на часы.
     --  Не  беспокойтесь,  я  мигом.  Этот  анекдот  немецкий,  но  я  буду
переводить. Приходит домой муж и  застает  приятеля со  своей женой,  а  она
очень некрасива. Муж говорит  приятелю: "Ich  muss, aber du?" (я  должен, но
ты?). У меня все. Уложился я в регламент?
     -- Уложились,  -- с  неудовольствием сказал Кравцов, -- но анекдот  ваш
никакого отношения к делу не имеет. Прошу остальных товарищей  беречь свое и
чужое время и не уклоняться от темы. Кто еще хочет высказаться?
     Он зевнул.
     Преподаватели  вставали один за другим, отчитывались  за  итоги сессии.
Те,  у кого  процент  двоек  был выше  среднего,  нервничали,  ссылались  на
объективные  причины (чаще всего упоминалась картошка).  Исключение составил
все  тот же  Паша  Рубакин:  он  заявил,  что  единственная  причина  плохой
успеваемости в его группе -- низкое качество преподавания.
     -- Разве я преподаватель? Такой человек, как я, только по недоразумению
может работать  в вузе. У  меня  развитие лягушки. Даже  ниже -- лягушачьего
эмбриона.  Обещаю к следующей  сессии подтянуться  и повысить  свое развитие
хотя бы до уровня курицы.
     К парадоксам Рубакина все уже привыкли и внимания на них до обидного не
обратили. Один Кравцов сказал:
     -- Вашу самокритичность можно только приветствовать. Но какой пример вы
подаете студентам своим внешним видом? Мы боремся с длинными волосами...
     Тут отворилась  дверь и вошла высокая, белокурая, баскетбольного  роста
девушка в замшевой  юбочке до середины бедра. Робко остановилась, держась за
дверную ручку. Ноги  у нее были такие длинные, статные,  туго обтянутые, что
вся мужская  часть кафедры (кроме  Энэна, который спал) не  без удовольствия
уперлась в них глазами.
     -- Что вам нужно, девушка? -- опоминаясь, спросил Кравцов.
     -- Матлогику сдать.
     -- А в сессию почему не сдали?
     -- Двойку получила...
     -- Вот  перед нами, --  сказал Кравцов, картинно протянув руку, -- одна
из тех  двоек, о  которых сегодня  шел  разговор. Причем  типичная. Вот что,
девушка. У  нас идет  заседание кафедры.  Если  б  не такие, как  вы, оно бы
кончилось много раньше. Подождите-ка в коридоре, пока мы кончим.
     Девушка вышла.
     -- "Матлогика",  --  иронически  повторил Терновский (он был на кафедре
главным  ревнителем  чистоты  языка).  --  Некогда  сказать  "математическая
логика". Матлогика, мат-статистика, матанализ -- сплошной мат...
     -- Веяние времени. Они и бездельничая торопятся, -- сказал Спивак.
     Элла, которая сама говорила "матлогика", обиделась:
     -- А  почему  нельзя? Говорите же  вы "сопромат", а  не  "сопротивление
материалов", "комсомол", а не "коммунистический союз молодежи"?
     -- Ну, это уже вошло в традицию.
     --  Но  для того, чтобы вошло в традицию, кто-то  должен  был начать. И
ему, наверно, доставалось от консерваторов.
     -- Вообще вопрос о чистоте языка спорный, -- сказал Спивак.  -- В таких
спорах  не  бывает  правых.  Старые  люди  обычно  отстаивают  нормы   своей
молодости.
     -- Я не так  уж стара, но говорить "матлогика" не буду, --  сказала как
откусила Нина.
     -- Нет, я  за  новаторство во  всем, -- заявила Стелла, --  в  моде,  в
языке,  в поведении... Что  же, по-вашему, так и  носить длинные юбки?  Надо
упрощать, укорачивать.
     -- А как же макси? -- спросил Маркин.
     -- Не привьются, -- категорично ответила Стелла.
     --   Не  знаю,  как  с  юбками,  а  в  языке  нужна  позиция  разумного
консерватизма,  --  сказал Терновский. -- Если  студентов не поправлять, они
бог  знает  до чего докатятся. Этот чудовищный жаргон, помесь  английского с
нижегородским...  Квартира  у   них  "флетуха",  девушка  --   "гирл  -->
 [Author:C] "...
     --  А иной раз и  по-русски  такое отмочат  -- закачаешься, --  заметил
Маркин.  --  На  днях  один новатор обогатил меня  на экзамене термином... в
смешанном обществе не решаюсь его повторить.
     --  А бывает  и интересно, --  вступилась Элла.  --  Вот у меня студент
вместо   "мощность"  сказал   "могущество".  Разве  не  хорошо?  "Могущество
множества"...
     Тут усы Энэна зашевелились, и он произнес нараспев:
     -- А что даст тебе знать, что такое ночь могущества?
     -- Николай Николаевич, вы хотите выступить? -- спросил Кравцов.
     -- Боже упаси. Это я про себя. Продолжайте, пожалуйста.
     -- Что же,  по-вашему,  не надо поправлять  студентов, когда они делают
ошибки? -- вскинув пенсне, сказал Терновский.
     -- Поправлять надо, но только кричащие ошибки, явно противоречащие духу
языка, -- сказала Нина не очень уверенно.
     Тут Энэна прорвало -- он заговорил. Сначала тяжко, с запинками, усердно
помогая  себе  щекой и усами,  а  потом  все  бойчее  и  глаже. Так, бывает,
расходится хромающий человек.
     --  Зачем исправлять?  Подавать пример.  Помню, когда я  учился,  у нас
читал лекции профессор X. Он  нас прямо околдовывал своей  речью. Слушали мы
его развесив уши. Абсолютная художественная культура слова. Мы подражали ему
не  только в  лексиконе  -- в интонации.  Был у него один особый коротенький
крик  вроде  клекота  ястреба,  им  он  выражал торжество правды  --  "что и
требовалось   доказать".   И  мы  за   ним,   доказав  теорему,  вскрикивали
по-ястребиному. Тогда из университета пачками выходили студенты, говорившие,
как X., писавшие, как X. Еще  теперь  иногда, встретив  старого человека,  я
вдруг у него спрашиваю: "А вы тоже учились у X.?"
     Когда Энэн  говорил, он так отвлекался от  всего окружающего, что чужой
речи уже не слышал. Привыкшие к этому преподаватели перебрасывались словами,
почти не понижая голоса.
     -- Ну, пошли  воспоминания, пиши пропало, -- вздохнула Элла. -- Минимум
на полчаса. А  мне Витьку из садика брать, после семи не держат.  Дома обеда
нет -- кошмар!
     -- А главное, -- ответила Стелла, -- когда он разговаривает,  я  просто
не могу на него смотреть!  Все шевелится  --  усы, зубы... Зубная техника на
грани фантастики.
     -- Поглядите  на цветущую липу, -- говорил Энэн, усердно работая лицом.
--  Вас никогда не  поражало,  что все эти цветы,  в сущности,  обречены?  В
лучшем  случае одно  семечко из тысячи  даст  росток, один росток  из  сотни
разовьется в дерево...
     -- Как это он на липу перескочил? -- спросила Элла.
     -- Поток сознания, -- пояснила Стелла.
     --  Правильность  языка, его здоровье, -- говорил тем временем Энэн, --
создается  коллективными  усилиями  людей,  которым не все  равно.  Страсти,
бушующие вокруг языка, --  здоровые страсти. Губит язык  безразличие. Каждый
из спорящих в отдельности  может быть и не прав. Творческая сила -- в  самих
спорах. Может быть, одно из тысячи  слов, как  семечко липы,  даст росток...
Достоевский   гордился  тем,  что   ввел   в  русский  язык   новый   глагол
"стушеваться". Кажется, он ошибся -- это  слово употреблялось и до  него. Но
уже  несомненно Карамзин  выдумал  слово  "промышленность"  --  самое  живое
сегодняшнее слово...
     -- От двойки до Карамзина, -- сказал Маркин, -- и все по повестке дня.
     --  Помолчите, --  одернула  его  Нина,  слушавшая  Энэна  со  складкой
внимания между бровей. -- Как раз когда заходит речь о самых важных вещах...
     -- О самых важных вещах лучше не рассуждать публично.
     -- Пошлость, -- спокойно сказала Нина.
     -- Благодарю, -- поклонился Маркин.
     -- И как  это он  терпит? --  тихо сказала Элла.  --  Я бы на его месте
обиделась. А нашей Нине только бы порассуждать,  да еще публично. Ей хорошо,
у нее старший, Сашка, и покупает и варит. Все равно что бездетная.
     Энэн продолжал бормотать все невнятнее:
     -- Да,  семечко  липы...  О  чем  это я?  Надо  так  преподавать, чтобы
выходила собачка...
     -- Какая собачка? -- спросил Спивак.
     -- Долго рассказывать. В другой раз, -- сказал Энэн и умолк.
     -- Товарищи, -- сказал Кравцов, вставая  и одергивая пиджак на выпуклой
талии,  --  мы  работаем  свыше трех  часов.  Разрешите  мне подвести  итоги
дискуссии.
     Все радостно зашевелились. Итоги -- значит, будет все же конец.
     --  Мы слышали  здесь рад темпераментных  выступлений: Нины Игнатьевны,
Семена Петровича  и  других. Жаль,  не  все  в  этих  выступлениях  было  по
существу.  Кое-что было преувеличено, излишне заострено.  Конечно, критика и
самокритика  необходимы,  но они не должны переходить  в  демагогию. Позиция
деканата правильная.  Нас отнюдь не призывают  к  снижению требовательности,
как здесь  некоторые  пытались представить.  Наоборот! Требовательность надо
повышать, одновременно добиваясь повышения успеваемости за счет методической
работы,  мобилизации  резервов...  Гимн двойке,  который  тут  пропел  Семен
Петрович, был в высшей степени неуместен...
     Спивак  выразил  протест  каким-то  гневным  междометием,   похожим  на
хрюканье вепря. Кравцов заторопился дальше:
     --  Да, неуместен.  Не воспевать  надо двойку, а бороться с нею, изжить
это позорное явление. На повышенные требования ответим повышенной отдачей. В
условиях вуза борьба за успеваемость равносильна борьбе за  качество. Задача
подготовки высококвалифицированных специалистов...
     И так  далее,  и  так далее. Речь его была как галечник: много, кругло,
обкатанно.  Преподаватели  томились, привычно скучая.  Эта скука  входила  в
ритуал собраний, ее терпели, ловя вожделенный момент, когда голос говорящего
чуть-чуть повысится: значит,  идет к концу. И в самом деле, голос повысился.
Кравцов закончил умеренно-патетической, приличной масштабу собрания фразой и
вежливо спросил спящего Энэна:
     -- Разрешите закрыть заседание, Николай Николаевич?
     -- Да-да, конечно.
     Все  начали  вставать,  одеваться.  Женщины натягивали  теплые  сапоги,
прятали туфли в  ящики  столов. Стелла в  безумно расшитой  дубленке красила
перед зеркалом зеленые веки. Мужчины, выходя за дверь, жадно закуривали. Тут
и там от группы к группе перекидывался смех.
     В коридоре, грустно ожидая, стояла на своих нескончаемых ногах давешняя
блондинка  в  замшевой юбочке.  Увидев выходящих с  кафедры людей, она робко
выдвинулась вперед. Бледное голодное личико выражало мольбу.
     -- Матлогика... -- сказала она еле слышно.
     -- Лев Михайлович, договоритесь о пересдаче, -- распо-рядился Кравцов и
заспешил по коридору об руку со своим пузатым портфелем.
     -- Какой предмет? -- спросил Маркин.
     -- Матлогика...
     -- Да-да, я и забыл. По  поводу этой матлогики  у  нас на  кафедре была
дискуссия.  Большинство (Нина Игнатьевна  в том  числе)  считает,  что  надо
говорить "математическая логика".
     -- Математическая логика, --  покорно повторила  девушка.  На полголовы
выше Маркина, она глядела на него, как кролик на льва.
     -- Кстати,  на дворе Крещение, -- сказал Маркин.  -- Я  хочу задать вам
классический вопрос. Как ваше имя?
     -- Люда...
     -- Этого мало. Фамилия?
     -- Величко.
     -- Отлично.  Люда Величко. -- Он вынул  записную  книжку. -- Буду иметь
честь. Вторник, в два часа пополудни. Устраивает это вас?
     --  Устраивает.  Спасибо.  До  свидания, --  поспешно сказала Люда и на
рысях двинулась прочь.
     -- Что это значит? -- спросила Нина.
     -- Я осуществлял свою  воспитательную  роль, стоя  на позиции разумного
консерватизма.
     -- Не консерватизма, а  идиотизма. И почему нельзя  было договориться с
ней раньше?
     -- Вы же слышали, Кравцов приказал ей обождать в коридоре.
     --  Кравцов  прикажет  ей  ходить  на  голове   --  вы  и   это  будете
приветствовать?
     -- Еще бы! С такими-то ножками!
     -- Хватит пошлостей!
     Она  быстро пошла по коридору  мимо  черных, уличными огнями умноженных
окон.  Маркин шел следом, слегка прихрамывая.  На  ходу становилось заметно,
что у него одна нога короче.
     -- Нина, не торопитесь. Позвольте, я вас провожу.
     -- Не надо.
     -- Что изменилось со вчерашнего дня? Вчера вы меня терпели.
     -- Вы мне надоели своим паясничеством.
     Пошли молча, она впереди, он за ней.
     --  Нина,  это нечестно,  --  сказал  он вдруг сломанным голосом. -- Вы
пользуетесь... Ну да что говорить. Она хмуро смягчилась:
     -- Ладно, идите.
     ...Лестница мраморная, перила широкие, в три ладони. Как прекрасно было
бы кататься на таких перилах в детстве. Вжик -- и внизу. Студенты до сих пор
катаются...
     Она шла легко, чуть скользя по этим перилам перчаткой.
        "НИНА АСТАШОВА И ЕЕ БЛИЗКИЕ"
     Холодный ветер гонит-гонит,  и  такая  тревога  во  всем. Дымные  струи
поземки  мечутся по  голому льду.  Не люблю  зимних свирепых  вечеров.  Мимо
мчатся  машины  в  слезящихся пятнах  огней;  сливаясь,  они превращаются  в
полосы, лучи, мечи.
     Машины  --  дикие  звери  нашего  городского  мира.  Пещерные  медведи,
саблезубые  тигры. Человекоядные. Гудеть  им  запрещено,  они мчатся  молча,
стиснув зубы. Лишь изредка прорывается короткий сдавленный сигнал: это шофер
не выдержал, нажал гудок -- опасность близка. Я вздрагиваю и вспоминаю Лелю.
Любимая  моя подруга и, в  сущности, единственная, она  погибла  под машиной
шесть  лет назад, как  раз  зимой, вечером,  в часы  пик. Димке  было  всего
полгода. Разумеется, я его взяла.
     Помню, Кирилл,  Лелин муж, незадолго  перед  тем  ее бросивший  (глупое
слово,  Лелю  нельзя  было  бросить, как и  меня), -- Кирилл приехал ко  мне
разговаривать о судьбе сына. Он даже не скрывал облегчения, когда я сказала:
"Беру".  Брала-то  не  я,  брали мы  с  Сашей,  моим старшим, ему тогда было
десять. Я его, конечно, спросила, и он твердо сказал: "Берем". Кирилл думал,
что я буду его упрекать, сидел поникший, уронив голову со спутанными редкими
кудрями, сквозь которые просвечивала кожа. В  юности, светлокудрявый, он был
похож на Есенина. А мы в школе увлекались Есениным, томик стихов зачитали до
дыр, до россыпи. Может быть, и Кирилл-то ее привлек своей есенинской челкой,
мягко  и гибко игравшей на  белом лбу. На поверку человечек оказался мелкий,
но не в этом дело. Есенин тоже был в чем-то мелок, с цилиндром и перчатками,
но в поэзии поднимался до величия...
     Погасший, облезший, Кирилл сидел, опустив голову, и  мне было его жаль.
Уж больно  единодушно  все  его осуждали:  "если б  не он, была бы  жива..."
Терпеть не могу эту формулу "если б не...". Кто знает, что  было бы?  Нельзя
по произволу изменять прошлое,  вынимать  из  него отдельные звенья. Прошлое
органично растет вместе с человеком и вместе с ним образует будущее...
     Кириллу  я так и сказала: "Не убивайтесь, в  том, что  случилось, вашей
вины нет". Как он обрадовался, бедняга!
     Мы с  ним остались друзьями, хотя  раньше,  при  Леле, я  его не  очень
любила. Безотносительно к  тому, что  он от нее  ушел. Упаси  бог судить  со
стороны  о семейных  неурядицах. Мало ли что  там  может  быть! Какая  тоска
(физическая, духовная) может погнать  человека от одной  женщины к другой? С
общепринятой  точки зрения,  бросить жену с грудным  ребенком  --  абсолютно
дурной  поступок,  предел  непорядочности.  Не знаю, как  для  кого. Я лично
тысячу раз предпочла бы,  чтобы от меня ушли, чем из жалости остались. Линия
наименьшего  сопротивления: лгать, продолжать тянуть.  Так что Кирилла  я не
осуждаю.
     До  сих  пор он  иногда  заходит  поглядеть  на сына.  Смотрит  на него
грустно, скованно. В  новой семье у него детей нет, да,  кажется,  и ладу не
слишком много.
     Димка,  конечно,  не знает,  что дядя Кира  ему отец. Я его  официально
усыновила, дала  свою  фамилию,  а  отчество  -- Григорьевич,  как  у  Саши.
Сашиного отца я когда-то очень любила, эта любовь так до конца  и не погибла
даже в потоке  подлостей.  Осталась благодарность за бывшее мое неотъемлемое
счастье. Гриша,  Гришка, Гришастый  -- до чего же  он был  хорош, покуда  не
начал врать...
     Из института домой провожал меня  Лева Маркин.  Зря я с ним резка и зря
позволяю  всюду за мной ходить --  все замечают и над ним  посмеиваются. Мои
резкости он  терпит  безропотно (я  бы  на  его месте не стерпела). Конечно,
гуманнее было  бы прямо  сказать ему  "нет". Но  я  не решаюсь, мне  страшно
остаться без его преданности, без возможности в любую минуту позвонить ему и
услышать: "Конечно, все что хотите, когда хотите".
     Люди считают меня  смелой, а, в сущности,  я трусиха. Я не  боюсь того,
чего  обычно боятся  женщины: темноты, выстрелов, мышей,  техники (сама чиню
пробки  в квартире). Не боюсь выступать публично,  отстаивать свое мнение. В
высшей степени не боюсь начальства.  И  вместе с  тем  втайне, внутри  себя,
непрерывно боюсь. Чего? Пожалуй, судьбы, чего-то нависшего, подстерегающего.
После гибели Лели боюсь машин. Часто вижу  сны -- кто-то из детей гибнет под
машиной,  я кричу от  ужаса и бросаюсь туда,  под смерть. Просыпаюсь, сердце
стучит, слава богу -- сон.
     Заседание  кафедры было долгое,  нудное.  Докладывала  я неудачно. Энэн
спал, а потом нес обычную невнятицу. Когда он говорит, остается впечатление,
будто кто-то  при  тебе  чешет правой ногой левое  ухо. Говорили и другие --
каждый о своем. Никто  меня,  в  сущности,  не поддержал. Видимо, разговор о
двойках, об их причинах и следствиях, попросту изжил себя.
     Мою неудачу заметила  не я одна. Даже Лева Маркин, не упускающий случая
меня похвалить,  на этот  раз  молчал.  Шли  мы  домой молча. Он  хромал,  я
старалась об этом помнить и идти медленнее.
     Он довел меня до моего подъезда. Мы  остановились, он явно ждал, что  я
его приглашу зайти (иногда я это делаю). Я не пригласила.
     -- До свидания, спасибо за компанию. Вы были на редкость разговорчивы.
     Шутки он не принял.
     Глаза у  него были такие горькие, что  мне стало не  по  себе. Надо  бы
сказать сразу, по-честному: люблю другого,  уходите, не мучьте себя.  Нет, к
этому я, трусиха, не была готова. А может, сказать? Именно сейчас.
     Пока я колебалась, он,  ссутулившись, стал уходить. Даже не попрощался.
Минуту-две я  глядела ему в  спину, потом потеряла  ее в потоке машин. Когда
кто-нибудь при  мне переходит улицу, у  меня  всегда екает  сердце. Какой-то
психоз -- вечное это предчувствие беды. Каждый раз, как идти домой, боюсь: а
вдруг беда уже случилась?
     Вошла -- все тихо. Шаги -- появился Саша. Неохотно помог мне раздеться.
     -- Все благополучно? -- спросила я. Он кивнул. Отлегло.
     Вошла  в кухню. Отменная  чистота. С помощью чистоты он обычно выражает
свой гнев. Я сказала, подлизываясь:
     -- Ну и ну! Все так чисто и красиво...
     Молчит.
     В  детстве его звали Сайкин. Толстенький, сдобный, глаза  как изюминки.
Сейчас  Саша  высок, строен,  узок  в поясе,  широк  в плечах. Имени  Сайкин
терпеть не  может, говорит: "Дамское сюсюканье"  (и все равно в мыслях я его
иначе не называю). Строг, взыскателен.
     -- Есть хочешь? Обед в холодильнике.
     -- Спасибо, не хочу.
     -- В институте обедала? Ну как хочешь.
     Строг,  строг. И не улыбнется. Догадываюсь: пришел Валентин. Сайкин его
не любит и каждый раз дуется -- то больше, то меньше.
     Вошла в свою комнату -- так и есть,  Валентин. Спит на моей тахте, ноги
свесились, крупная голова глубоко провалилась в подушку.
     За  что, спрашивается, я его так  люблю?  Ведь  и  некрасив,  строго-то
говоря. Похож на актера Фернанделя огромностью, лошадиностью. Большие грубые
губы, лицо  костистое,  все  в выпуклостях.  Спит  и  чуть-чуть всхрапывает.
Вероятно, напился.
     Да,  мой  любимый пьет.  Еще  не алкоголик, но на  пути  к  этому. Путь
извилист,  усеян розами, терниями  и женщинами. Вероятно,  я должна была  бы
вмешаться: что-то  запретить, чего-то  потребовать. Но этого я и пытаться не
буду: не мой репертуар.
     И еще одна причина есть,  по которой я  не хочу  вмешиваться. В ней мне
стыдно признаваться  даже себе: очарование пьяного  Валентина. Напившись, он
никогда не теряет  облика.  Напротив, становится  лучше:  такой  добренький,
веселый, раскованный.