
принципов и не знающего, что подумает тот, для кого все факты  не  имеют  ни
малейшей связи друг с другом. А для Фрэнсис Фриленд, как он  знал,  факты  и
теория  существовали  совсем   уж   порознь,   или,   вернее,   она   любила
приспосабливать факты к теории, а не теорию к  фактам,  как  это  делал  он.
Например, ее инстинктивное преклонение перед  церковью  и  государством,  ее
врожденное  убеждение,  что  опорой  их  является  благородное  сословие   и
"приличные" люди, не могло поколебаться даже при виде голодного  ребенка  из
трущоб. Доброта заставляла пожалеть и, если можно, накормить бедного крошку,
но ей и в голову не приходило увидеть какую бы то ни было связь  между  этим
крошкой  и  миллионами  таких  же  крошек  или  между  ними  и  церковью   и
государством. И если Феликс попытался бы указать ей на эту связь, она только
подумала бы:
     "Милый мальчик! Как он добр!  Какая  жалость,  что  он  позволяет  этой
морщинке уродовать свой лоб!" Вслух же она сказала бы:
     - Да, милый, это очень грустно! Но  я  ведь  так  плохо  во  всем  этом
разбираюсь. - А если бы у власти в это время были либералы, она добавила бы:
- Конечно, у нас сейчас ужасное  правительство.  Я  непременно  тебе  покажу
проповедь милейшего епископа Уолхемского.  Я  ее  вырезала  из  "Ежедневного
Чуда". Он так мило все это выражает, у него такие правильные взгляды!
     А Феликс, вскочив, походит  немножко,  а  потом  снова  сядет,  чуточку
слишком резко. И тогда, словно умоляя простить ее  за  то,  что  она  "плохо
разбирается в этом", Фрэнсис Фриленд вытянет руку, которая, несмотря на свою
белизну, никогда не была рукой бездельницы, и разгладит ему лоб. Его  иногда
трогало до слез, когда он видел, с каким отчаянием мать старается понять его
обобщения и с каким облегчением вздыхает, когда он оставляет ее  в  покое  и
она может сказать:
     - Да, конечно,  дорогой,  но  я  хотела  бы  показать  тебе  эту  новую
разбухающую пробку. Просто чудо. Ею можно заткнуть все что угодно!
     Посмотрев на нее, он понимал, что  напрасно  заподозрил  ее  в  иронии.
Часто в таких случаях он думал про себя, а иногда и говорил ей:
     - Мама, ты самый лучший консерватор из всех, кого я знаю!
     Она поглядывала на него с только ей одной присущим  нежным  недоверием,
не понимая, хотел сын ей сказать что-то приятное или наоборот.
     Дав ей полчаса отдохнуть,  Феликс  прошел  в  голубой  коридор,  где  к
услугам Фрэнсис Фриленд всегда была готова комната, которая не  успевала  ей
надоесть, ибо она никогда долго в ней не заживалась. Мать лежала на  кушетке
в просторном сером кашемировом платье. Окна были  отворены,  легкий  ветерок
шевелил ситцевые занавески и  разносил  по  комнате  запах  стоящей  в  вазе
гвоздики - ее любимых  цветов.  В  этой  спальне  не  было  кровати,  и  она
настолько отличалась от других комнат в доме Клары, словно, презрев законную
владелицу, здесь поселился дух совсем иной эпохи.
     У Феликса было такое ощущение, будто  здесь  не  слишком  ухаживают  за
бренной плотью. Скорее наоборот. Плоти здесь не было  и  следа,  словно  тут
считали, что она "не очень прилична". Не было ни кровати, ни умывальника, ни
комода, ни гардероба, ни зеркала, ни даже горшка с любимой цветочной  смесью
Клары.
     - Неужели это твоя спальня, мама? - недоумевая, спросил Феликс.
     Фрэнсис Фриленд ответила со смущенным смешком:
     - О да, милый! Я должна показать тебе мое устройство. - Она  встала.  -
Видишь, это уходит сюда, а то уходит туда, а вот это - опять сюда. Потом все
вместе идет под это, после чего я дергаю вон то. Правда, чудесно?
     - Но зачем? - спросил Феликс.
     - Ну как ты не понимаешь? Все так мило, никто  ничего  не  замечает.  И
никаких хлопот.
     - А когда ты ложишься спать?
     - Ну тогда я просто кладу одежду сюда и открываю это. Вот и все. Просто
прелесть!
     - Понимаю, - сказал Феликс. - Как ты думаешь, могу я спокойно сесть вот
на это, или я куда-нибудь провалюсь?
     Фрэнсис Фриленд поглядела на него и сказала:
     - Гадкий мальчик!
     Феликс уселся на то, что по виду напоминало кушетку.
     - Право, - сказал он с легким беспокойством, потому  что  чувствовал  в
ней какую-то тревогу, - ты изумительный человек.
     Фрэнсис  Фриленд  отмахнулась  от  этой  похвалы,  очевидно,  сочтя  ее
неуместной.
     - Что ты, милый, ведь все это так просто!
     Феликс увидел у нее в руке какой-то предмет.
     - Это моя электрическая щеточка. Она сделает с твоими  волосами  просто
чудеса! Пока ты так сидишь, я ее на тебе попробую.
     Возле его уха послышались  треск,  жужжание,  и  что-то,  словно  овод,
впилось ему в волосы.
     - Я пришел рассказать тебе, мама, очень важную новость.
     - Да, да, милый, я так рада буду ее услышать; ты не  обращай  внимания,
это превосходная щетка, совсем новинка!
     "Непонятно, - думал Феликс, - почему человек,  который  так,  как  она,
любит все новое, если это предмет материального мира, даже  не  взглянет  на
самое малое новшество, если оно принадлежит миру духовному?" И пока  машинка
стрекотала по его голове, он излагал ей положение дел в Джойфилдсе.
     Когда он кончил, Фрэнсис Фриленд сказала:
     - А теперь, милый, немножко нагнись.
     Феликс нагнулся. Машинка начала безжалостно дергать волоски у  него  на
затылке. Он довольно резко выпрямился.
     Фрэнсис Фриленд с укором разглядывала машинку.
     - Какая досада! Никогда раньше она так себя не вела...
     - Наверно! - пробормотал Феликс.  -  Но  что  ты  думаешь  о  том,  что
творится в Джойфилдсе?
     - Ах, милый, какая жалость, что они  не  ладят  с  этими  Маллорингами!
Право же, грустно, что их с детства не приучили ходить в церковь.
     Феликс только посмотрел на нее, не зная, огорчаться ему или радоваться,
что его рассказ не вызвал у нее даже  тени  тревоги.  Как  он  завидовал  ее
цельности, ее умению не видеть хотя бы на шаг  дальше,  чем  было  абсолютно
необходимо! И вдруг он подумал: "Нет, она изумительная женщина! При ее любви
к церкви как ей, наверно, больно, что никто из нас туда не ходит, даже Джон!
А она ведь ни разу  не  сказала  ни  слова.  В  ней  есть  душевная  широта,
способность   принимать   неизбежное.   Нет   женщины,   которая   с   такой
решительностью видела бы лишь самые светлые стороны во всем. Это -  чудесное
свойство!"
     А она в это время говорила:
     - Милый, только обещай, если я тебе  ее  дам,  пользоваться  ею  каждое
утро! Вот увидишь, скоро у тебя вырастет целая уйма новых волосиков.
     - Может быть, - мрачно произнес он, - но они снова выпадут. Время губит
мои волосы, мама, так же, как оно губит деревню.
     - Ничего подобного! Надо только упорно продолжать за ними ухаживать.
     Феликс повернулся, чтобы получше на нее  поглядеть.  Она  двигалась  по
комнате, старательно поправляя семейные фотографии на стенах -  единственное
здесь украшение. Каким правильным, точеным и нежным было ее лицо, каким в то
же время волевым - почти до фанатизма, какой тонкой и хрупкой -  фигура,  но
сколько в ней неистребимой энергии! Тут он вспомнил, как четыре  года  назад
она без помощи врача победила двухстороннее  воспаление  легких  -  спокойно
лежала на спине, и все. "Она отмахивается от  беды,  пока  та  не  подступит
вплотную, а потом просто заявляет, что беды никакой нет.  Это  что-то  чисто
английское".
     Она гонялась за  навозной  мухой,  вооружившись  маленьким  проволочным
веером, и, приблизившись к Феликсу, спросила:
     А это приспособление ты видел, милый? Надо ударить муху,  и  она  сразу
умирает.
     - И тебе хоть раз удалось ее ударить?
     - О, конечно!
     И она помахала веером над мухой, которая ускользнула от нее без всякого
труда.
     - Терпеть не могу их убивать, но не люблю мух! Ну вот!
     Муха вылетела в окно за спиной у Феликса и тут же влетела в другое.  Он
встал.
     - Тебе, мамочка, надо отдохнуть перед чаем.
     Он увидел, что она смотрит на него испытующе, отчаянно придумывая,  что
бы еще ему подарить или для него сделать.
     - Хочешь взять этот проволочный...
     Феликс обратился в бегство, чувствуя, что он не  достоин  такой  любви.
Она ведь так и не отдохнет, если он останется с  ней!  И  все  же,  вспомнив
выражение ее лица, Феликс пожалел, что ушел.
     Выйдя из дома, погруженного  в  будничный  покой,  ибо  от  "шишек"  не
осталось и следа, Феликс подошел к недавно  возведенной  ограде,  скрывающей
место, где стоял дом Моретонов, который был сожжен "солдатами из Тьюксбери и
Глостера", как сообщали старинные хроники, столь  дорогие  сердцу  Клары.  И
Феликс  уселся  на  этой  ограде.  Наверху,  в  некошеной  траве,  виднелась
сверкающая синева павлиньей грудки: геральдическая птица мирно  переваривала
зерна,  застыв  в  необычайно  аристократической  позе,  а  внизу  садовники
собирали крыжовник.
     "О садовники и крыжовник великих мира сего! - подумал он. - Вот будущее
нашей деревни!" Он стал наблюдать за ними. Как умело они работают!  Какой  у
них терпеливый и выхоленный вид! В  конце  концов  разве  это  не  идеальное
будущее? Садовники, крыжовник и великие мира сего! Все трое  довольны  своим
положением в жизни! Чего лучшего может желать страна? "Садовники,  крыжовник
и великие мира сего!" Эта фраза производила на него гипнотическое  действие.
К чему волноваться? Садовники,  крыжовник  и  великие  мира  сего!  Чудесная
страна! Земля, посвященная уходу за гостями!  Садовники,  крыжо...  И  вдруг
Феликс заметил, что он не один. Скрытая поворотом стены, на одном из  камней
фундамента,  тщательно  сохраненном  и  почти  заросшем  крапивой,   которой
разрешалось расти здесь,  так  как  Клара  находила  ее  живописной,  сидела
"шишка".  Это  был  один  из  защитников  Сетлхема;  он  понравился  Феликсу
сдержанностью, прямотой,  искренним  выражением  серых  глаз  и  всем  своим
обликом, - за его простотой  и  спокойной  вежливостью  проглядывало  что-то
милое и мальчишеское.
     "Почему же это он остался? - недоумевал Феликс. -  Мне  казалось,  что,
наевшись, они сразу же отправляются восвояси".
     Когда гость поклонился ему в ответ, Феликс подошел к нему.
     - А я думал, что вы уже уехали, - сказал он.
     - Захотелось осмотреть эти места. Тут красиво. Я люблю север,  но  это,
видно, и в самом деле сердце Англии.
     - Да, тут близко источник "великой песни", - сказал Феликс. -  Все-таки
нет ничего более английского, чем Шекспир!
     Он искоса кинул внимательный взгляд на  своего  собеседника.  "Вот  еще
тип, который мне нужен, - размышлял  он.  -  У  него  уже  нет  этой  особой
интонации "не тронь меня!", которая раньше была у аристократов и у тех,  кто
хотел, чтобы их принимали за аристократов. Он как  будто  решил  стать  выше
этого, и подобная интонация проскальзывает  только  от  нервности  в  начале
разговора. Да, это, пожалуй, лучшее, что у нас есть среди тех, кто "сидит на
земле". Бьюсь об заклад, что он превосходный помещик и превосходный  человек
- высшее проявление своего класса.  Он  намного  лучше  Маллоринга,  если  я
что-нибудь понимаю в лицах! Этот никогда не выгнал бы бедного Трайста.  Если
бы это исключение было у нас правилом! И все же... Может ли он и захочет  ли
он пойти так далеко, как это нужно? А если нет, как же  можно  надеяться  на
возрождение, идущее сверху? Может  ли  он  отказаться  от  охоты?  Перестать
чувствовать себя хозяином? Отказаться от городского дома и своих  коллекций,
что бы он там ни собирал? Может ли он  заставить  себя  снизойти  до  общего
уровня и смешаться с  массой,  став  неприметной  закваской  товарищества  и
доброй воли?" И, снова искоса взглянув на это открытое, честное, симпатичное
и даже благородное лицо, он ответил себе с  горечью:  "Нет,  не  сможет!"  И
Феликс внезапно понял, что должен решить вопрос,  который  рано  или  поздно
встает перед каждым мыслителем. Рядом  с  ним  сидит  образцовый  экземпляр,
порожденный существующим ныне общественным порядком. Обаяние,  человечность,
мужество,  относите