тел
расстаться и даже в стирку отдавал неохотно ("Каторжник, одуревший от дурной
пищи", -- говорит Сайкин, видя его в этой пижаме).
     -- Почему не в постели? --  спросила я  грозно, краткостью и интонацией
подражая Александру Григорьевичу.
     -- Мама, мне нужно сообщить тебе нечто необыкновенное.
     Кажется, это фраза из Чапека.  Димка последнее время  читает  непомерно
много и весь дымится цитатами. Тоже мне домашний Лева Маркин!
     -- Что же такое необыкновенное ты хочешь мне сообщить?
     -- Может быть, это подло с  моей стороны -- выступать в роли доносчика,
но я все-таки выступлю. Александр Григорьевич влюбился.
     -- В кого?
     --  В какую-то  женщину или  девочку. Он сказал ей  сегодня по телефону
"любимая". Потом  велел  нам  с Иваном ложиться спать, а  сам  укатил с  ней
куда-то, судя по телефонному разговору -- в кино.
     Меня  всегда  поражает  книжность  и  сформированность  Димкиной  речи.
Профессор!
     -- Слушай, дорогой, иди-ка ты спать и выкинь из головы эти глупости.
     Димка зарыдал.
     -- Глупости!  Нашла глупости! А если Александр Григорьевич женится, кто
нам будет варить обед?
     -- Ну я буду.
     -- Да!! Разве ты умеешь так варить свекольник, как он?
     -- Научусь и сварю. Подумаешь, искусство! -- сказала я нигилистически.
     Димка зарыдал еще пуще.
     -- И  вообще! Дело не в свекольнике!  Разве ты нам можешь его заменить!
Мальчикам нужно мужское влияние.
     Я обняла его за худую спинку.
     -- Ну-ну, маленький, не огорчайся! Может, он еще не женится.
     -- Ты думаешь? -- с проблеском горькой надежды вскричал Димка.
     -- Вполне возможно. Не каждая любовь кончается женитьбой.
     У  Димки  текло из  носа,  я  его вытерла  своим  платком. Он был очень
доволен и спросил:
     -- Французские?
     Я не сразу поняла, что это он о духах.
     -- Наши, -- ответила я.
     -- Тоже приличная продукция.
     В общем,  он  успокоился,  и я  отвела его  в  мальчишатник.  Иван спал
вальяжно,  в  моей пижаме (после  больших  огорчений ему  это  позволяется).
Богатырская грудь вздымалась.
     -- Эй, Иван! -- крикнул Димка.
     Иван  мгновенно проснулся.  Обычно его разбудить трудно, хоть из  пушек
пали.
     -- Ну, как? -- спросил он, протирая глаза.
     -- Александр Григорьевич, вполне возможно, не женится, -- сказал Димка.
     --  Не женится? --  подскочил  Иван. -- Вот  это здорово!  Тут  они оба
принялись скакать по Ивановой тахте и орать дурными голосами:
     --  Не женится, не  женится, ура,  ура, ура! Пружины так  и стонали.  Я
пыталась прервать это радение  строгим окриком --  ничего не вышло.  Тогда я
подошла к буфету, вынула за уголки две конфеты "Мишка косолапый" и, держа их
на  весу,  подошла  к  тахте.  Прыжки  и  крики   стали  реже  и  постепенно
прекратились совсем.
     -- Мама, это нам? -- с робким восторгом спросил Иван.
     -- Вам, если утихомиритесь.
     -- Мы уже.
     --  Александр  Григорьевич, -- напомнил Димка,  --  не  разрешает  есть
конфеты после чистки зубов.
     -- А мы ему не скажем.
     За этот педагогический просчет я сразу назвала себя  Песталоцци (именем
великого педагога мы с Сайкиным перебрасываемся, когда уличаем друг друга  в
ошибках  воспитания). Мальчики вдохновенно ухватились за конфеты, развернули
их, тут же  успели подраться из-за фантиков,  но  малой дракой. Успокоились,
поедая конфеты.
     -- Я в этом "Мишке" больше  всего ценю сухариную прокладку,  -- говорил
Иван. -- Мама, а он правда не женится?
     -- Думаю, что нет, -- соврала я, потушила свет и ушла к себе.
     Ох, если Сайкин и в самом деле женится, как же я их избалую...
     Александр Григорьевич вернулся поздно, ко мне зайти  не  соизволил, лег
спать. На другой день был мрачноват, молчалив. Я его ни о чем не спрашивала.
Разговор состоялся на третий день.
     --  Между прочим, -- сказал он, потопывая  носком кеда по полу, --  эти
негодяи уже тебе протрепались, а ты делаешь вид, что ничего не произошло.
     -- Так оно и есть. Пока как будто ничего не произошло.
     -- Нет произошло. Можно, я ее приведу сюда? Познакомиться, а не совсем.
     -- Конечно, можно.
     Договорились  о дне. Я приготовила угощение (разумеется, покупное -- на
домашнее у меня не хватает ни времени, ни уменья), заставила  Димку с Иваном
хорошенько вымыться и после этого запретила им выходить во двор.
     -- Мама, на минуточку! -- нудил Димка.
     -- На две минуточки! -- вторил ему Иван.
     -- Ни на полминуточки!
     -- А на секунду? -- спросил Димка.
     Я рассердилась и сказала низким голосом, имитируя мужское влияние:
     -- Что за торговля? Слушаться беспрекословно!
     Мальчишки  послушались и удалились на  кухню.  Вскоре  оттуда донеслись
гнусные  препирательства.  Иван  что-то   канючил,  а  Димка  ему  возражал.
Несколько  раз  до  меня донеслось любимое слово "дурак".  Я  против него не
возражаю,  слава   богу,  что  не  хуже.   Я  читала  книгу,  но  не   могла
сосредоточиться. Когда канюченье и перебрасывание "дураками" перешло в  плач
и грохот вещей, я вышла  на  кухню  и увидела, что  купленный мной роскошный
торт растерзан.  Димка  с Иваном  выковыряли из  него четыре  шоколадинки по
углам,  а  теперь  дрались  из-за  пятой,  центральной.  Дрались,  заливаясь
слезами. Увидев меня, они подбежали ко мне и вцепились в мою парадную кофту,
сразу перепачкав ее шоколадом и кремом.
     -- А Димочке-то всегда все самое лучшее достается! --  рыдал Иван. -- Я
в этой семье как чужой!
     -- Мама, честное слово... -- подвывал Димка.
     -- Ты съел центральную? -- строго спросила я.
     -- Да, я съел, но по справедливости. Он  не согласен, что пять -- число
нечетное, а значит, на два не делится.
     -- Зато вы делитесь, проходимцы, архаровцы!
     -- Ротозей Емельян и вор Антошка, -- услужливо под-сказал Димка, только
что прочитавший "Мертвые души". Тут  хлопнула входная дверь и вошел Сайкин с
девушкой.
     -- Знакомьтесь. Это мама,  а это  Катя.  А  эти  двое  --  мои  младшие
негодяи. Ты уже их знаешь по описаниям.
     Девушка была светлая, тонкая, как морская игла. На впалых матовых щеках
легкие пятна румянца. Негустые  волосы  не падали на плечи, а парили, как  в
невесомости. Она подала мне тонкую холодную руку:
     -- Мелитонова Катя.
     -- Очень приятно, -- ответила я. -- Меня зовут Нина Игнатьевна.
     -- Очень приятно, -- послушно повторила она.
     Тут я заметила, что Сайкин с ужасом смотрит на мою кофту. Голубой мохер
носил отчетливые следы шоколадных пальцев.
     --  Разрешите   представиться,  --   сказал   Димка   по-книжному,   но
представляться не стал.
     -- И я тоже, -- сказал Иван.
     Оба были перепачканы до ушей и свыше.  Александр  Григорьевич метнул на
них взгляд громовержца, и они немедленно удалились.
     -- Я приготовлю чай, а вы покуда поговорите, -- сказал Сайкин тоном, не
допускающим возражений.
     Я  провела  Катю  к  себе. Мы уселись друг против друга на  приземистые
кресла-раскоряки и стали  молчать.  Я просто молчала, а она из робости. "Эх,
-- думала я, -- не так надо бы нам знакомиться..."
     --  Вы учитесь или работаете? -- спросила я, стараясь быть приветливой.
Вообще это у меня плохо выходит.
     -- Работаю и учусь. Кончаю школу рабочей молодежи...
     -- А где работаете?
     -- На почте. В отделе отправки бандеролей.
     -- Нравится работа?
     -- Ничего.
     Что бы еще у нее спросить?
     -- А родители у вас есть?
     -- Мама есть. Папа умер.
     -- Мама где-нибудь работает?
     -- Нет, пенсионерка.
     Что-то  этот  разговор  мне  мучительно напоминал.  Да,  сообразила  я,
какое-то сватовство прошлого века. "А сколько душ у вашего папеньки?"
     Не  находя  более тактичных  вопросов, я  замолчала. А  Катя  сидела на
кресле пряменько, сторожко,  гладя на  меня  подотчетными  голубыми глазами.
Молчание затягивалось.
     -- Простите,  -- сказала я,  -- пойду переменю  кофточку. Эти мальчишки
дрались из-за торта и всю меня перемазали.
     -- Не надо так переживать, -- сказала Катя и вся залилась краской.
     Я  собрала всю свою воспитанность  (вообще у меня ее  мало, сказывается
детство, никто  меня  не учил "манерам"),  улыбнулась,  извинилась  и вышла.
Кофточку я заменила  другой, переоделась  в  ванной.  Потом  оказалось,  что
запачкана и юбка. Ее я тоже переменила.  Когда я  вернулась,  Катя сидела  и
плакала, а Сайкин,  примостившись на  ручке кресла, ее  утешал. Увидев меня,
оба встали.
     -- Чай подан, -- сухо сказал Сайкин.
     Сели за стол  в кухне. На Катиных  беленьких ресничках просыхали слезы.
"Младшие негодяи"  тоже  были призваны  к столу. Они оказались  уже умытыми,
переодетыми и вели себя вполне  пристойно.  Димка,  указав  на рыбу, любезно
спросил: "А каково вам, господа, покажется вот это произведение природы?" --
на что Катя испуганно ответила:
     -- Ничего.
     Разоренный торт Сайкин  удачно нарезал кусками так, что ничего не  было
заметно. Разложил по тарелкам закуски. Катя все хвалила: "Вкусная колбаса...
Вкусный сыр... Вкусная рыба",  хотя все это  было более чем  обыкновенно  --
нормальный  московский  гастроном.  А  может  быть,  бедная  девочка  просто
недоедает?..
     Когда чаепитие было окончено, Сайкин приказал мальчишкам идти спать.
     --  "Но  человека человек послал к  анчару  властным  взглядом..." -- с
пафосом продекламировал Димка.
     --  Вот  именно,  --  ответил  Сайкин и наградил Димку  таким  властным
взглядом,  что  тот  "послушно  в  путь  потек",  сразу  же  направившись  в
мальчишатник. За ним поспешал  Иван, жадно оглядываясь на  недоеденный торт,
но не смея подать голос.
     Когда мы остались одни, Сайкин взял слово и сказал следующее:
     --  Мама, ты, конечно, догадываешься, что мы с Катей задумали жениться.
Не пугайся, это еще не скоро, мне  надо  сначала  окончить вуз. Но намерение
наше твердое. Я знаю, как тебе трудно будет без моей помощи, и  не собираюсь
тебя ее лишать. Эти негодяи тоже мне не чужие, и за их воспитание я чувствую
себя ответственным. Ты меня извини, но тебя они абсолютно не слушаются.
     Я кивнула. Сайкин продолжал свое слово:
     --  Все будет зависеть от того, какие  отношения сложатся между тобой и
Катей. Ты ее видишь сегодня первый раз, а уже успела ее обидеть.
     -- Саша, что ты,  никто меня  не обижал! -- воскликнула Катя,  горестно
сложив ручки с длинными слабыми пальцами.
     -- Молчи, --  сказал Сайкин, -- знаю, что обидели. Мама, я все  отлично
вижу.  Катя,  конечно,  не  такая  рафинированная  интеллигентка,  как  тебе
хотелось бы, зато  она лучше тебя знает жизнь. А ты, прости меня,  жизненных
трудностей, в общем-то, не знаешь...
     Тут заплакала я.
     --  Нина Игнатьевна! Что  с вами? Да не  плачьте же, не  плачьте,  ради
бога! -- метнулась ко мне Катя. -- Саша, как тебе не стыдно!
     Я чувствовала  на  своем  плече  легкую  Катину руку, на своих  волосах
легкое  Катино дыхание. Я плакала неудержимо, изо всех сил, вкладывая в этот
плач  все нервное напряжение,  все  "протори и  убытки" последних месяцев, а
может  быть, и лет...  И дыхание Кати, и  ее легкая рука, и  нежные  упреки,
сыпавшиеся с ее губ: "Да зачем же так, перестаньте, что вы так переживаете?"
-- были мне почему-то отрадны... С этого вечера мы с Катей стали друзьями.
     А Валентин? Он все еще в командировке. Не знаю, как повернется жизнь...
     И последняя "разность", не такая уж важная: Лева Маркин от  меня совсем
отошел. Он  влюбился  в студентку, свою дипломницу,  Люду Величко, ту самую,
которой я когда-то поставила пятерку за молоко.
     Это  стало мне ясно вчера. Я встретила их на институтском дворе. У Люды
через плечо висела плетенная из прутьев  сумка-корзинка из тех, какие были в
моде лет пять назад. Он ей что-то говорил, глядя ей в лицо снизу  вверх. Она
отвечала  ему,   улыбаясь,   но,   когда   я  подошла,  испугалась,   спешно
поздоровалась,  сказала:  "Мне  пора"  -- и побежала юно и  гибко на длинных
статных ногах  через  весь двор  к воротам.  Корзинчатая сумка болталась  из
стороны в сторону у ее бедра, а Лева Маркин глядел на ее спину, на ее гибкий
бег  и болтающуюся корзинку с такой печальной нежностью, что мне сразу стало
все ясно...
     Что  ж,   справедливо.  Все  эти  годы  преданностью  Левы   Маркина  я
пользовалась не по праву. Пусть будет счастлив.
        "ПИСЬМО СЕРЕЖИ КОХА"
     Аська, парнище, здравствуй!
     Мы тут без тебя здорово скучаем. Прямо не у кого стало списывать.
     Новостей  у  нас  немного.  Олежка  Раков  вполне  определенно  идет  в
аспирантуру.  Говорит,  что  без  всякого  блата,  только  по  своим  личным
качествам. Вполне возможно, такой человек сам себе блат.
     Расползлись мы  по кафедрам, как тараканы,  сидим тихо, пишем  дипломы.
Мне не повезло -- попал к Флягину. По доброй воле к  нему никто не идет, мне
это дали как общественное поручение. Это какой-то научный доходяга. Человек,
безусловно, знающий,  эрудиции навалом, но тиран и зануда. Студентов терпеть
не может. Вечно старается чем-то оскорбить, высмеять. Требует железно, чтобы
весь материал  на память и  в  темпе. Какой-то средневековый  садист. Я  ему
сдавал системотехнику (по его  лекциям). Он, собака, там описал одну систему
с помощью восемнадцати уравнений со случайной правой частью. Сидел я как без
штанов, списать неоткуда, подавал сигналы в  сторону двери,  у нас там пункт
неотложной  помощи,  но  ребята  меня  не  поняли.  Я  спрашиваю:   "Товарищ
профессор, можно выйти? Я на  минуточку". А  он  улыбнулся, как инквизитор у
костра, и говорит: "Я  раньше вас пришел, а сижу.  Ответьте на билет,  тогда
выйдете". Вернулся я на свой  костер. Потел-потел, вспоминал-вспоминал, хоть
убей,  больше шестнадцати  уравнений не  вспомнил.  Подхожу,  подаю  листок:
"Больше не могу, товарищ профессор". А он проглядел листок судачьим глазом и
с  ехидной  ухмылкой  говорит: "Наскребли  все-таки  шестнадцать?"  Поставил
трояк. У  меня  этот  трояк  единственный  за  все  время  учебы.  Можно  бы
пересдать, да неохота снова идти к этому птеродактилю.
     И вот надо же: попал к нему на дипломное  проектирование! Для начала он
заставил меня выучить наизусть все формулы элементарной  тригонометрии, штук
сорок. Нужны они  мне, как собаке пятая нога. В случае надобности  я в любую
минуту  могу  вывести. Нет, это его не  устраивает: мало  ли  кто что  умеет
вывести,  надо  знать  наизусть.  Что поделаешь, выучил  я  формулы, пришел,
отбарабанил. А он: "Скорее!"  Совсем  замучил. Думаю: "Ах ты  черт плешивый,
посидел бы ты в нашей шкуре, когда и  то надо успеть, и пятое, и десятое! Ты
еще меня закон божий учить заставишь!" К счастью, он один такой, своего рода
уникум. Но у всех преподавателей этот недостаток: каждый считает, что, кроме
его  предмета,  ничего на  свете не  существует. Думая, если  я когда-нибудь
стану преподавателем, то у меня будет тот же недостаток.
     Да, чуть не забыл самую важную  новость: твоя Людмила выходит  замуж. И
как  ты  думаешь, за  кого?  Ни  за  что  не  угадаешь!  За  Маркина,  этого
остряка-самоучку с кафедры Флягина.  С ума сошла: он  же старик, между  ними
минимум двадцать  лет разницы!  Ничего  слушать не  хочет. Говорит:  "Люблю!
Любила же Мария Мазепу!" Экая дура! Ну что ж, вольному воля, каждый сходит с
ума  по-своему.  Может  быть, ты, когда  приедешь,  отговоришь ее  от  этого
мазепства?
     Распределение   у  нас  было,  но   не   окончательное.  Хотел   бы   я
распределиться  куда-нибудь вместе  с тобой.  Ты  ценный человек и  работяга
классный.
     Ну  пока, бегу в библиотеку.  Привет  моему подопечному.  Надеюсь,  его
больше не надо будить, а то я готов. Гуд бай.
     Сергей Кох.
        "ПИСЬМО ЛЮДЫ ВЕЛИЧКО"
     Асенька, милая, дорогая!
     Наконец-то  я могу  поделиться  с  тобой  своим  секретом (помнишь наши
ночные разговоры?). Кто  это?  Лев  Михайлович Маркин! Ты удивишься, но  это
так. Он мне  всеми словами  объяснился  в  любви,  и я обещала выйти за него
замуж!
     Он говорит, что  его любовь ко мне началась давно, еще на втором курсе,
когда я  пересдавала ему  матлогику. Я  таким долгим  сроком похвастаться не
могу,  но  тоже люблю его до  безумия! Мне  так нравится его образованность,
тонкость, и лицо у него тоже хорошее, правда? Я без ума от его лица.
     Единственное, что меня  смущает, это большая, даже  огромная  разница в
возрасте.  У него,  он говорит,  вполне  могла  бы быть  такая дочь,  как я.
Когда-то  он  был женат,  но  развелся,  так как жена  оказалась  совершенно
нечуткая. После того как он перенес перелом ноги, она к нему охладела.
     Я его так люблю,  что пусть он сломает себе что угодно, я все равно его
буду любить.  Разница в возрасте меня ни капли  не смущает. Ради него я сама
согласилась бы постареть!  Но поскольку это  невозможно, придется мириться с
разницей лет.
     Я все еще не привыкла чувствовать себя с  ним на равных. Знаешь,  когда
любимый человек раньше ставил  тебе двойки,  к  нему  страшно обращаться  на
"ты". Боюсь, я никогда не привыкну!
     Расписаться  мы   хотим   сразу   после  моей  защиты,  чтобы  меня  не
распределили черт знает куда. Может быть, он даже уйдет из института. Вообще
любовь между  преподавателями и  студентами считается  за нарушение. Но нас,
скорее всего, трогать не будут, потому что я вот-вот кончаю.
     Он мне рассказал под большим секретом, что много лет был влюблен в твою
Асташову.  Тоже секрет! Все это знали, достаточно было видеть, как он на нее
смотрел.  Понимаешь, думая об этом,  мне  как-то  обидно  за Леву  (никак не
привыкну его так называть). Она его не ценила, проходила мимо. Но он на  это
не  жалуется,  он до сих  пор  ее  глубоко  уважает.  Чувства  у  него такие
благородные, что я его до конца даже понять не могу. Литературу всю он знает
просто  наизусть. Это  хорошо, потому что у меня в общем образовании большие
пробелы. Буду с его помощью их ликвидировать.
     Теперь самое главное: насчет Матвея. Лева настаивает,  чтобы  он  жил с
нами. Говорит, мальчику необходимо мужское влияние. Это, конечно, верно (тем
более такого умного  человека), но я не  хотела бы  разлучать его с  тобой и
Михаилом Матвеевичем. А там еще и  моя мама на него претендует.  Ужас! Будем
мы бедного  ребенка рвать на части. Сейчас  об этом думать еще рано, а после
защиты  дипломов  мы  все  обсудим. Вот,  значит,  какие  дела, дорогая  моя
сестричка.  Целую тебя,  обнимаю и за все, за  все  спасибо огромное! Милого
моего сыночка целую по всем пунктам. Привет Михаилу Матвеевичу.
     Твоя Люда.
        "КОНКУРС"
     Смутное время, смутный момент.
     С  самого этого конкурса меня одолевают  сомнения. С одной стороны, как
будто мы действовали правильно, а  с другой...  Нет, решительно Энэн заразил
меня  своей  болезнью  -- множественностью  точек  зрения. Человек  с  такой
болезнью никогда не сможет ничего сделать.
     Конкурса этого мы  долго  ждали. По каким-то формальным причинам Флягин
до  сих пор  царствовал  без  коронации,  числился ИО  заведующего.  Наконец
начальство раскачалось  и  объявило  конкурс. В  таких случаях все  решается
заранее,  на высшем  уровне.  Конкурса как  такового нет. На вакантное место
подается одно-единственное заявление.  Не знаю, полагается ли по  конкурсным
правилам обсуждать кандидатуру заведующего на заседании его будущей кафедры;
у нас, во всяком случае, она не обсуждалась.
     Конкурсная  комиссия  рассмотрела  кандидатуру   Флягина  и   пришла  к
положительному выводу: рекомендовать. По слухам, не обошлось без  споров, но
решение  было  принято единогласно.  Главным  аргументом  в  пользу  Виктора
Андреевича была,  конечно, его ученая степень. Не вызывали сомнения и другие
заслуги Флягина:  на кафедре  увеличилось  количество  научных  работ,  была
поднята дисциплина,  изжиты опоздания.  Правда,  все  еще на высоком  уровне
оставался    процент   двоек,   всегда    отли