в конце  июля.  Две  недели,  проведенные  в  полном
безделье на  английском  морском  курорте,  поразительно  укрепили  здоровье
юноши. Фрэнсис Фриленд, как никто, умела отвлекать внимание от темных сторон
жизни, особенно "не вполне приличных". Поэтому они никогда не  разговаривали
о батраках, забастовке или о Бобе Трайсте.  Зато  Дирек  только  об  этом  и
думал. Он не мог ни на минуту забыть о приближающемся суде. Он думал о  нем,
купаясь; думал, сидя на серой пристани и глядя на серое  море.  Он  думал  о
нем, шагая по серым, мощенным булыжником улочкам и когда уходил  на  мыс.  И
для того, чтобы  больше  о  нем  не  думать,  он  ходил  до  изнеможения.  К
несчастью, голова продолжает работать даже тогда, когда  отдыхают  ноги.  Во
время еды он  сидел  за  столом  против  Фрэнсис  Фриленд,  и  та  испытующе
поглядывала на его лоб.
     "Милый мальчик выглядит гораздо лучше, - размышляла она, - но  на  лбу,
между бровями, у него появилась морщинка, какая жалость!"
     Ее беспокоило и то, что щеки его за это время недостаточно округлились,
- хотя она больше всего на свете не выносила  толстых  щек,  символизирующих
то, что она, как истый стоик, ненавидела, -  непростительную  распущенность!
Поражала ее и его  необычайная  молчаливость;  она  без  конца  ломала  себе
голову, придумывая интересные темы для разговора,  и  часто  себя  упрекала:
"Ах, если бы я была поумнее!" Конечно, он скучает без милочки Недды, но ведь
не из-за нее же у него появилась эта морщинка! Его, наверно, мучают мысли  о
тех, других делах. Нехорошо, что у него такое грустное настроение,  это  ему
мешает  поправляться.  Привычка  не  требовать   невозможного,   необходимая
старикам и особенно старухам, - или хотя бы не показывать виду, что требуешь
невозможного, - давно научила  Фрэнсис  Фриленд  весело  болтать  на  всякие
незначащие темы, как бы тяжело ни было у нее на сердце. А сердце у  нее,  по
правде говоря, часто ныло, но нельзя ведь было давать  ему  волю  и  портить
другим жизнь. Как-то раз она сказала Диреку:
     - Знаешь, милый, по-моему, тебе было бы очень полезно немножко заняться
политикой. Это очень увлекательно, когда втянешься. Я, например,  читаю  мою
газету, не отрываясь. У нее действительно высокие принципы!
     - Ах,  бабушка,  если  бы  политика  помогала  тем,  кто  больше  всего
нуждается в помощи! Но я что-то этого не вижу.
     Она задумалась, поджав губы, а потом сказала:
     -  По-моему,  милый,  это  не  совсем  справедливо;  есть  политические
деятели, которых все очень уважают,  ну,  хотя  бы  епископы,  да  и  многие
другие, их никак нельзя заподозрить в корысти.
     - Я не говорю, бабушка, что политики корыстолюбивы. Я говорю,  что  они
люди обеспеченные и поэтому интересует их только то, что может  интересовать
людей обеспеченных. Что, например, они сделали для батраков?
     - Ах, милый, они собираются сделать для них очень много! В моей  газете
об этом без конца пишут.
     - А вы им верите?
     - Я убеждена, что зря они не  стали  бы  ничего  обещать!  У  них  есть
какой-то совершенно новый  проект,  и,  кажется,  очень  разумный.  Поэтому,
милый, я на твоем месте не стала бы  так  огорчаться.  Эти  люди  лучше  нас
знают, как бить. Они ведь  много  старше  тебя.  А  ты  смотри,  у  тебя  на
переносице появилась малюсенькая морщинка!
     Дирек улыбнулся.
     - Ничего, бабушка, у меня там скоро будет большая морщинища!
     Фрэнсис Фриленд тоже улыбнулась, но неодобрительно покачала головой.
     - Ну да, поэтому я и говорю, что хорошо бы тебе увлечься политикой.
     - Лучше уж, бабушка, я увлекусь вами. На вас так приятно смотреть!
     Фрэнсис Фриленд подняла брови.
     - На меня? Что ты, дорогой, я  ведь  теперь  просто  страшилище!  -  И,
боясь, что он заставит ее заговорить о том, чего стоицизм и упорное  желание
видеть во всем только светлую сторону  не  позволяли  ей  признать,  Фрэнсис
Фриленд переменила тему разговора.  -  Куда  бы  ты  хотел  сегодня  поехать
погулять?
     Они ездили на прогулки в коляске, и Френсис  Фриленд  прикрывала  внука
своим зонтиком, на случай, если по ошибке выглянет солнце.
     Четвертого августа Дирек  заявил,  что  выздоровел  и  хочет  вернуться
домой. Как ей ни было грустно отказаться  от  ухода  за  ним,  она  смиренно
призналась себе, что ему, наверно,  скучно  без  сверстников,  и,  чуть-чуть
поспорив, с грустью сдалась. На другой день они отправились в обратный путь.
     Приехав домой, они узнали,  что  к  маленькой  Бидди  Трайст  приходила
полиция, - ее вызвали в качестве свидетельницы. Тод повезет ее в город в тот
день, когда будет слушаться дело. Дирек не стал  их  дожидаться  -  накануне
суда он взял свой чемодан, поехал в  Вустер  и  поселился  в  отеле  "Король
Карл". Всю ночь он не сомкнул глаз и рано утром пошел в  суд:  дело  Трайста
слушалось первым. Терзаемый тревогой, Дирек следил за сложным  церемониалом,
с которого начинается отправление правосудия, - за тем, как один  за  другим
входили джентльмены  в  париках;  за  тем,  как  появлялись,  рассаживались,
менялись местами судейские чиновники,  приставы,  адвокаты  и  публика;  его
поражало деловитое безразличие  и  бодрый  профессионализм  всех  участников
этого зрелища. Он видел, как вошел  низенький  мистер  Погрем  -  еще  более
приземистый и похожий на резиновый мячик, чем  когда-либо,  -  и  вступил  в
переговоры с одним из джентльменов в париках.  Улыбки,  пожатие  плеч,  даже
настороженное выражение лица защитника, его манера оглядываться по сторонам,
закинув мантию на руку, а ногу поставив на скамью, говорили о  том,  что  он
бывал здесь уже не одну сотню раз и не придавал  всему  этому  ни  малейшего
значения. Вдруг наступила тишина;  вошел  судья,  поклонился  и  занял  свое
место. И в этом тоже было какое-то привычное равнодушие. Дирек думал  только
о том, для кого все это было вопросом жизни и смерти, и не мог  понять,  что
другие относятся к этому иначе.
     Слушание дела началось, и в зал ввели Трайста.  Диреку  снова  пришлось
пережить  пытку,  встретив  этот  трагический   взгляд.   Вопросы,   ответы,
ходатайства защиты жужжали над этой массивной фигурой и этим животным, но  в
то же время таким печальным лицом; накапливалось все больше серьезных  улик,
но истинная подоплека событий  того  утра  оставалась  по-прежнему  скрытой,
словно и судьи  и  все,  кто  здесь  был,  лопотали  что-то  невнятное,  как
мартышки. Никто так и не узнал подлинной истории Трайста, этого  доведенного
до отчаяния тяжелодума, который встал  и  по  привычке  вышел  в  подернутые
утренним туманом луга, где  он  столько  лет  трудился;  в  нем  медленно  и
неосознанно копилась немая и злая обида, - ведь целые века молчали  на  этих
пустынных полях его предки, и немота  вошла  в  их  плоть  и  кровь.  В  нем
копилась злоба, искажая подлинную  картину  жизни,  что  всегда  свойственно
людям с ограниченным кругозором; она копилась до тех пор, пока не прорвалась
наружу в мрачном, бессмысленном насилии, В нем наливалась ярость в то время,
как в воздухе гонялись друг за другом мошки, ползали в траве жуки и  повсюду
в природе осуществлялся ее первый и главный закон. Сколько  бы  они  тут  ни
говорили и ни приводили улик, как бы они ни были  хитры  и  догадливы  своей
мелкой  догадливостью  законников,  они  не  могли  открыть  тайных   пружин
человеческого поступка, слишком естественных и простых, чтобы их можно  было
выставить напоказ.
     Все  судебные  допросы  и  речи  не  могли  показать   того   безумного
облегчения, которое он почувствовал, когда, с отвисшей челюстью и мстительно
выпученными глазами, зажег спичку и подпалил ею сено, а потом глядел на  то,
как красные язычки перебегают с места на место и, потрескивая,  лижут  сухую
траву... Не могли показать они и того немого страха, который  вдруг  охватил
присевшего на корточки человека и парализовал его искаженное  яростью  лицо.
Ни того, как он в ужасе отпрянул  от  горящего  стога;  ни  того,  как  ужас
благодаря привычке не  думать  и  не  чувствовать  вновь  сменился  животным
равнодушием. Ни того, как человек тяжело шагал назад по росистым лугам,  под
пение жаворонков и воркованье  голубей,  под  шорох  крыльев  и  всю  музыку
бессмертной природы. Нет. Все  ухищрения  закона  никогда  не  откроют  всей
правды. Но и закон дрогнул,  когда  со  скамьи,  где  сидел  Тод,  поднялась
"маленькая мама" и приготовилась давать показания, когда  все  увидели,  как
взглянул на нее великан-батрак  и  как  она  поглядела  на  него.  Казалось,
девочка сразу стала как-то выше; ее задумчивое личико и пышные русые  волосы
были красивы, как у феи;  стоя  на  возвышении,  она  напоминала  фигурку  с
картины Ботичелли.
     - Как тебя зовут, детка?
     - Бидди Трайст.
     - Сколько тебе лет?
     - В будущем месяце исполнится десять.
     - Ты помнишь, как вы переехали жить к мистеру Фриленду?
     - Да, сэр.
     - А первую ночь, которую вы там провели, ты помнишь?
     - Да, сэр.
     - Где ты тогда спала, Бидди?
     - С вашего позволения, сэр, мы  спали  в  большой  комнате,  где  стоит
ширма, - Билли, Сюзи и я, а отец - за ширмой.
     - А где эта комната?
     - Внизу, сэр.
     - Вспомни, Бидди, когда ты проснулась в первое утро?
     - Когда встал отец.
     - Это было рано или поздно?
     - Очень рано.
     - Ты не знаешь, который был час?
     - Нет, сэр.
     - Но откуда ты знаешь, что было очень рано?
     - Завтрак потом был еще очень не скоро.
     - А в котором часу вы завтракаете?
     - В половине седьмого, по кухонным часам.
     - Было светло, когда ты проснулась?
     - Да, сэр.
     - Когда папа встал, он оделся или снова лег спать?
     - Он совсем и не раздевался, сэр.
     - Но он оставался с вами или вышел?
     - Вышел, сэр.
     - И как скоро он вернулся назад?
     - Когда я обувала Билли.
     - А что ты делала, пока его не было?
     - Помогала Сюзи и одевала Билли.
     - И сколько времени это у тебя отнимает обычно?
     - Полчаса, сэр.
     - Так-так. А как выглядел отец, когда он вернулся назад?
     "Маленькая мама" замолчала.  Только  теперь  она  поняла,  что  в  этих
вопросах таится какая-то опасность. Она  стиснула  ручонки  и  поглядела  на
отца.
     Судья ласково спросил:
     - Ну так как, детка?
     - Так же, как сейчас, сэр.
     - Спасибо, Бидди, ты можешь идти.
     Вот и все; "маленькой маме" разрешили спуститься и  занять  свое  место
возле Тода. Молчание нарушил короткий, упругий звук - это высморкался мистер
Погрем,  Никакие  Показания  в  тот  день  не  были  такими  обличающими   и
убийственными, как эта невинная фраза: "Так же, как сейчас, сэр". Вот почему
даже само правосудие дрогнуло во время этого допроса.
     И Дирек понял, что судьба Трайста решена. Чего стоили  все  эти  слова,
вся эта профессиональная казуистика и профессиональные сарказмы:  "Мой  друг
сказал вам то-то" или "Мой друг сам  вам  скажет  это",  -  профессиональное
дирижирование беспристрастного судьи, возвышавшегося над  всеми  остальными;
холодные, точно рассчитанные обличения "всей гнусности  поджога";  холодные,
точно  рассчитанные  попытки  подорвать  доверие  к  свидетелю-каменщику   и
свидетелю-бродяге; холодные, точно рассчитанные призывы не осуждать отца  на
основе показаний его маленькой дочери; холодный,  точно  рассчитанный  взрыв
красноречия:   каждый   человек   считается   невиновным   при    отсутствии
неопровержимых улик, а их здесь нет; холодная и  точно  рассчитанная  оценка
всех "за" и "против"  и,  наконец,  последнее  холодное  подведение  итогов,
скрытое от глаз публики. И вердикт "виновен" и приговор "три года  тюремного
заключения" - все это прошло мимо юноши, к которому был прикован трагический
взгляд Трайста. В эти минуты он решался на отчаянный поступок.
     "Три года тюремного заключения!" Великан-батрак обратил на эти слова не
больше внимания, чем и на все, что говорилось в тот час, когда - решали  его
судьбу. Правда, он выслушал  их  стоя,  как  положено,  устремив  взгляд  на
олицетворение правосудия, из чьих уст раздались  эти  слова.  Но  ни  единым
жестом не показал он людям, что творится в  безмолвных  глубинах  его  души.
Если жизнь и не научила его ничему другому, она научила его таиться.  Немой,
как бык, которого ведут на бойню, он с таким же тупым и беспомощным  страхом
в глазах спустился со  своего  возвышения  и  вышел  в  сопровождении  своих
тюремщиков. И сразу же поднялся привычный шум:  профессиональные  краснобаи,
подобрав полы своих мантий, смели свои бумаги в розовые папки, обернулись  к
соседям и заговорили с ними, улыбаясь и многозначительно вздергивая брови.

ГЛАВА XXXIV

     Шейла недолго оставалась в убежище на  Спаньярдс-роуд.  На  свете  есть
такие натуры, - к ним  принадлежал  Феликс,  -  которые  ненавидят  права  и
обязанности власти, отказываются пользоваться ею сами и приходят в бешенство
при виде того, как она угнетает других, но почему-то никогда не  вступают  с
ней в прямое столкновение. Другие же  люди,  такие,  как  Шейла,  ничуть  не
пренебрегают властью сами, но бешено протестуют, когда власть ополчается  на
них или на кого-нибудь другого. Вот таких-то и зовут воинствующими натурами.
Столкновение с полицией произвело на нее  глубокое  впечатление.  С  ней,  в
сущности, обращались не так уж плохо, но это не мешало ей  чувствовать,  что
полиция оскорбила ее женское достоинство. Поэтому она приехала  в  Хемпстед,
пылая яростью даже на то, что этой ярости совсем не заслуживало. А так как -
увы! - в мире немало вещей, которые могут вызвать  вполне  законную  ярость,
Шейла в эти дни ни на что другое не была способна, - сердце ее, как и  щеки,
беспрерывно пылало. Бесконечные пререкания с Аланом, который все еще  к  ней
тянулся, но по натуре своей напоминал дядю Стенли  и  не  поддавался  на  ее
крамольные речи, все больше  и  больше  укрепляли  в  ней  решение,  которое
зародилось у нее еще во время их первого приезда в Хемпстед.
     Как-то раз, войдя в кабинет жены, - в этом доме не признавали гостиных,
- Феликс увидел, что Флора, подняв брови, но и  не  без  улыбки  выслушивает
теорию Шейлы о том, что люди "должны быть самостоятельными".  Всякая  другая
жизнь, как сообщила  она  Феликсу,  оскорбляет  человеческое  достоинство  и
нарушает душевный покой. Вот почему она  сняла  заднюю  комнату  на  верхнем
этаже дома в узком переулке,  где  и  собирается  безбедно  жить  на  десять
шиллингов в неделю. Так как она скопила тридцать два фунта, денег ей  хватит
на год, а там она уже найдет, как заработать себе на хлеб. Основное  условие
- не допускать в свою жизнь ничего, что может помешать работе. Глядя на  эту
девушку с пылающими щеками, пылающими глазами и непокорными волосами, трудно
было ей не поверить. Да, она непременно должна добиться  если  и  не  совсем
того, чего хочет, то все же чего-то определенного,  а  это  в  конце  концов
главное! И она на самом деле добилась своего: на другой же день переехала  в
заднюю комнату верхнего этажа дома в узком переулке, и с этих пор дом Тода и
дом на Спаньярдс-роуд видели ее только мельком.
     Таково было еще одно следствие того, что Трайсту  приказали  освободить
дом, в котором он жил. Вот так мелкое происшествие,  чья-то  крохотная  беда
сосредоточивает вокруг себя помыслы и поступки самых разных людей, чьи  пути
расходятся в самые разные стороны. Правда, эти  мелкие  происшествия  только
тогда приобретают силу,  когда  они  вызваны  противоречием  самых  основных
жизненных интересов.
     В течение полутора месяцев, которые Феликс пробыл дома  между  отъездом
из Джойфилдса и судом над Трайстом, у него  было  достаточно  досуга,  чтобы
поразмыслить о том, что не запрети леди Маллоринг своему батраку жениться на
сестре его покойной жены, жизнь самого Феликса, его дочери,  матери,  брата,
жены брата, их сына и дочери и хотя в  меньшей  степени,  но  и  других  его
братьев не была бы омрачена заботами, до смешного  не  соответствующими  той
причине, которая их вызвала. Но у него было время понять и то,  что  в  этом
маленьком эпизоде была затронута основа основ  человеческого  существования,
ибо дело шло о самом простом и самом важном  -  о  человеческой  свободе.  О
самой простой и самой важной проблеме:  как  далеко  может  распространяться
власть одних людей над жизнью других и насколько эти другие могут  позволить
первым собой распоряжаться. Вот почему этот эпизод оказал  подобное  влияние
на мысли, эмоции и поступки совершенно посторонних людей. И  хотя  отцовское
чувство то и дело  подсказывало  Феликсу:  "Нельзя  допускать,  чтобы  Недду
вовлекали в эту неурядицу!", - он был в меру философом и в те часы, когда  в
нем  дремало  отцовское  начало,  признавал,  что  "эти  неурядицы"  вызваны
борьбой, которую одну только и стоит  вести,  -  борьбой  демократии  против
самовластия, за право человека распоряжаться собой, как он хочет,  если  это
не приносит другим вреда, борьбой "деревни" против угнетателей этой деревни.
Феликс был художником и видел, что все началось с этого маленького  эпизода.
Правда, потом сюда примешалась своевольная сила,  которая  зовется  любовью.
Однако отец, особенно если он боится за своего ребенка, беспощадно подавляет
в себе и философа и художника.
     Недда вернулась домой вскоре после отъезда Шейлы и  показалась  Феликсу
какой-то постаревшей и невеселой. Как была она непохожа на девушку,  которой
в ту майскую ночь так хотелось "поскорее все изведать"! О чем она  постоянно
задумывается, какие планы роятся в этой темной хорошенькой  головке?  Почему
эти ясные глаза так решительно взглянули  на  него?  Что  с  ней?  Стоит  ее
окликнуть, и  у  нее  вдруг  без  всякой  причины  вздымается  грудь,  кровь
приливает к лицу, словно она была где-то очень далеко и  только  с  огромным
трудом заставила  себя  вернуться.  Однако  Феликс  не  мог  придумать,  как
побороть ее увлечение. Трудно, воспитав себя в убеждении, что ты  не  должен
вмешиваться в чужую жизнь, сразу отказаться от  него,  особенно  когда  надо
вмешаться в жизнь единственной и любимой дочери.
     Флора, которой не коснулись события в Джойфилдсе, не могла относиться к
ним очень серьезно. Да, по правде говоря, если не считать Феликса и  поэзии,
неизвестно, относилась ли она к чему-нибудь серьезно. У нее была та  немного
отвлеченная натура, которые особенно часто встречаются  в  Хемпстеде.  Когда
Феликс потребовал от нее помощи, она могла предложить только, чтобы  Феликс,
кончив писать "Последнего  Пахаря",  повез  их  всех  за  границу.  "Давайте
осмотрим Норвегию и Швецию, где никто из нас никогда не был, а оттуда  можно
будет через Финляндию поехать в Россию..."
     Чувствуя себя человеком, пытающимся  потушить  горящий  стог  водой  из
маленькой лейки, Феликс предложил этот план своей дочке. Она  вздрогнула  от
неожиданности и ничего не сказала,  но  по  ее  телу  прошла  дрожь,  как  у
зверька, почуявшего опасность. Потом она спросила, когда предполагается  эта
поездка,  и,  услышав,  что  "не  раньше  второй  половины  августа",  снова
погрузилась в задумчивость, как будто ничего не  было  сказано.  Однажды  на
столе в прихожей Феликс увидел письмо, написанное ее  рукой  и  адресованное
одной из вустерских газет, и заметил,  что  вскоре  она  стала  каждый  день
получать  эту  газету,  несомненно,  интересуясь  сообщением  о  предстоящей
судебной сессии.  В  первых  числах  августа  он  попытался  вызвать  ее  на
откровенность. Был праздник, и они отправились вдвоем на луг - поглядеть  на
гуляющих. Когда они возвращались по выжженной траве, замусоренной  бумажными
пакетами, банановыми корками и огрызками яблок, он взял ее под руку.
     - Что делать с ребенком, который весь день думает, думает и  никому  не
говорит, о чем он думает?
     Полуобернувшись, она ему улыбнулась:
     - Знаю, папочка. Я свинья, правда?
     Это сравнение с жив