сама  просто
бездельница. Если бы тетя Кэрстин разрешила ей пожить в Джойфилдсе и научила
ее всему, что умеет Шейла!.. Недда зажгла свечи и,  открыв  дневник,  начала
писать.
     "Жить, - написала она, - это все равно, что вглядываться в темную ночь.
Человек только смутно предполагает, что его ждет впереди, - ведь  в  темноте
мы только догадываемся,  какие  перед  нами  деревья  и  как  нам  выйти  на
опушку... Сейчас мотылек - я не успела отогнать его - сгорел  на  огне  моей
свечки. Он навсегда ушел из этого мира. Если ушел он, то почему  же  с  нами
должно быть иначе? Одно и то же великое Нечто творит жизнь и смерть, свет  и
тьму, любовь и ненависть; почему же ждать разной  судьбы  для  разных  живых
существ? Но предположим, что после смерти нет ничего, разве  я  скажу:  "Раз
так, не хочу жить!" Напротив, мне еще больше захочется наслаждаться  жизнью.
Из всех живых существ только люди  размышляют,  беспокоятся  и  печалятся  о
будущей жизни. Когда сегодня утром мы с Диреком  сидели  в  поле,  к  насыпи
подлетел шмель и, сунув голову в траву,  вдруг  умолк;  он  устал  летать  и
трудиться среди цветов; он просто спрятал голову и заснул.  Надо  жить  так,
чтобы не пропадала ни одна минута, взять от каждой  все,  а  потом  спрятать
куда-нибудь голову и заснуть... Лишь бы Дирек сейчас не  мучился,  думая  об
этом несчастном... Бедняга, он совсем один в темной камере, а впереди долгие
месяцы страданий. Бедный, бедный... Как я сочувствую  всякому  человеческому
неГЛАВА XXIV

     Феликсу захотелось  посмотреть,  как  обернется  дело  для  Трайста  на
заседании следственного суда, и на следующее утро они со Стенли  отправились
в Треншем. Джон уже уехал в Лондон, и трое  Фрилендов  больше  не  обсуждали
"скандал в Джойфилдсе", как выразился Стенли. Вместе с ночью уходит мрак,  и
братья, выспавшись, решили: "Пожалуй, мы чересчур сгустили краски н  раздули
эту историю, - право же, это становится скучно! Поджог - это поджог; человек
сидит в тюрьме - ну что ж, бывает  ведь,  что  человек  сидит  в  тюрьме..."
Особенно ясно это почувствовал  Стенли  и  по  дороге  не  преминул  сказать
Феликсу: "Слушай, старина, главное - это не делать из мухи слона".
     Поэтому Феликс спокойно вошел туда, где вершилось местное правосудие. В
маленьком зале, слегка напоминавшем часовню, с крашеными стенами,  невысоким
помостом и скамьями для публики, в это утро сидело  много  народу  -  верный
признак того, что происшествие наделало шуму. Феликс, знавший, как  выглядят
залы полицейских судов в Лондоне, сразу  заметил,  сколько  здесь  приложили
сил, чтобы приблизиться к этим образцам. Спешно созванные мировые судьи - их
было  четверо  -  сидели  на  помосте  спиной  к   высоким   серым   ширмам,
расположенным полукругом, а  перед  ними  стоял  зеленый  невысокий  барьер,
заслонявший  их  ноги.  Этим  подчеркивалось   основное   свойство   всякого
правосудия, на чьи ноги, как известно, лучше не смотреть.  Зато  лица  судей
были открыты всем  и  являли  приятное  разнообразие  черт  при  том  полном
единообразии выражения, которое должно  означать  беспристрастие.  Несколько
ниже судей, за столом, покрытым зеленым сукном -  этой  эмблемой  власти,  -
сидел лицом к публике седобородый мужчина; а сбоку, под прямым  углом,  тоже
приподнятый ввысь,  находился  человек,  похожий  на  терьера,  рыжеватый  и
жесткошерстый, очевидно,  глашатай  предстоящей  драмы.  Когда  Феликс  сел,
готовясь созерцать священнодействие, он заметил за  зеленым  столом  мистера
Погрема; коротышка кивнул ему, и до него  донесся  легкий  запах  лаванды  и
гуттаперчи.  В  следующее  мгновение  Феликс  обнаружил  Дирека   и   Шейлу,
пристроившихся  в  стороне,  у  самой  стены;  насупленные  и  мрачные,  они
выглядели как два юных дьявола, которых только что изгнали из  ада.  Они  не
поздоровались с Феликсом, и тот принялся изучать лица судей.  В  общем,  они
произвели на него лучшее впечатление, чем он ожидал. Крайний слева, с седыми
бакенбардами, был похож на большого сонного кота  преклонного  возраста;  он
почти не шевелился и только изредка чертил одно-два слова на лежавшей  перед
ним бумаге или протягивал руку, возвращая какой-нибудь документ. Рядом с ним
сидел мужчина средних лет с  плешивой  головой  и  темными  умными  глазами,
который, казалось, иногда замечал присутствие  публики,  и  Феликс  подумал:
"Ты, видно, недавно стал судьей". Зато  председатель,  усатый,  как  драгун,
седой, с безукоризненным пробором, совершенно игнорировал зрителей, ни  разу
даже не взглянул в их сторону и говорил так  тихо,  чтобы  его  нельзя  было
расслышать в зале. Феликс подумал: "А ты был судьей  слишком  долго".  Между
председательствующим и человеком, похожим на терьера, находился последний из
судейской четверки; этот прилежно  все  записывал,  склонив  чисто  выбритое
красное лицо с коротко подстриженными седыми усами и острой бородкой. Феликс
решил: "Отставной моряк". Тут он увидел, что  вводят  Трайста.  Великан  шел
между двумя полицейскими. Широколицый, небритый, он  высоко  держал  голову;
мрачный взгляд, в котором, казалось, изливалась его странная, скорбная душа,
невесело бродил по залу. Феликс, как и все присутствующие, не  мог  оторвать
глаз от этого попавшего в капкан  человека,  и  его  вновь  охватили  те  же
чувства, что и накануне.
     - Признаете ли вы себя виновным?..
     - Нет, не признаю, сэр, - ответил  Трайст,  словно  повторяя  выученный
урок,  а  огромные  руки,  свисавшие  по  бокам,  все  время   сжимались   и
разжимались. Начался  допрос  свидетелей  -  их  было  четверо.  Полицейский
сержант рассказал, как он явился по вызову на пожар, а потом произвел арест;
управляющий сэра Джералда  описал  сцену  выселения  и  сообщил  об  угрозах
Трайста; еще двое - каменотес и бродяга - видели, как подсудимый шел в  пять
часов утра по направлению к амбару и стогу, а в пять пятнадцать  возвращался
обратно. Судейский, похожий на терьера, что-то тявкал, уточняя показания,  и
поэтому процедура допроса длилась довольно долго. Пока  это  происходило,  в
голове Феликса проносилась одна мысль за другой.  Вот  субъект,  совершивший
антисоциальный, а следовательно, дурной  поступок;  ни  один  здравомыслящий
человек не найдет для него никаких  оправданий;  это  настолько  варварская,
противоестественная и глупая выходка, что даже лесные звери и те бы от  него
отвернулись. Почему же тогда он, Феликс, не чувствует  никакого  возмущения?
Быть может, вечно копаясь  в  мотивах  человеческих  поступков,  он  утратил
способность отделять человека от его деяний... и видит  каждую  личность  со
всеми  ее  мыслями,  поведением  и  промахами  как  одно  взаимосвязанное  и
развивающееся Целое? И Феликс  посмотрел  на  Трайста.  Великан  не  отводил
доверчивого взгляда от Дирека. И вдруг  Феликс  увидел,  что  его  племянник
вскочил, запрокинул темную голову и собирается заговорить... В испуге Феликс
тронул мистера Погрема за руку. Но квадратный человек уже успел обернуться и
в эту минуту был удивительно похож на лягушку.
     - Господа, разрешите мне сказать...
     - Кто это такой? Сядьте! - раздался голос председателя -  он  в  первый
раз заговорил так, что его услышали в зале.
     - Я хочу сказать, что не он отвечает за этот поступок... Я...
     - Замолчите, сэр, и садитесь!
     Феликс заметил, что его племянник колеблется,  а  Шейла  тянет  его  за
рукав; затем, к большому облегчению Феликса, юноша опустился на свое  место.
Его смуглое лицо покраснело, тонкие губы сжались в ниточку.  Постепенно  под
взглядами всего зала он смертельно побледнел.
     Боясь  какой-нибудь  новой  выходки  племянника,  Феликс  уже  не   мог
внимательно следить за ходом разбирательства, впрочем, оно  скоро  пришло  к
концу: Трайст был признан виновным, он  отказался  отвечать  на  вопросы,  в
поручительстве было отказано  -  словом,  все  произошло,  как  предсказывал
мистер Погрем.
     Дирек и Шейла куда-то исчезли, на улице,  тихой  в  этот  рабочий  час,
виднелись  только  автомобили  четырех  судей  да  две-три  кучки  зрителей,
обсуждавших дело, а посреди мостовой стоял, опираясь на палку, хромой старик
с обвислыми усами.
     - Могла выйти большая неприятность. - Голос  мистера  Погрема  раздался
прямо под ухом Феликса. - Скажите, а он не приложил к этому  руку?  В  самом
деле нет?
     Феликс яростно замотал  головой  -  разок-другой,  и  у  него  мелькала
подобная мысль, но он решительно ее отверг, когда услышал из чужих  уст,  да
еще таких больших и совсем резиновых.
     - Нет, нет... Нервный юноша, обостренное  чувство  чести  и  повышенная
чувствительность. Вот и все.
     - Ну да, конечно, - успокоительно замурлыкал мистер Погрем.  -  О,  эта
молодежь! В странное время мы живем, мистер Фриленд. Каких только идей нет в
ходу! Таким юношам, как он, лучше в армии - безопаснее. Там идеи не в ходу.
     - Что будет дальше с Трайстом? - спросил Феликс.
     - Надо ждать, - ответил мистер Погрем. - Ничего  не  поделаешь  -  надо
ждать. Придется ему месяца три потомиться. Такая уж у нас система  -  никуда
не годная.
     - А если потом его оправдают?
     Мистер Погрем покачал круглой головой, украшенной багровыми ушами.
     - Ах! - сказал он. - Я часто говорю жене: "Беда быть гуманистом. Право,
хорошо иметь резиновое сердце - прекрасная вещь, истинное спасение!" Ну  что
ж, до свидания. Если пожелаете что-нибудь сообщить - всегда к вашим услугам.
- И, распространяя одуряющий запах гуттаперчи,  он  потряс  руку  Феликса  и
скрылся в дверях дома, на которых сверкающими буквами было написано: "Эдвард
Погрем, Джеймс Коллет. Поверенные. Адвокаты".
     Расставшись с маленьким гуманистом, Феликс отправился обратно к  зданию
суда. Автомобили укатили, а люди разошлись; только  старик,  опиравшийся  на
палку, тот  самый,  у  которого  были  обвислые  усы,  еще  стоял  в  полном
одиночестве, как галка со сломанным  крыло^.  Феликсу  в  эту  минуту  очень
хотелось с кем-нибудь поговорить, и он подошел к старику.
     - Хорошая погода, - сказал он.
     - Да, сэр, погодка ничего, - ответил старик, и они умолкли,  стоя  друг
против друга. Между людьми разных классов и привычек - пропасть, и  она  еще
никогда так не зияла перед Феликсом, как сейчас. Встревоженный, растерянный,
он был бы рад излить душу этому оборванному черноглазому  старику  с  хромой
ногой и обвислыми усами, который, наверное, хлебнул  немало  горя  и  прожил
суровую и примитивную жизнь. Феликс был бы рад, если бы и старик открыл  ему
свою душу. Но у него не нашлось слов, которые могли бы перекинуть мост через
разделявшую их пропасть. Наконец он спросил:
     - Вы здешний?
     - Нет, сэр. Я из-под Молверна.  Живу  с  дочерью  из-за  ноги.  Муж  ее
работает на здешнем заводе.
     - А я из Лондона.
     - Да, это сразу видно. Красивый, говорят, город.
     - Ну нет, - покачал головой  Феликс.  -  У  вас  в  Вустершире  гораздо
красивей.
     Да-да! - сказал старик, поглядев на Феликса живыми черными  глазами.  -
Народ теперь в городах пошел какой-то беспокойный. А в деревне хорошо  жить,
если только человек здоров; лучше я ничего не знаю - никогда не  мог  сидеть
взаперти.
     - Таких, как вы, теперь уже немного, - посмотрите, сколько людей уходит
в город.
     Старик улыбнулся - это  было  не  похоже  на  обычные  улыбки:  горькую
микстуру, чуть-чуть подслащенную, чтобы ее можно было проглотить.
     - Они жизни ищут, - сказал он. - Таких, как я, уже мало осталось.  Тех,
кому жизнь не в радость, если не слышишь запаха земли. Все эти газеты сейчас
- разве в них про это прочтешь? Молодые ходят в школу, вот и рвутся потом  в
город. А сам я уже не работник. Скоро и помру. Но мне вот все  кажется,  что
надо бы вернуться домой. Улиц больно не люблю, а в Лондоне у вас,  наверное,
еще хуже.
     - Да, - сказал Феликс, - но, пожалуй, таких, как вы, у нас больше,  чем
вам кажется.
     Снова старик посмотрел на него живыми темными глазами.
     - Спорить тут не приходится: часто видел,  как  они  по  дому  тоскуют.
Много среди них таких, что никуда бы от земли  и  не  тронулись,  да  только
смерть как тяжело стало в деревне. И жить-то  приходится  впроголодь,  и  на
тебя жмут там со всех сторон, и справа и слева жмут... Редко-редко  найдется
человек, который все это может стерпеть. Я бы и сам не жил в деревне, да вот
одна беда - не могу в городе дышать. Ведь бывает такая скотина -  уведешь  с
родных мест, а там приходится назад вести. Не всякая порода, конечно. Другим
все равно, куда б их ни погнали. А я долгий век прожил и вижу,  что  деревне
конец приходит, - где было трое, там остался один.
     - А разве не бывает, что люди возвращаются на землю?
     - Поговаривают, что и так. Я ведь каждый  день  газету  читаю.  Слышал,
кое-где союзы организовывают. Только проку от этого мало.
     - Почему?
     Старик снова улыбнулся.
     - Почему? А вы сами подумайте. Земля - это дело особое. Работа  разная,
и в часы не уложишь; сегодня требуются четверо,  а  завтра  один  справится.
Какие правила союз вам установит - как на фабриках, что  ли,  с  их  восемью
часами: то делай, а этого не надо? Не тут-то  было!  Заводу  все  нипочем  -
погода, скажем, или что другое. А на земле погода - все! На  земле  человеку
разбирать не приходится: делай, что надо,  в  любой  час,  иначе  не  выйдет
ничего. В нашем деле все от бога, и тут нечего мудрить. Союз мне говорит: не
смей работать сверх положенного. Вот оно  как!  А  мне  приходилось,  может,
сотню раз в году с овцами или со скотиной  всю  ночь  напролет  возиться,  и
никаких тебе сверхурочных! Нет, людей этим на земле не удержишь!
     - А чем же?
     - Законы новые нужны, вот что; пусть бы фермеры и помещики с нас  шкуры
не драли; законы нужны, чтобы новые дома для нас строили; но  главное  дело,
чтобы все дружно работали, иначе на  земле  нельзя.  Если  дружно  не  идет,
ничего от земли не возьмешь. Только раз у меня настоящий хозяин был: сам  не
успокаивался, пока мы довольны не были. Вот у него  на  ферме  дело  как  по
маслу шло - никому в приходе этакого даже не снилось.
     - Да, но трудность именно в том, чтобы научить хозяев блюсти не  только
свои интересы. Однако люди не слишком-то любят признавать, что и  они  могут
ошибаться.
     Черные глаза старика заискрились.
     - Да-а, это трудновато! Всякий, конечно, говорит: "Господи, да ведь это
они ошибаются, а я уж как прав!" Так, видно, у нас повелось.
     - Да, - сказал Феликс. - Помилуй нас бог!
     - Правильно вы говорите,  сэр,  на  это  вся  и  надежда.  И  заработка
побольше тоже бы не помешало. И чуток побольше свободы: для человека свобода
дороже денег.
     - Слышали вы про этот поджог?
     Прежде чем  ответить,  старик  быстро  огляделся  вокруг  и  заговорил,
понизив голос:
     - Говорят, будто его из дому выбросили; я на своем веку навидался,  как
людей выселяли за то, что они за либералов голосовали, ну,  а  других  -  за
вольнодумство, за что только их не выселяют! Вот  от  этого-то  и  заводится
вражда. Человек хочет сам себе быть хозяином и чтобы им не помыкали. А этого
нельзя, в старой Англии этого нельзя, если у тебя в карманах пусто.
     - А вы никогда не думали эмигрировать?
     - Думал, конечно, сотни раз думал, но никак не мог решиться: как  же  в
такую даль заберешься, что даже Молвернских холмов  уж  больше  не  увидишь?
Бикон ведь даже отсюда немножко виден. Но таких, как я. сейчас уже мало и  с
каждым днем все меньше и меньше.
     - Да, - пробормотал Феликс, - это я вижу,
     - На земле все своими руками делается. Ее любить надо, как свою хозяйку
или детишек. Для  этих  бедняг,  что  здесь  на  заводе  плуги  для  колоний
изготовляют,  союз  -  дело  нужное,  потому  работают  они  на  машинах.  А
крестьянину первым долгом надо землю выходить, твоя она или чужая; не то  от
него проку не жди, уж пусть лучше в почтальоны идет. Я вас  своей  болтовней
не задерживаю?
     Феликс действительно с беспокойством поглядывал на своего собеседника -
его мучил "проклятый вопрос": можно ли дать хромому старику немножко  денег?
Не оскорбит ли это его? Почему нельзя просто сказать: "Друг  мой,  я  богаче
тебя; помоги мне, чтобы я не стыдился своего преимущества". Может,  все-таки
рискнуть? И Феликс начал шарить в карманах, следя за взглядом старика;  если
тот поглядит на его руку, он рискнет. Но старик смотрел ему в  лицо.  Феликс
вынул руку из кармана и спросил:
     - Хотите сигару?
     По смуглому лицу старика скользнула улыбка.
     - Да как сказать, я их ведь никогда и не курил,  -  ответил  он,  -  но
отчего бы и не попробовать?
     - Берите, - сказал Феликс, перекладывая ему  в  карман  все  содержимое
своего портсигара. - Выкурите одну, захочется еще. Они недурны.
     - Ну да, - сказал старик, - еще бы!
     - До свидания. Надеюсь, нога у вас поправится.
     - Спасибо, сэр. До свидания, спасибо.
     На углу Феликс обернулся: старик  продолжал  стоять  посреди  безлюдной
улицы.
     Сегодня из Лондона должна была вернуться его мать, и Феликс  обещал  ее
встретить. До прихода поезда оставалось еще два часа, их  надо  было  как-то
провести, и, миновав  дом  мистера  Погрема,  Феликс  свернул  на  тропинку,
которая вела через клеверное поле, и вскоре присел  отдохнуть  на  ступеньку
перелаза. Сидя на окраине города,  который  возник  благодаря  его  прадеду,
Феликс погрузился в мысли. Больше всего он размышлял о  старике,  с  которым
только что разговаривал; само провидение послало ему  этого  человека:  ведь
это отличный прототип для  "Последнего  Пахаря".  Поразительно,  что  старик
говорит о своей любви к земле, на которой он проработал в поте  лица  своего
лет шестьдесят, получая в неделю несколько шиллингов, - на них ведь даже  не
купишь сигар, которые  он  сунул  ему  сегодня  в  рваный  карман.  Да,  это
поразительно. Но, в конце концов, разве земля - это  не  радость  для  души?
День ото дня меняется она на ощупь и на глаз, меняется самый воздух над  ней
и даже ее запах. Вот она, эта земля, с мириадами цветов и крылатых тварей, -
неустанная и величественная поступь  времен  года.  Весна  приносит  радость
молодых побегов, у  нее  тоскующее,  дикое,  неспокойное  от  ветра  сердце;
мерцание и песни,  цветущие  деревья  и  облака,  короткие,  светлые  дожди;
маленькие, повернутые к  солнцу  листы  радостно  трепещут;  из-под  каждого
деревца и травки выглядывает что-то живое. А потом лето. Ах, лето, когда  на
могучих старых деревьях лежит неторопливый  свет  долгого  дня,  а  прелесть
лугов, многоголосица жизни и запах цветов одурманивают  бегущие  часы,  пока
избыток тепла и красоты не перебродит  в  темную  страсть!  Тогда  наступает
конец. Идет осень в зрелой красе полей и  лесов;  золотые  мазки  на  буках;
багровые пятна рябины: ветви яблонь отягощены грузом плодов, а голубое,  как
лен, небо почти сливается с туманом от земли; стада пасутся  в  медлительной
золотистой тишине; ни дуновения ветра, чтобы унести  голубоватые  дымки  над
сжигаемым бурьяном, а на полях все недвижно. Кому  захочется  нарушить  этот
безмятежный покой? А зима! Просторные  дали,  долгие  ночи,  но  зато  какой
тончайший узор ветвей:  розовые,  пурпурные,  фиолетовые  оттенки  на  голых
стволах в рано темнеющем небе! Быстрый черный  росчерк  птичьих  крыльев  на
беловато-сером небосводе. Не все  ли  равно,  какое  время  года  сжимает  в
объятиях эту землю, которая породила нас всех?
     Нет, не удивительно, что в крови людей, которые лелеяли и  берегли  эту
землю, заботились о ее плодородии, живет такая глубокая и  нежная  любовь  к
ней; любовь не позволяет им оторваться от нее, бросить эти  холмы  и  травы,
птичьи песни и следы, оставленные здесь их предками в течение многих веков.
     Подобно многим своим современникам,  утонченным  интеллигентам,  Феликс
чуждался официального патриотизма - этой  густой  настойки  из  географии  и
статис