на  асфальте  --  жизнь. Дети  крутят  скакалки, играют  в
классики.  Ряд  прямоугольников, неровно начерченных мелом, -- в его детстве
они процарапывались  стеклышком  по земле,  асфальта тогда  не  было,  земля
дышала, голая, со своими песчинками,  крошками кирпича, влажная от дождя или
сухая от  жары  --  в  общем,  живая.  В классики тогда  играли его  сестры,
девочки-близнецы, Надя и Люба; ему, мальчику, играть в них не полагалось. Он
с  завистью смотрел, как они прыгали на одной  ножке, неся на носке башмачка
кидалку-стеклышко. Не дай бог уронишь -- все пропало!
     Теперь все  по-другому. В классики  играют  не  только  девочки,  но  и
мальчики.  Оба  пола  вперемешку  топчутся  вокруг  меловых  фигур, прыгают,
толкаются, спорят. Вместо стеклышка  банка из-под гуталина,  ее не  несут, а
толкают ногой...
     Энэну почему-то очень важно было знать, какие теперь правила игры и как
они изменились за полстолетия с лишком. Он все хотел узнать, расспросить, но
не решался. Боялся испугать детей своим видом,  говором,  дергающейся щекой.
Он молча  останавливался неподалеку и следил за игрой, пытаясь воссоздать ее
правила по крикам  и спорам, -- безуспешно. Но вот однажды он расхрабрился и
вступил  в разговор.  Прыгала девочка, очень маленькая, размером с пуговицу,
но бойкая, кудрявая и речистая. Одета она была в школьную форму, замурзанную
и мятую  (один по идее белый, но грязный манжетик болтался у рукава  в ритме
прыжков -- вот-вот оторвется). На Энэна, наблюдавшего за ней со стороны, она
то и дело  оборачивалась.  Взгляд ее  ярко-серых глаз  был  такой озорной  и
дружеский, что он не выдержал и спросил:
     -- Как вы играете в классики?
     -- Как? Обыкновенно, как все.
     -- Видишь  ли, я  очень старый, -- сказал  Энэн, шевеля щекой. (Девочка
кивнула: мол, вижу.) -- Когда я был маленьким, рисунки были другие и правила
другие. Ты мне объясни, пожалуйста, ваши теперешние правила.
     Девочка остановилась и затараторила:
     --  Первая, вторая  --  простые. Третья -- другая  нога,  если было  на
правой, то на левой. Четвертая озорная, а  можно и больная. И лягушки делать
и подвигушки делать.  Пятая -- проклятая, без топтушек и без  отдыха. Шестая
-- немая, или  золотая, не издавать  звуков  и дышать  с закрытым  ртом. Все
золотые без  топтушек, тоже как простые, только без  топтушек. Если  на  ней
ошибка,  иди на первую. Шестая может быть кочерга. Седьмая -- слепая, кидать
с закрытыми  глазами. Восьмая может быть  запятая, или запятая золотая,  или
золотая  без  топтушек. Запятая  -- это  ногу  за ногу. Больная  --  за ногу
держаться. Ясно?
     -- Ясно,  --  соврал Энэн, ошеломленный  потоком обрушившейся  на  него
информации.
     Все-таки  как  усложнилась  жизнь!  Единственное,  на  что  он  был  бы
способен, это "не издавать звуков и дышать с закрытым ртом".
     -- Видишь, как просто?! Давай сыграем, я тебе свою биту дам.
     Стало   быть,  банка   из-под   гуталина  называется   "бита".  Девочка
протягивала ему биту и  улыбалась  всем  своим  маленьким,  лихо запачканным
лицом.
     -- Спасибо, -- сказал Энэн, -- мне теперь и на двух ногах трудно, не то
что на одной.
     -- А ты попробуй.  Увидишь,  это очень просто.  Все ребята выучиваются,
даже шизики.
     Энэн встал на одну ногу, другую несмело поджал и попытался подпрыгнуть.
Ничего не вышло. Словно бы он пытался не свое  тело приподнять в  воздух,  а
весь шар земной, намертво прилипший к его подошве...
     -- Не выходит? -- сочувственно спросила девочка.
     -- Как видишь.
     -- Даже на сантиметр?
     -- Даже на полсантиметра. -- Энэн опустил ногу. Девочка глядела все так
же весело, но с сожалением.
     -- Ничего, может, ты еще поправишься. От живой воды. Махнула  ему рукой
и запрыгала,  толкая биту.  С тех пор, проходя  мимо классиков,  Энэн всегда
искал глазами свою  маленькую наставницу, но ни  разу  больше  ее  не видел.
Наверно, она жила не здесь, явилась издалека, как дворовая фея с запачканным
личиком.
     Живая вода, живая вода...
     Для  профессора Завалишина  живой водой было  все, что он  вокруг  себя
видел. Оно не могло его  омолодить, но наполняло его неиссякаемым умилением.
Не только жизнь, но и неодушевленность: сараи, гаражи, косвенный луч солнца,
надпись на стене  "Светка  + Вова =  любовь" --  во  все  эти подробности он
вглядывался пристально, внимательно,  жадно.  Ощущение, которое он при  этом
испытывал, скорее  всего,  можно было назвать страстным  приятием --  именно
так.
     Как он  научился любить жизнь теперь, когда ее осталось уже немного! Не
имея возможности и оснований ждать счастья себе, он все больше, все обширнее
и  горячее  желал счастья  и, главное, существования  всему  окружающему  --
двору, детям, домам, голубям. Когда голубь, упитанный, серо-синий, с зеленым
ореольцем на шее, идет по асфальту, важно переступая с одной розовой ноги на
другую, поводя туда-сюда  плоским хвостом, какое это,  в сущности, величавое
зрелище! Кажется, сама жизнь, неторопливая и важная, переваливается вместе с
ним, наклоняется, клюет крошки.
     Профессор никогда  и никуда  не выезжал из своего  дома. С  тех пор как
умерла  его жена  Нина Филипповна. Выезд с нею на дачу в  год ее смерти  был
последним. С тех пор только здесь -- как  привязанный. Первое время это было
близко к состоянию собаки,  издыхающей на могиле хозяина. На самой-то могиле
он почти не бывал, мало связывал ее с памятью Нины, другое дело -- квартира,
где  они  жили  вместе.  С  годами  острота  горя,  конечно,  убавилась,  но
подвижности он так и не  обрел.  Жил  тут  безотлучно, врос  корнями  в свое
обжитое место. Дом -- институт, институт -- дом, только и всего перемещений.
     От  дома  до  института  минут  десять  ходьбы  неспешным  шагом.  Мимо
больницы,  где  умерла  Нина. Здание  больницы  старинное,  темно-желтое,  с
колоннадой. Колонны  высоки, массивны, слегка утолщены  к середине,  как  бы
пузаты,  именно эта пузатость  странным образом  придает  им  изящество.  На
треугольном  портике  надпись  славянской  вязью  --   какая-то   молитва  о
страждущих, о  спасении их душ. Прочна  старинная архитектура, надежны рамы,
упорны надписи.  Упорен восьмиконечный крест на дверях мертвецкой...  Вокруг
больницы старый сад, обнесенный  чугунной  оградой. Каждый  столбик,  каждый
завиток этой ограды за долгие годы выучен наизусть.
     Всякий  раз, проходя мимо больничного сада, Энэн вглядывался в  него  и
приобщался  к его  благородной  растительной жизни. Ограниченная, утесненная
городом, это все  же была Природа. Начиная  с земли: в саду она была жирная,
черная, богатая перегноем от множества листопадов. Эти листопады он наблюдал
из  года  в  год  с неистощимым интересом:  ни один не был похож на  другой.
Менялись цвета,  осанка деревьев, и листья летели  по-разному: в ветер косо,
стремительно, а  в тихую погоду кружась и планируя. Глядя на их кружение, он
вспоминал  теорию плоского штопора,  над которой  работал, когда он  еще был
молод и авиация -- молода.
     Основным состоянием сада было ожидание.  Осенью деревья теряли  листья,
готовясь  к  зиме, а  зимой костенели и мерзли, стуча обглоданными  ветками,
жалуясь на бездолье; грачиные гнезда их угнетали, черными  шапками топорщась
на  стыках  ветвей.  Под ними на  ноздреватом нечистом снегу вразброс лежали
крылатые семена;  сама эта крылатость  была ожиданием.  И в самом  деле, чем
черней становился  снег,  тем  ближе весна. И вот  приходила  весна,  и  сад
пробуждался к  жизни, чуть  покрывался зеленым пухом, прозрачным, как первый
мазок кисти на грубом холсте. А летом все разворачивалось,  темно-зеленое, и
безоглядно,  пиршественно  шло к  увяданию.  Белесыми облаками  обметывались
тополя, заметая землю легким, бродячим пухом.
     ...Тополиный пух  --  память  о смерти.  Там,  на последней даче,  тоже
пушили тополя. Стол стоял  на террасе. По  нему бродил пух. Нина Филипповна,
подобрав со стола горсточку пуха, сжала его невесомыми  пальцами и  сказала,
чуть-чуть усмехнувшись.
     -- А до будущего тополиного пуха я уже не доживу.
     Разжала пальцы, подула  на пух, и он разлетелся. Энэн забормотал что-то
стандартно фальшивое:
     -- Ну что ты, тебе уже лучше, скоро поправишься...
     Так советовали друзья и врачи: лгать, поддерживать бодрость. Он и лгал,
но получалось  это у него плохо.  А она знала, что умирает,  и знала, что ей
лгут. Каждый раз потом,  когда  цвели тополя, он видел перед собой парящую в
воздухе, косую, легкую усмешку Нины, ясно говорившую: "Зачем лгать? Умру".
     Дача  была снята  по  совету врача  не слишком далеко, в  одном из  тех
подмосковных  поселков, которые вот-вот будут поглощены растущим городом, но
пока что зелены,  погружены  в  тишину, разве что кричат  по  утрам  петухи.
Дряхлый, деревянный, чешуей облупившийся дом; терраса с каменными ступенями,
сквозь которые росла трава; небольшой, сыроватый, но зеленый участок.
     Целое  долгое лето он мучительно наблюдал,  как она гасла,  переставала
быть. Целыми долгими днями она сидела в шезлонге под вишнями, с  каждым днем
желтея, ссыхаясь,  суживаясь.  Как  четко  проступают  кости  черепа на лице
обреченного! Нет, он не верил в  ее обреченность, несмотря ни на что.  Пахла
зелень, пели птицы, Дарья Степановна тихо гремела кастрюлями в  кухне; время
медлило,  торопилась  болезнь.  В  начале  лета  вишни  цвели,  Нина сидела,
осыпанная  лепестками. Когда цвет опал, появились  зеленые шарики по  два на
сдвоенной ножке. Понемногу они росли и краснели, а  когда покраснели совсем,
Нине было  уже трудно дышать. И все же смерти так скоро никто  не ждал, даже
лечащий врач, видевший ее накануне. Внезапно ей  стало  плохо,  сказала "Это
конец".  Вызвали  неотложную,  отвезли  в больницу,  но  поздно -- умерла на
другой день.
     ...Тут в воспоминаниях пробел. Нет,  не пробел, а  яма, провал -- разве
можно назвать пробелом черное?  Кто  звонил, распоряжался, заказывал машину?
Кто его  самого отвез в город?  Полная  неясность, память черна.  Он даже не
помнил, на машине ехал  или на электричке. А ведь должны были бы сохраниться
воспоминания  хотя  бы о деревьях,  которые мчались  мимо. Поразительно, как
выпадают из памяти самые  страшные, важные  минуты. Может быть, это защитная
реакция  организма?  Вряд  ли, потому что Нину в  гробу  он  уже помнил. Она
лежала, лишенная красоты  и торжественности  мертвых,  даже в этом судьба ее
обделила.
     Потом, уже осенью,  приехав с Дарьей Степановной за оставшимися на даче
вещами  -- собственно  говоря, ему незачем было ехать, сам напросился, -- он
еще  раз  оглядел  участок,   неузнаваемый,  засыпанный  мертвыми  листьями,
пронизанный криком  ворон, и проклял его за то,  что он убил Нину. Если б не
эта дача, она, возможно, была бы еще жива, хотя доктор говорил "вряд ли".
     Нагрузили  машину,  поехали,  он  -- в  кабине  шофера,  мимо  мелькали
деревья, это он помнит точно. Дарья Степановна уехала электричкой. У  шофера
была лиловая футболка.  Странно,  пустяки такие  помнятся,  а на  важное  --
провал.
     Прошло уже  немало лет без  Нины, горе сгладилось,  воспоминание уже не
рвет  сердце, а,  задетое,  звучит  музыкой.  Даже что-то  отрадное, как  ни
странно,  есть теперь в этом воспоминании. Сладкое горе. Тогда, на поминках,
незнакомая  старушка сказала  ему:  "Горе  твое  не навек,  пройдут года,  и
прорастет оно солодом".  Так  и  есть, проросло. Но и теперь еще, просыпаясь
ночью,  он иногда  слышит дыхание Нины на  соседней кровати.  Самой  кровати
давно уже нет  (вынесли,  подарили, продали?),  но  столик,  стоявший  между
кроватями, цел и в полусне легко себе представить, что там, за ним, -- Нина.
За  стаканом  с  позвякивающей  ложечкой,  за  флакончиком  валокордина,  за
подвижными полосами света. Ночью дом сотрясается идущими мимо грузовиками --
это от них звенит стакан, кочуют полосы света.
     Хорошо  бы сейчас уткнуться лицом в подушку жены, почуять  тот  особый,
прелестный запах, который всегда, с юности, был ей присущ.
     Словами  этот запах описать  невозможно. Припомнить  его усилием  мысли
тоже  нельзя.  Какой  он был? Сладковатый и  странный?  Мало этого.  С  чуть
уловимой горчинкой? Верно и это, но мало и этого. Может быть, перец? Ваниль?
Левкой? Нет, не то.
     Он всю жизнь был особо  чувствителен к запахам.  "Талантливый нос!"  --
говорил  про  него  отец,  невысокий,  обожаемый человек; об  отце отдельно,
сейчас  о  запахах.  Николай  Николаевич   --  тогда  еще  Кока  --  обладал
исключительным обонянием. Например, мог по запаху различать подушки -- какая
чья. Сестры Надя и Люба выкладывали перед ним на диване все подушки, которые
были в доме, завязывали ему глаза (иногда -- ой! -- с волосами вместе), а он
вслепую распознавал: "Мамина, папина, твоя..." Теперь  ему хотелось до  боли
душевной узнать по запаху подушку  Нины,  отличить от своей. Но  подушки  не
было. Он  тогда  раздал очертя  голову  все вещи  умершей  -- платья, белье,
постель,  -- о  идиот!  Фотографии  сохранил,  а  вещи с их  запахом  отдал.
Фотографии мало были похожи, да она  и не любила сниматься. Теперь ему нужно
было напрягать память, чтобы увидеть Нину, свою жену.
     Девушкой она  была стройна, голубоглаза,  с двумя белокурыми  косами на
груди. Да, именно на груди, не на спине  запомнил он ее косы. Заплетенные от
висков  (такая  была  мода), ничем не перевязанные, вольно кинутые на грудь.
Бледноватое  лицо,  узко  сходящееся  треугольником книзу. Милая  родинка на
щеке. Выражение  лукавой готовности  к счастью. А главное,  чувство любви  в
себе самом, страшное, непреодолимое.  Что с собой делать, когда  так любишь?
Нет, Нину-девушку он отчетливо помнил.
     А  вот  дальше провал (те  же  фокусы  памяти).  Какой  была Нина между
юностью и старостью, он уже забыл.
     ...Двое детей было у них  -- Лиза и Коля, девочка на два года постарше.
Мальчик  рано  --  двух лет --  умер  от  ложного крупа. Задохся. Теперь  бы
спасли...
     Вот эта  страшная  ночь смерти сына запомнилась  ему  как врезанная, во
всех  подробностях.  Закатанные рукава врача, чайник с горячей водой, таз, в
котором мочили  губки --  красные, резиновые, резко пахучие; их  не  выжимая
клали  ребенку  на  грудь, и мысль: "Обожжет?"  --  и ответ мыслью на мысль:
"Пускай обожжет, остался  бы жив".  Не остался. Когда  все было  кончено  --
глаза жены, Нины. Только глаза, не лицо.
     Дочке, Лизоньке, было четыре года. Когда Коля стал задыхаться, ее увели
к  соседям.  Через  три  дня взяли обратно. Про  смерть  брата ей ничего  не
сказали. Она как  будто удивлялась,  ходя из комнаты в комнату и не видя его
кроватки, игрушек. Сама придумала объяснение: Коля уехал на дачу.  Кто-то во
дворе сказал ей, что Коля умер. Пришла к отцу:
     -- Что значит "умер"?
     -- Значит, человека нет, -- ответил он.
     -- Совсем нет? -- не понимала Лиза. -- Даже ничуточки не осталось?
     Он взял ее на руки, прижал к себе (волосы пахли соломой и солнцем).
     -- Нет,  не  совсем.  Мы его помним,  значит, немножко он есть. Ты ведь
помнишь его?
     Лиза важно кивнула.
     Коля  умер,  Лиза осталась:  ствол и смысл  жизни,  ее оправдание. Нина
Филипповна жила только Лизой, в вечном молитвенном восторге: и красива-то, и
умна, и добра. Он тоже любил дочь, мало сказать любил, но дара пристрастия у
него, увы, не было.  Если по справедливости, то,  пожалуй, так: умна, добра,
но не красива.
     Теперь он уже мог без боли душевной, даже с тихой  радостью смотреть на
портрет Лизы,  висевший у  него над изголовьем. Последняя ее фотография, уже
фронтовая,  увеличенная  и,   как   водится,   безбожно  отретушированная  в
мастерской. Откуда-то взялись на ней черные брови,  которых у  Лизы отродясь
не  было.   Нет,  не  красива.  Простое,  даже   грубоватое,  русское  лицо.
Гимнастерка с  мятыми  погонами, полевая сумка  через  плечо. Прямые,  ровно
подстриженные, будто  обрубленные волосы (светлые  в  жизни,  они на  снимке
казались темными). Пилотка надета  прямо, и взгляд прямой, ни тени кокетства
-- вся как есть.
     Лиза такая и была -- бесхитростная.  Любила все простое,  обыкновенное:
бегать  босиком, грызть семечки, смеяться  на кинокомедиях. В школе  училась
неважно: нет-нет да и троечка. Пробовали учить ее музыке,  языкам -- никакой
охоты.  Спрашивала у отца: "Ну почему у нас  такая особая семья -- никого не
учат музыке, а меня учат?" Хотела быть как все, наравне со всеми...
     Зрительное  воспоминание о Лизе: коротенький нос  в веснушках,  честные
серые  глаза  (один с  карим  пятнышком)  и  на розовой нижней  губе печатью
обыкновенности скорлупка от семечка.
     В  начале войны Лизе было семнадцать лет. Она  сразу же ушла на  фронт.
Убили ее в декабре сорок третьего...
     Что тут сказать? Бывают в жизни вещи,  о которых сказать ничего нельзя:
слова падают, мертвые, оземь. Удивляешься, как ты это вообще перенес, выжил.
Удивительной прочности существо -- человек. Убит, но живет.
     Николай Николаевич  сам получил  у почтальона извещение  о гибели Лизы.
Развернул,  прочел, не понял.  Еще  раз прочел -- не  осознал. В голове было
пусто, одна только мысль: как сказать  Нине? Но  говорить не нужно было. Она
по  его  лицу  все поняла и стала от него  отступать,  пятясь, вытянув перед
собой руки,  словно обороняясь. Эти дрожащие  бледные руки  с  обращенными к
нему  толкающими ладонями он до сих пор видит  отчетливо. Только руки, опять
не лицо.
     После гибели  Лизы Нина Филипповна как-то молниеносно, круто постарела,
поседела,  выцвела.  Вот  такой  --  старой,  бесцветной  --  он  помнил  ее
превосходно. Грустные глаза --  потрескавшийся бледный  фаянс. Сухие пальцы,
вечная манера что-то ими  трогать, перебирать,  словно не лежалось им нигде,
ни на ручке кресла, ни на колене. Вялое ухо, полуприкрытое седенькой прядью.
В последние годы волосы у нее  стали  катастрофически выпадать, как шерсть у
линяющего  животного,  -- прямо  горстями обирала она их  с  головы,  целыми
клубками  наворачивала на гребень.  Грустно  шутя,  говорила:  "Лысею, скоро
будет нас двое лысых -- ты да я". Ошиблась, до лысины не дожила.
     Ему было легче, чем ей.  Кроме горя, у него было еще  многое. Институт,
кафедра, ученики, семинары, конференции, доклады  -- со  всем  этим  он  мог
кое-как жить между "плохо" и "очень плохо". В конце концов, когда улеглось и
обмялось горе, ему временами было почти хорошо. А ей?
     Все это он понял, когда остался один.
        "ДАРЬЯ СТЕПАНОВНА И ТЕЛЕВИЗОР"
     Дарья  Степановна,  квартирная  соседка  профессора  Завали-шина,   его
домоправительница   и  домашний   тиран,   была   в   своем   роде   человек
примечательный.  Седая,  прямая,  красивая.  Редкой   правильности  лицо  --
северная  камея.  Целые  блестящие волосы  стрижены в скобку, гладко забраны
назад ото лба круглой гребенкой.
     Дарья Степановна была из тех людей, которые знают, "как надо". Сам Энэн
никогда этого не знал.  Вечно его терзала проклятая  объективность, привычка
смотреть на вещи  с разных точек зрения. Эта черта особенно усилилась у него
к старости. Мир для  него был как  одна  из тех хитрых  картинок, оптических
фокусов, где,  меняя  настрой и прищур, можно увидеть одну и ту же фигуру то
выпуклой,  то  вогнутой. За последние годы  он стал  страдать от этого почти
физически, как, вероятно, страдал буриданов осел между двумя охапками сена.
     Люди, знавшие, "как надо", одновременно и привлекали его и отталкивали.
Дарья Степановна  больше  привлекала, чем  отталкивала; в ее  определенности
была драгоценная для него черта -- нелогичность. Если человек, знающий, "как
надо", еще и логичен -- спасенья нет.
     Дарья  Степановна, ныне  пенсионерка, прежде была поварихой. Начала она
свою  рабочую жизнь  в экспедиции  "по  апатитам", на  Кольском полуострове.
Видно, это было для нее светлое, достопамятное время. Рассказывать о нем она
не любила,  но  и