х  они  странствовали  по  неизведанным   странам.   Бетнал-Грин   и
Лейтонстон, Кенсингтон и Ламбет, Сент-Джемс  и  Сохо,  Уайтчепел  и  Шордич,
Вэст-Хэм и Пикадилли - весь этот муравейник они пересекали  в  самые  шумные
часы. Уитмен и Достоевский были уже прочитаны, и  они  знали,  что  все  это
полагается любить,  что  надо  восхищаться  и  джентльменом,  шествующим  по
Пикадилли с бутоньеркой в  петлице,  и  леди,  обметывающей  эту  петлицу  в
Бетнал-Грин, и оратором,  надрывающимся  до  хрипоты  у  Мраморной  Арки,  и
уличным разносчиком, нагрузившим свою  тележку  в  Ковент-Гардене,  и  дядей
Джоном, который сидит в Уайтхолле и отклоняет  прошения.  Все  это,  включая
длинные  ряды  маленьких,  серых  домов  в  Кемден-тауне,  длинные  вереницы
повозок, запряженных лошадьми с подстриженными хвостами,  которые  грохотали
на  мосту  Блэк-Фрайерс,  и  такси,  оставляющие  за  собой  длинные   волны
удушливого запаха, - все это было не менее прекрасно и живительно для  души,
чем облака, плывущие в небе, кисти сирени и  рисунки  Леонардо  да  Винчи  в
музее. Все это было  равноценными  проявлениями  буйной  энергии,  именуемой
"Жизнь". Они знали, что все это, все, что они чувствуют,  видят  и  обоняют,
должно обязательно вызывать в них стремление прижать к груди себе подобных и
воскликнуть: "Осанна!" А Недда и Алан,  выросшие  в  Хемпстеде,  знали  даже
больше: нельзя признаваться, что не все воздействует на тебя одинаково,  ибо
это сочтут признаком духовной нищеты. Но как  ни  странно,  все  четверо  не
скрывали друг от друга впечатлений,  которые  нельзя  было  выразить  криком
"Осанна!". Иногда, например, в них вспыхивали возмущение, жалость и гнев,  а
в следующую минуту - радость; и они спорили о том, что именно рождало каждое
из этих чувств. Не странно ли?  Зато  они  все  сходились  в  том,  что  они
проводят время "чертовски интересно". Все четверо были словно  окрылены,  но
не потому, что они с восхищением и любовью думали об узеньких серых улицах и
джентльмене с  Пикадилли,  как  полагалось  бы  им  по  законам  современной
культуры, а потому, что они любили только себя и восхищались  только  собой,
правда, этого не сознавая. Кроме того, им  нравился  обычай  разбиваться  на
парочки; из дому они всегда выходили вместе, но возвращались  по  двое.  Вот
так  они  посрамляли  и  Уитмена,  н  Достоевского,  и  всех  мыслителей  из
Хемпстеда. Днем все они, кроме Алана, мечтали взорвать Лондон, но по вечерам
город так завладевал их воображением, что они, держась за руки, только молча
сидели - каждая парочка на империале своего автобуса.  В  вечерние  часы  им
казалось, будто  от  всей  этой  массы  домов  и  машин,  людей  и  деревьев
поднимается и плывет лиловатой тенью между звездами  и  фонарями  "нечто"  -
дух, озаренный такой всепроникающей  красотой,  что  даже  Алана  охватывало
благоговение. Оказалось, что грузное чудовище, как жернов, давящее на  грудь
страны, опустошившее столько полей, погубившее  здоровье  и  душевный  покой
множества людей, по вечерам способно парить на синих с  пурпуром  и  золотом
крыльях, напевать полную страсти колыбельную песню, а  затем  погружаться  в
глубокий сон... В один из таких вечеров, побывав на галерке в опере, а потом
поужинав в маленькой устричной, куда их повел Алан, они пешком  возвращались
в Хемпстед, так рассчитав время, чтобы по дороге встретить восход солнца. Не
успели они вчетвером пройти и двадцати шагов по Саутхемптон-роу, как Алан  с
Шейлой уже оказались далеко впереди. Недда и Дирек из  чувства  товарищества
задержались поглядеть  на  блаженно-счастливого  старикашку,  который  брел,
выписывая кренделя, и приглашал всех встречных ему сопутствовать. Потом  они
неторопливо двинулись дальше, только-только не теряя из  виду  первую  пару,
маячившую впереди в сумраке Ковент-Гардена среди закрытых брезентом подвод и
повозок, которые дремали в тусклом свете уличных фонарей и фонариков  ночных
сторожей. По Лонг-Эйкр они вышли на  улицу,  где  не  было  ни  души,  кроме
значительно опередивших их Алана и Шейлы. Дирек и Недда шли, переплетя  руки
и крепко прижавшись друг к другу.  Диреку  очень  хотелось,  чтобы  на  этой
темной, пустой улице  на  них  вдруг  напали  бы  ночные  грабители,  -  он,
бросившись в драку, всех разгонит и докажет Недде, что он настоящий  мужчина
и может ее защитить... Но им не встретился никто,  если  не  считать  черной
кошки, да и та в испуге бросилась наутек. Дирек наклонился  и  заглянул  под
синий прозрачный шарф, окутывавший голову Недды. Ему показалось, что лицо ее
полно таинственной прелести,  а  глаза,  сразу  посмотревшие  в  его  глаза,
таинственно правдивы. Она сказала:
     - Дирек, мне кажется, что я холм, залитый солнцем...
     - А я желтое облако, гонимое ветром...
     - А я цветущая яблоня...
     - А я великан...
     - А я песня...
     - А я мог бы тебя пропеть...
     - Плывя по реке...
     - По широкой реке, где по обоим берегам раскинулись зеленые равнины,  и
звери спускаются туда на водопой, и солнце и луна попеременно освещают воду,
и кто-то поет далеко-далеко...
     - "Красный сарафан"...
     - А ну, побежали!..
     Из желтой тучи, плывшей в лунном свете, на них  брызнул  дождь,  и  они
побежали со всех ног под дождем, в два прыжка пересекая узкие, темные улички
и крепко держась за руки. Дирек заглядывал порой в ее лицо,  разрумянившееся
и нежное, в ее глаза, темные, веселые, и думал, что способен бежать так  всю
ночь, лишь бы она была рядом. Еще одна  улица,  другая,  но  наконец  Недда,
задыхаясь, остановилась.
     - Где мы?
     Они  этого  не  знали,  и  полицейский  указал   им,   как   пройти   к
Портленд-Плейс. Половина второго, а рассвет начинается после трех.  Они  шли
теперь ровным шагом вдоль ограды Реджент-парка и трезво обсуждали  различные
проблемы подлунного мира, но время от времени их сплетенные руки замирали  в
пожатии. Дождь перестал, сияла луна, и в ее свете деревья и  цветы  казались
бледными и бескровными; городской шум постепенно замирал, огни в  окнах  уже
давно погасли. Они вышли из парка на дорогу, где еще, дребезжа,  проносились
мимо  них  запоздалые  такси.  В  квадратных  окнах  мелькали  то  лицо,  то
обнаженные плечи, то цилиндр или манишка, а иногда  оттуда  вдруг  доносился
смех. Они остановились под  низко  нависающими  ветвями  большой  акации,  и
Дирек, посмотрев в лицо Недды, мокрое  от  дождя,  такое  юное,  округлое  и
нежное, подумал: "Она меня любит!" Внезапно она обвила  руками  его  шею,  и
губы их встретились.
     После этого поцелуя они  долго  не  разговаривали  и  медленно  шли  по
широкой, пустынной улице под белесыми облаками, переплывавшими  темную  реку
небес,  пока  луна  медленно  спускалась  к  горизонту.   Это   была   самая
восхитительная часть всей долгой прогулки  по  ночному  городу,  потому  что
после поцелуя им показалось, будто они просто два бестелесных духа, витающих
вместе по земным просторам.  Это  своеобразное  чувство  иногда  сопутствует
первой любви, если оба очень молоды.

     Феликс отослал Флору спать, а сам остался наедине  со  своими  книгами.
Необходимости в этом не было: молодежь запаслась ключом  от  входной  двери;
но, решив бодрствовать, он так и  остался  сидеть  с  развернутой  книгой  о
восточной философии на коленях, время от  времени  вдыхая  запах  нарциссов,
стоявших неподалеку в вазе. Вскоре он погрузился в глубокое раздумье.
     Прав ли этот восточный философ, утверждая, что наша жизнь  только  сон;
можно ли считать это более достоверной истиной, чем то,  что  человек  после
смерти воскреснет во плоти для вечной жизни? Можно ли считать  истиной  хоть
что-нибудь, кроме того, что мы ничего не  знаем?  И  разве  люди  не  правы,
говоря, что мы ничего не знаем  и  проносимся  по  миру,  как  порыв  ветра,
покоряясь какой-то  неведомой  извечной  закономерности?  И  разве  бедность
нашего знания задерживала когда-нибудь то, что мы называем  духовным  ростом
человека?.. Разве она когда-нибудь мешала человеку работать, любить и,  если
нужно, умирать героической смертью? А вера - это просто узор,  украшение  на
врожденном героизме человека, достаточно могучем, чтобы  обойтись  без  этих
прикрас... Была ли когда-нибудь религия не  только  успокоительной  панацеей
или средством удовлетворения эстетических потребностей? А  может  быть,  она
действительно обладает своей собственной сущностью? Быть может, это  и  есть
то непреложное и абсолютное, что  он,  Феликс  Фриленд,  упустил?  Или  вера
все-таки лишь естественный  спутник  юности,  наивное  брожение,  с  которым
зрелая мысль должна неизбежно расстаться? Но тут,  перевернув  страницу,  он
заметил, что не может больше читать, так как огонек лампы совсем потускнел и
только чуть мерцал в ярких лунных лучах, лившихся в окно кабинета. Он  встал
и подбросил в камин новое полено, потому что последние ночи мая  были  очень
прохладными.
     Скоро три! Где же молодежь? Неужели он проспал их  возвращение?  Так  и
есть: в прихожей брошены на стул шляпа Алана и накидка  Шейлы,  та  самая  -
темно-красная; он залюбовался ею,  когда  они  уходили.  Но  никаких  следов
второй пары! Он тихонько поднялся наверх. Двери их комнат открыты.  Да,  эти
молодые влюбленные домой не спешат... И то же  болезненное  чувство,  первый
приступ которого он испытал, когда впервые услышал от Недды про  ее  любовь,
опять овладело им, но стало еще острее, потому что на исходе ночи  жизненные
силы иссякают. Он вспоминал те часы,  когда  она  карабкалась  на  него  или
смирно сидела у него на коленях, положив голову на его плечо, и слушала, как
он ей читает или рассказывает сказки, то и  дело  поднимая  на  него  ясные,
широко открытые глаза,  чтобы  проверить,  всерьез  он  говорит  или  шутит;
своевольные и милые движения ее рук, когда они вдвоем ходили  изучать  жизнь
птиц, пчел и цветов; вспоминал, как она повторяла: "Папочка, я тебя  люблю",
- и как бросалась к входным дверям, чтобы обнять его, когда  он  возвращался
из путешествий; и как в последние  годы  цеплялась  своим  мизинцем  за  его
мизинец, а он сидел  и  думал,  глядя  на  нее  исподтишка:  "Это  маленькое
существо, у нее все впереди, но это моя родная дочь, я должен  заботиться  о
ней и делить с ней горе и радость". От каждой из этих мыслей у  него  щемило
сердце, как это бывает с больными, которые слышат песни дроздов и  не  могут
встать с постели, чтобы выйти из дому и порадоваться весне. Лампа уже  почти
выгорела; луна спряталась за купу сосен, а цвет неба на северо-востоке начал
меняться. Феликс открыл окно. Какой мир и покой! Холодный, лишенный  запахов
покой ночи, который нарушится утренним  пробуждением  тепла  и  юности...  В
широком окне, выходящем на север, он видел с одной стороны бледный  город  с
еще горящими фонарями, а с  другой  -  постепенно  светлеющие  темные  луга.
Внезапно чирикнула какая-то птица, и тут Феликс увидел запоздалую пару - они
медленно шли по траве от калитки в сад. Его рука лежала у нее на плече,  она
обнимала его за талию. Они шли  спиной  к  Феликсу,  обогнули  угол  дома  и
направились туда, где сад шел под уклон. Они остановились над расстилающейся
внизу широкой равниной - обе фигуры  четко  вырисовывались  на  фоне  быстро
светлеющего неба. "Наверное, дожидаются восхода солнца", -  подумал  Феликс.
Они стояли молча, а птицы одна за другой начинали щебетать. И  вдруг  Феликс
увидел, что юноша высоко вскинул руку над головой. Солнце!  На  краю  серого
горизонта вспыхнула красная полоска.

ГЛАВА XVIII

     Когда   добродетельные   леди   Маллоринг   начинают    опасаться    за
нравственность своих арендаторов, их опасения,  как  правило,  предвосхищают
события.  В  доме  Трайста  нравственность  соблюдалась  куда  строже,   чем
соблюдали  бы  ее  при  таких  же  обстоятельствах  в  огромном  большинстве
особняков, принадлежащих людям богатым и знатным. Между великаном-батраком и
"этой женщиной" - она вернулась в дом после того, как  с  Трайстом  случился
эпилептический припадок, - не происходило ровно  ничего,  что  следовало  бы
скрывать от Бидди и ее двух питомцев. Люди, которые  живут  жизнью  природы,
мало говорят о любви и не выставляют ее напоказ: страсть  у  них  почитается
глубоко неприличной, - ведь благопристойность  их  воспитывалась  веками  на
отсутствии каких бы то ни было соблазнов, досуга  и  эстетического  чувства.
Поэтому Трайст и его свояченица терпеливо ждали брака, который им  запретили
в их приходе. Единственное, что они себе позволяли, - это сидеть и  смотреть
друг на друга.
     В тот день, когда  Феликс  встречал  рассвет  в  Хемпстеде,  к  Трайсту
постучался  управляющий  сэра  Джералда;  ему  открыла  Бидди,  только   что
прибежавшая из школы пообедать.
     - Как, детка, папа дома?
     - Нет, сэр, только тетя.
     - Позови тетю, мне надо с ней поговорить.
     Маленькая  мама  скрылась  на  узкой  лестнице,  и  управляющий  тяжело
вздохнул.  Это  был  крепкий  человек  в  коричневом  костюме  и  крагах,  с
обветренным лицом, желтыми белками и  щетинистыми  усиками;  только  сегодня
утром он признался жене, что ему "очень не по  душе  это  дело".  Он  стоял,
дожидаясь, у двери, а из кухни вышли Сюзи и  Билли  и  уставились  на  него.
Управляющий тоже стал рассматривать ребят, но тут  за  его  спиной  раздался
женский голос.
     - Да, сэр?
     "Эта женщина" отнюдь не блистала  красотой,  но  у  нее  было  приятное
свежее лицо и добрые глаза. Управляющий хмуро сказал:
     - Доброе утро, мисс. Прошу простить, но  мне  приказано  выселить  вас.
Наверно, Трайст думал, что мы еще погодим, но, боюсь, мне  придется  вынести
из дому вещи. Куда вы собираетесь ехать - вот в чем вопрос.
     - Я, наверно, поеду домой, а вот куда денется Трайст с  детьми,  мы  не
знаем.
     Управляющий похлопывал хлыстом по крагам.
     - Значит, вы этого ждали, - сказал он с облегчением. - Вот это  хорошо.
- И, поглядев вниз на маленькую маму, добавил: - А ты что скажешь,  милочка?
Вид у тебя смышленый.
     - Я сбегаю к мистеру Фриленду и спрошу его, - ответила Бидди.
     - Вот умница! Он уж найдет, куда  вас  пока  пристроить.  Вы  как,  уже
пообедали?
     - Нет, сэр. Обед только поспел.
     - Поешьте лучше сначала. Спеха нет. Чем у вас там в кастрюле так хорошо
пахнет?
     - Тушеное мясо с капустой, сэр.
     - Тушеное мясо с капустой! Вот оно что!
     С этими словами управляющий отправился к фургону, стоявшему  у  обочины
дороги; в нем сидели трое мужчин, сосредоточенно сосавших трубки. Но  он  не
присоединился к ним, а отступил подальше, потому что, как он потом  объяснял
жене: "Скверное дело, прескверное, - ведь каждый мог меня там увидеть!  Трое
детей в этом доме - вот в чем загвоздка. Если б тем,  из  господского  дома,
пришлось свои грязные делишки своими руками  обделывать,  небось,  у  них  к
этому давно бы охота пропала".
     Управляющий  отошел  на  приличное  расстояние  и  оттуда  увидел,  что
маленькая мама, золотоволосая, в голубом переднике, уже бежит к  дому  Тода.
Славная девчушка, право же, славная! И хорошенькая. Жалко их, очень жалко! И
он направился обратно к домику. По дороге у него явилась мысль,  от  которой
он похолодел: а вдруг девочка приведет миссис Фриленд, ту даму,  что  всегда
ходит в синем и без шляпы?  Уф!  Мистер  Фриленд  -  другое  дело.  Немножко
"того", конечно, но безобидный, как муха. А вот его супруга... И он вошел  в
домик. Женщина мыла посуду: ничего, ведет себя разумно. Когда двое ребятишек
отправятся в школу, тогда можно будет приступить к выселению, и  поскорее  с
плеч долой! Чем быстрей, тем лучше, пока народ не сбежится.  На  таком  деле
только врагов наживешь. Управляющий шарил желтоватыми  глазами  по  комнате,
примеряясь к предстоящей работе. Ну и имущества  же  у  них!  То  одну  вещь
купишь, то другую - вот и набралось. Надо в оба  следить,  чтобы  ничего  "е
поломали, это уж дело подсудное. И он обратился к женщине:
     - Как, мисс, можно приступать?
     - Запретить вам я не могу.
     "Нет, - подумал он, - запретить ты мне не можешь, и очень жаль". Ей  он
сказал:
     - Здесь у меня старый фургон. Так вещи сохраннее будут от дождя,  ну  и
вообще. Мы погрузим их в фургон, а его загоним в пустой сарай в Мерроу и там
оставим. Пусть лежат, пока Трайсту не понадобятся.
     - Вы очень добры, спасибо, - ответила женщина.
     В голосе у нее не было  иронии,  и  управляющий,  заметив  это,  только
крякнул и отправился звать помощников.
     Как ни старайся, но даже в  деревнях,  где  дома  так  разбросаны,  что
непонятно, есть ли тут  вообще  деревня,  нельзя  ничего  сделать  украдкой:
домашний скарб Трайста вытаскивали из дому и складывали в фургон  не  больше
часа, а на дороге против дома уже собралась кучка  зрителей.  Первым  явился
старый Гонт - в одиночестве, потому что Уилмет уже уехала в Лондон к мистеру
Каскоту, а Том Гонт был на работе. Старик не раз видел на  своем  веку,  как
выселяют людей, и сейчас молча наблюдал за всей процедурой с  чуть  заметной
глумливой усмешкой. Вскоре у  его  ног  закопошились  четверо  детей,  таких
маленьких, что их еще не принимали в школу, а еще минута - прибежали матери,
разыскивая свое потомство, и тут тишине наступил конец. К ним присоединились
двое батраков, шедших на работу, каменотес и еще две женщины.  И  вот  через
эту толпу прошли маленькая мама и Кэрстин, торопясь к  наспех  опустошаемому
дому. Управляющий стоял возле ветхой кровати Трайста, не скупясь  на  советы
двум своим помощникам, которые разбирали ее на части. Он знал по опыту,  что
болтовня притупляет в нем всякие неприятные чувства, но сразу онемел, увидев
на узкой лестнице Кэрстин. За что такая напасть? В крохотной  клетушке,  где
он почти доставал до потолка головой,  столкнуться  лицом  к  лицу  с  такой
женщиной! И вечером, рассказывая жене,  он  так  и  сказал:  "За  что  такая
напасть?" Он раз видел, как у дикой утки отбирали птенцов  -  вертела  шеей,
как змея, и глаза вот такие же страшные, черные! Да когда норовистая  кобыла
старается тебя укусить, вид у нее и то куда добрее! "Так она там  и  стояла.
Думаешь,  она  меня  отругала?  Ни-ни!  Понимаешь,  слишком  она  для  этого
воспитанная. Только все на меня смотрит, а потом говорит: "А, это вы, мистер
Симмонс! Как же вы за это взялись?" - а руку положила  на  голову  девчонки.
"Приказ есть приказ, сударыня!" Что еще мне было  сказать?  "Да,  -  говорит
она, - приказ есть приказ, только незачем его выполнять". "Что  касается  до
этого, сударыня, - говорю я (понимаешь, она ведь настоящая  леди,  от  этого
никуда не уйдешь), - я человек рабочий, такой же, как этот Трайст, и  должен
зарабатывать себе на хлеб".  "Надсмотрщики  над  рабами  тоже  так  говорят,
мистер Симмонс". "В каждой  должности,  -  говорю  я,  -  есть  свои  темные
стороны. И тут ничего не попишешь". "Так всегда будет,  -  отвечает  она,  -
пока работники будут соглашаться выполнять грязную работу за своих  хозяев".
"Хотел бы знать, - говорю, - что со мной будет, если я начну привередничать?
Нашему брату выбирать не приходится, что  дают,  то  и  бери".  "Ну  вот,  -
говорит она. - Мистер Фриленд и я пока забираем Трайста вместе  с  детьми  к
себе". Сердечные они люди,  много  для  крестьян  делают,  только,  конечно,
по-своему. И при  всем  при  том  она  ведьма.  А  стояла  там  в  дверях  -
загляденье! Порода, она всегда себя покажет, это уж как пить  дать.  Главное
сказала - и конец, ни тебе брани, ни воркотни. И девчонку с собой увела. А я
стою как оплеванный, да еще работу доделывать надо, а  народ  на  улице  все
злее становится. Они, конечно, помалкивают, но ты бы видела,  как  смотрят!"
Управляющий прервал рассказ и злобно уставился  на  навозную  муху,  которая
ползла по стеклу. Вытянув указательный и большой пальцы, он схватил  муху  и
бросил ее в очаг. "А тут еще сам Трайст явился, как раз когда я кончал.  Мне
ег