надевает  чистую
одежду, которую ему подали, садится за сытный обед, который ему приготовили,
курит, читает и переваривает пищу, либо играет в карты,  на  бильярде,  либо
занимает гостей до тех пор, пока его не клонит ко  сну,  а  затем  его  ждет
опять чистая, теплая постель в чистой, хорошо проветренной комнате...  Разве
я преувеличиваю?
     - Нет, но когда ты говоришь о том, что он распоряжается другими людьми,
не забудь, что он делает то, чего они делать не могут.
     - Пусть он даже делает то, чего они не  могут,  но  обычно  способность
руководить другими не является  прирожденной,  ее  вырабатывают  привычка  и
опыт. Представь себе, что по воле судьбы Маллорииг при рождении поменялся бы
местом с Гонтом или Трайстом. Тогда они обладали бы этой способностью, а  он
- нет. И только потому, что при их рождении ничего подобного  не  случилось,
огромное преимущество получает Маллоринг.
     - Руководить - дело нешуточное, - проворчал Стенли.
     - Всякая работа - дело нешуточное, но я тебя опрашиваю: говоря о  самой
работе, а не о том, что ты за нее получаешь, ты бы хоть  на  минуту  захотел
променять свой труд на труд одного  из  твоих  рабочих?  Нет.  Равно  как  и
Маллоринг на труд какого-нибудь из своих Гонтов. И вот, мой милый, Маллоринг
получает за работу, несравненно более интересную и приятную, в сто и даже  в
тысячу раз больше денег, чем Гонт.
     - Но ведь то, что ты говоришь, - чистейшей воды социализм, мой милый.
     - Нет, чистейшая правда. Теперь представим себе жизнь Гонта. Встает  он
зимой и летом гораздо раньше, чем Маллоринг. У него нет ни денег, ни времени
следить за тем, чтобы постель его была очень теплой и  очень  чистой,  да  и
комната, где он спал, мала, и оконце в ней небольшое. Встав,  он  влезает  в
одежду, заскорузлую от пота, и в башмаки, заскорузлые от глины; готовит себе
что-нибудь горячее, а может, и относит чай жене и детям; выходит из дома, не
имея возможности позаботиться о своем пищеварении, работает не покладая  рук
с половины седьмого утра до пяти часов вечера, с  двумя  перерывами  на  то,
чтобы съесть простую пищу, отнюдь не по своему вкусу. Возвращается  домой  к
чаю, который ему приготовили, немножко приводит  себя  в  порядок  сам,  без
чужой помощи; выкуривает трубку дешевого табака; читает  газету  двухдневной
давности и идет поработать уже для себя, на собственный огород, или посидеть
на деревянной лавке в табачном дыму и  пивных  парах.  А  потом,  смертельно
усталый, но не оттого, что руководил другими, он рано ложится спать  в  свою
сомнительной чистоты постель. Я преувеличиваю?
     - Думаю, что нет. Но он...
     - Кое-чем вознагражден? Чистой совестью...  спокойной  душой...  чистым
воздухом и так далее! Знаю, знаю. Чистой совестью, согласен, но, по-моему, и
твоего Маллорияга не очень-то мучает совесть. Спокойная душа - да,  пока  не
прохудились башмаки или не заболел кто-нибудь из детей; тогда уж ему есть  о
чем беспокоиться! Свежий воздух, но  зато  и  промокшая  насквозь  одежда  -
прекрасная возможность  смолоду  заполучить  ревматизм.  Говоря  откровенно,
какой образ жизни требует больше  добродетелей,  на  которых  зиждется  наше
общество: мужества, терпения, стойкости и самопожертвования? И кто  из  этих
двоих имеет больше права на "превосходство"?
     Стенли бросил "Ободрение" и молча заходил по комнате. Потом он сказал:
     - Феликс, ты проповедуешь революцию. Феликс, следивший с легкой улыбкой
за тем, как он шагает по турецкому ковру, ответил:
     - Ничуть. Я совсем не революционер, потому что, как  бы  мне  этого  ни
хотелось, я не верю, что потрясение основ снизу  или  насилие  вообще  может
создать равенство между  людьми  или  принести  какую-нибудь  пользу.  Но  я
ненавижу лицемерие и считаю, что пока ты и твои  Маллоринги  не  перестанете
усыплять себя лицемерными фразами о долге и  превосходстве,  вы  не  поймете
истинного положения вещей, а пока вы не поймете истинного  положения  вещей,
не прикрытого всем этим отвратительным ханжеством, никто из вас и пальцем не
шевельнет, чтобы сделать жизнь более справедливой. Пойми одно, Стенли, я, не
веря  в  революцию  снизу,  неукоснительно  верю  в  то,  что  революционное
изменение жизни сверху - это дело нашей чести!
     - Гм!.. - проворчал Стенли. - Все  это  прекрасно,  но  чем  больше  им
даешь, тем больше они требуют, и конца этому не видно.
     Феликс оглядел комнату, где в самом  деле  человек  забывал  обо  всем,
кроме своей бренной плоти.
     - Черт возьми, а я еще не видел даже начала! Но если ты  будешь  давать
нехотя или с назиданием, словно малым детям, на что ты можешь  рассчитывать?
А если даешь от душевной щедрости, то твой дар так и будет принят.
     И вдруг, почувствовав, что уже дает  советы,  Феликс  опустил  глаза  и
добавил:
     - Пойду-ка я в свою чистую, теплую постель. Спокойной ночи, старина!
     Когда брат взял  свой  подсвечник  и  удалился,  Стенли,  неопределенно
хмыкнув, опустился на диван,  как  следует  отхлебнул  из  стакана  и  снова
принялся за свое "Обозрение".

ГЛАВА VII

     На следующий день автомобиль Стенли с  Феликсом  и  запиской  от  Клары
быстро понесся в Джойфилдс по обрамленным  травой  дорогам.  Откинувшись  на
мягкие подушки и чувствуя, как теплый ветерок овевает  его  лицо,  Феликс  с
наслаждением созерцал свои любимые пейзажи. Право же, эта  зелень,  деревья,
пятнистые ленивые коровы выглядят удивительно красивыми, и  даже  отсутствие
человека было ему приятно.
     Неподалеку от Джойфилдса он увидел парк Маллорингов и  их  длинный  дом
восемнадцатого века, заботливо обращенный фасадом  к  югу.  Затем  показался
деревенский пруд,  если  можно  было  говорить  тут  о  деревне,  и  в  нем,
разумеется,  плавали  утки;  дальше  стояли  рядом  три  домика.  Феликс  их
прекрасно помнил: они были чистенькие, аккуратные,  крытые  соломой  и  явно
подновленные. Из дверей одного из них вышли двое молодых людей и повернули в
ту же сторону,  что  и  автомобиль.  Феликс  проехал  мимо  и,  оглянувшись,
посмотрел на  них  повнимательнее.  Ну  да,  это  они!  Он  попросил  шофера
остановиться. Те двое шли, глядя прямо  перед  собой  и  хмурясь.  И  Феликс
подумал: "Ни капли сходства с Тодом в обоих: чистокровные кельты!"
     Живое, открытое лицо девушки, вьющиеся каштановые растрепанные  волосы,
яркий румянец  на  щеках,  пухлые  губы;  глаза,  чем-то  похожие  на  глаза
скайтерьера, выглядывающие из-под косматой шерсти, - весь ее облик показался
Феликсу даже несколько пугающе  энергичным;  да  и  шагала  она  так,  будто
презирала землю, которую попирали ее ноги. Внешность юноши  была  еще  более
разительной. Какое странное смугло-бледное лицо, черные волосы (он  был  без
шляпы), прямые черные брови -  горделивый,  тонкогубый,  прямоносый  молодой
дьявол с глазами лебедя и походкой настоящего  горца,  но  и  чуть-чуть  еще
нескладный. Когда они поравнялись  с  автомобилем,  Феликс,  высунувшись  из
окна, сказал:
     - Боюсь, вы меня не помните!
     Юноша покачал головой. Поразительные глаза! Но девушка протянула руку:
     - Что ты, Дирек, это же дядя Феликс!
     И оба улыбнулись - девушка очень приветливо, юноша сдержанно. И  вдруг,
почувствовав себя как-то до странности неловко, Феликс пробормотал:
     - Я еду в гости к вашему отцу. Хотите, подвезу вас до дома?
     Ответ был тот, какого он и ожидал:
     - Нет, спасибо. - Но потом, словно желая смягчить свой  отказ,  девушка
добавила: - Нам еще кое-что надо сделать. Отец, наверно, в фруктовом саду.
     Голос у нее был звучный, полный сердечности.  Приподняв  шляпу,  Феликс
поехал дальше. Что за пара! Странная, полная прелести, чем-то пугающая. Ну и
деток же принесла брату Кэрстин!
     Подъехав к дому, он поднялся по мшистым ступеням и отворил калитку.  Со
времени визита Клары здесь мало что изменилось  -  только  ульи  переставили
подальше. На его стук никто не ответил, и, вспомнив  слова  девушки:  "Отец,
наверно, в фруктовом саду", - он направился туда. Трава была высокой,  и  по
ней были рассыпаны белые лепестки. Феликс брел по ней среди пчел, гудевших в
яблоневом! цвету. В конце сада он увидел брата, рубившего грушу. Тод  был  в
рубашке, обнажавшей чуть не до  плеч  загорелые  руки.  Ну  и  силач!  Какие
могучие, звенящие удары он наносил по стволу! Дерево рухнуло,  и  Тод  вытер
рукой  лоб.  Этот  огромный,  смуглый,   кудрявый   человек   выглядел   еще
великолепнее, чем помнилось Феликсу, и был так прекрасно сложен, что  каждое
его движение казалось  легким.  Лицо  у  него  было  широкое  с  выдающимися
скулами; брови густые  и  немножко  темнее  золотистых  волос,  поэтому  его
глубоко посаженные ярко-синие глаза смотрели словно из чащи;  ровные,  белые
зубы сверкали из-под рыжеватых усов, а смуглые небритые щеки  и  подбородок,
казалось, были присыпаны золотой  пудрой.  Заметив  Феликса,  он  пошел  ему
навстречу.
     - Подумать только, - оказал он, - что  старик  Гладстон  проводил  свой
досуг, рубя деревья! Какое грустное занятие!
     Феликс не очень понимал, что надо на это ответить,  поэтому  он  просто
взял брата под руку. Тод подвел его к дереву.
     - Садись! - сказал он. Потом печально поглядел на грушу и  пробормотал:
- Семьдесят лет росло и в семь минут погибло. Теперь мы ее сожжем. Что ж,  с
ней надо было расстаться. Она уже три года не цвела.
     Говорил он  медленно,  как  человек,  привыкший  думать  вслух.  Феликс
смотрел на него с удовольствием.
     "Можно подумать, что мы живем рядом, - сказал себе Феликс, -  по  тому,
как он отнесся к моему появлению!"
     - Я приехал в автомобиле Стенли, - сообщил он брату. - На дороге  видел
твоих ребят - прекрасная пара!
     - А!.. - сказал Тод. И в его тоне прозвучали  не  просто  гордость  или
отцовская любовь. Потом он поглядел на Феликса.
     - Зачем ты приехал, старина? Феликс улыбнулся. Странный вопрос!
     - Поговорить.
     - А!.. - сказал Тод и свистнул.
     На свист его прибежал довольно большой, сильный пес с блестящей  черной
шерстью, белой грудью и черным хвостом с белой  кисточкой;  он  встал  перед
Тодом,  слегка  наклонив  голову  набок;  его   желтовато-коричневые   глаза
говорили:
     "Пойми, я должен догадаться, о чем ты сейчас думаешь!"
     - Ступай, скажи хозяйке, чтобы она пришла. Хозяйке!
     Пес помотал хвостом, опустил его и убежал.
     - Мне его дал один цыган, - сказал Тод. - Самая лучшая на свете собака.
     - Эх, старина, так все говорят про своих собак!
     - Да, - кивнул Тод. - Но эта и правда самая лучшая.
     - Морда у нее умная.
     - У нее есть душа, - сказал Тод. - Цыган клялся, что он ее не украл, но
это неправда.
     - А ты разве всегда знаешь, когда люди говорят неправду?
     - Да.
     Услышав такое чудовищное заявление от любого другого, Феликс непременно
улыбнулся бы, но так как это был Тод, он только спросил:
     - Откуда?
     - Когда люди говорят неправду, они  всегда  смотрят  тебе  в  лицо,  но
взгляд у них неподвижный.
     - У некоторых это бывает, когда они говорят правду.
     - Да, но когда они лгут, ты видишь, как они стараются, чтобы  взгляд  у
них не блуждал. Собака не смотрит тебе в глаза, когда хочет что-то скрыть, а
человек смотрит слишком пристально. Послушай!
     Феликс прислушался, но ничего не услышал.
     - Крапивник! - И, сложив трубочкой губы, Тод  издал  какой-то  звук.  -
Смотри!
     Феликс увидел на ветке яблони  крошечную  коричневую  птичку  с  острым
клювиком и вздернутым хвостиком. И подумал: "Тод неисправим!"
     - У этого малыша тут рядом, за нашей спиной, гнездо, - тихо сказал Тод.
Он снова издал  тот  же  звук.  Феликс  увидел,  как  птичка  с  необычайным
любопытством повернула голову и дважды подпрыгнула на ветке.
     - А вот самочку никак не могу этому научить, - прошептал Тод.
     Феликс положил руку брату на плечо, - ну и плечи!
     - Да-да, - сказал он, - но послушай, старина, мне действительно надо  с
тобой поговорить.
     Тод помотал головой.
     - Подожди ее, - сказал он.
     Феликс стал ждать. Тод становится совсем чудаком, ведя  уже  много  лет
такую странную, отшельническую жизнь, наедине со взбалмошной  женой:  ничего
не читает, никого не видит, кроме бродяг, животных и крестьян. Но почему-то,
сидя здесь, на поваленном дереве, рядом со своим чудаковатым братом,  Феликс
испытывал необычное ощущение покоя. Может быть, потому, что день  был  такой
ясный, благоуханный, солнечные зайчики зажигали  яблоневый  цвет,  а  кругом
росли анемоны и кислица, и в  синем  небе  над  полями  плыли  невообразимой
белизны облака. Ухо его ловило малейшие звуки, которые здесь, в  саду,  были
полны особого значения и странной глубины, будто слышишь  их  впервые.  Тод,
глядевший на небо, вдруг спросил:
     - Есть хочешь?
     И Феликс вспомнил, что тут не едят по часам, а, проголодавшись, идут  в
кухню, где в очаге всегда пылает огонь, и либо подогревают кофе и овсянку  -
приготовленную раньше  -  и  едят  ее  вместе  с  вареными  яйцами,  печеной
картошкой и яблоками, либо  закусывают  хлебом  с  сыром,  вареньем,  медом,
сливками, помидорами, маслом, орехами и фруктами, - все это всегда стоит  на
столе, прикрытое кисеей; он вспомнил также, что все они сами моют после себя
миски, тарелки и ложки, а поев, выходят, во двор и  пьют  студеную  воду  из
колодца. Странный образ  жизни,  дьявольски  неудобный,  -  они,  почти  как
китайцы, делают все иначе, чем принято у нас.
     - Нет, - сказал он. - Не хочу.
     - А я хочу. Вот она.
     Феликс почувствовал, как у  него  забилось  сердце,  -  не  одна  Клара
боялась этой женщины. Она шла по саду с собакой - да,  поразительная  у  нее
внешность, просто поразительная! Увидев Феликса, она  не  удивилась  и,  сев
рядом с Тодом, сказала:
     - Я рада вас видеть.
     Почему все в этой  семье  заставляют  его  чувствовать  себя  существом
низшего порядка? Как она спокойно его разглядывала! А потом сузила  глаза  и
наморщила губы, будто подумала что-то очень ехидное! В ее волосах - как  это
бывает всегда с иссиня-черными,  тонкими  и  шелковистыми  волосами,  -  уже
появились серебряные нити; лицо и фигура похудели за то время, что он ее  не
видел. Но она до сих пор была очень интересной женщиной, глаза у нее  просто
поразительные! Да и одета, - Феликс  навидался  на  своем  веку  чудачек,  -
совсем не так чудовищно, как тогда показалось Кларе: ему нравилось ее  синее
платье из домотканого полотна, вышитое вокруг ворота, и он с трудом  оторвал
взгляд от сапфировой повязки, которой она стянула  свои  черные  с  проседью
пряди.
     Он начал с того, что передал ей записку Клары, которую та написала  под
его диктовку:

     "Дорогая Кэрстин!
     Хотя мы так давно не виделись, Вы, надеюсь, простите  мне,  что  я  Вам
пишу. Нам доставило бы большое удовольствие, если  бы  Вы  с  обоими  Вашими
детьми погостили у нас день-другой, в то время, пока у нас гостят  Феликс  и
его молодежь. Боюсь,  что  Тода  звать  бесполезно,  но,  конечно,  если  он
приедет, и Стенли и я будем в восторге.

                                                Искренне Ваша
                                                Клара Фриленд".

     Она прочла записку, передала ее Тоду,  тот  тоже  прочел  ее  и  вернул
Феликсу. Все молчали. Записка была такая простая и дружеская, что  довольный
Феликс подумал: "А ведь я ее неплохо сочинил!"
     Затем Тод сказал:
     - Ну, говори, старина! Ты ведь хочешь поговорить  о  наших  ребятишках,
правда?
     Господи, откуда он  это  знает?  Но  Тод  ведь  и  правда  был  немного
ясновидящим.
     - Что ж, - начал Феликс, сделав  над  собой  усилие,  -  разве  вам  не
кажется, что вы напрасно путаете  ваших  детей  в  деревенские  кляузы?  Нам
рассказывал Стенли...
     Кэрстин  спокойно  прервала  его,  говорила  она  отрывисто,   капельку
шепелявя:
     - Стенли не может этого понять.
     Она взяла Тода под руку, по-прежнему не сводя глаз с лица деверя.
     - Может быть, - признал Феликс, - но не забудьте, что Стенли, Джон и  я
выражаем обычную и, я бы сказал, разумную точку зрения.
     - С которой мы, боюсь, не имеем ничего общего.
     Феликс перевел взгляд с нее  на  Тода.  Тот  склонил  голову  набок  и,
казалось, прислушивался  к  каким-то  далеким  звукам.  Феликс  почувствовал
раздражение.
     - Все это прекрасно, - сказал  он,  -  но,  право  же,  вам  не  мешает
подумать о будущем ваших детей с какой-то более объективной точки зрения. Не
можете же вы хотеть, чтобы они  бунтовали  прежде,  чем  сами  увидят  жизнь
своими глазами.
     Она ответила:
     - Наши дети  знают  жизнь  лучше,  чем  обычная  молодежь.  Они  с  ней
сталкивались непосредственно,  видели  ее  изнанку.  Они  знают,  что  такое
произвол в деревне.
     - Да, конечно, - сказал Феликс, - но молодость есть молодость.
     - Они достаточно взрослые, чтобы понимать, где правда.
     Феликс был поражен. Как сверкали эти суженные глаза! Какая убежденность
звучала в этом чуть-чуть шепелявившем голосе!
     "Я же останусь в дураках", - подумал он и только спросил:
     - Ну, а что вы ответите на это приглашение? - Пусть едут. Сейчас это им
очень кстати.
     В этих словах Феликсу почудилась угроза. Он отлично  понимал,  что  она
вкладывает в них какой-то свой, особый смысл.
     - Когда нам их ждать? Во вторник, пожалуй,  для  Клары  удобнее  всего,
когда кончится очередное нашествие  гостей.  А  на  вас  с  Тодом  нечего  и
рассчитывать? Она забавно сморщила губы в подобие улыбки.
     - Пусть решает Тод. Тод, ты слышишь?
     - На лугу! Она там была и вчера, в первый раз в этом году.
     Феликс взял брата под руку.
     - Ты прав, старина.
     - Что? - спросил Тод. - А!.. Пойдемте домой. Я ужасно хочу есть...
     Иногда из ясного неба вдруг упадет несколько капель  дождя,  зашелестит
листва,  а  вдалеке  послышится  глухой  рокот.  Путник  подумает:   "Где-то
поблизости гроза". Но кругом! сразу же снова станет  тихо  и  безмятежно,  и
путник, забыв о том, что он недавно подумал, беззаботно пойдет дальше.
     Так было и с Феликсом, когда он  возвращался  на  автомобиле  Стенли  в
Бекет. Ну и лица у этой женщины, у юных язычников,  да  и  у  потустороннего
Тода!
     Вокруг этой маленькой семьи  в  воздухе  пахло  грозой.  Но  автомобиль
неслышно скользил по дороге, сиденье было мягким, за окном  мирная  прелесть
зеленых лугов, церкви, усадьбы, домики среди вязов, медленные взмахи крыльев
грачей и ворон - все это убаюкивало Феликса и вселяло в него покой; дальние,
глухие раскаты грома больше не были ему слышны.
     Когда он вернулся, Недда поджидала  его  в  аллее,  разглядывая  статую
нимфы, поставленную Кларой. Это была хорошая вещь,  выписанная  из  Берлина,
который славится скульптурой, к тому  же  она  начала  покрываться  патиной,
словно стояла тут уже давно, - милое создание с опущенными плечами и скромно
потупленным взглядом. На голове у нее примостился воробей.
     - Ну как, папочка?
     - Они приедут.
     - Когда?
     - Во вторник, но только дети.
     - Ты  мог  бы  мне  что-нибудь  о  них  рассказать.  Но  Феликс  только
улыбнулся. Ему для этой задачи не хватило бы изобразительного таланта, а так
как он своим! талантом гордился, то не хотел его компрометировать.

ГЛАВА VIII

     "Шишки" стали прибывать в эту субботу  только  после  трех  часов  дня.
Сперва из Эрна приехали в автомобиле лорд и леди  Бритто;  потом  -  тоже  в
автомобиле  -  из  Джойфилдса  сэр  Джералд   и   леди   Маллоринг;   первый
послеобеденный поезд привез трех  членов  Палаты  Общин,  любителей  гольфа:
полковника Мартлета, мистера  Слизора  и  сэра  Джона  Фанфара-с  супругами;
американку мисс  Боутри,  которая  бывала  всюду,  и  пейзажиста  Мурсома  -
низенького, очень  плотного  человека,  который  нигде  не  бывал  и  хранил
гробовое молчание, за которое потом: мстил. Поездом,  с  которым  никого