товностью подтвердил Паша.
     -- ...то  зачем  вы ею занимаетесь? Зачем портите  свежие умы студентов
образованием?
     -- Исключительно по слабохарактерности! -- радостно сказал Паша.  --  Я
давно говорю, что меня надо гнать из института поганой метлой!
     -- Погодите до конкурса, --  сказала  я нелюбезно, -- у  вас будут  все
возможности выступить против своей кандидатуры.
     --  Я уже об  этом  думал.  Беда в  том, что я, как молодой специалист,
переизбранию по конкурсу не подлежу.
     Он  мне надоел со своими кедами,  спутанными волосами и мутными мыслями
ценой в грош. Я в  принципе ничего не имею против длинных волос у мужчин, но
только когда они чисто вымыты, а Паша мытьем головы не злоупотребляет. Пахло
от него, как от мокрой собаки. А  главное, толку от нашего разговора не было
никакого. Для Паши характерно чувство абсолютного  умственного превосходства
над любым собеседником; тот ценен, только если ему поддакивает. Я замолчала,
ожидая,  когда  он  уйдет.  Вместе  с  раздражением  странным  образом росла
жалость...
     Хлопнула входная дверь -- пришел Сайкин. "Будет мне на орехи за грязный
паркет", -- подумала я. Против ожидания Сайкин вошел веселый, любезный, мило
поздоровался  с  Пашей   Рубакиным  и   остановился  с   выражением  детской
открытости, редкой теперь на его взрослом лице.
     -- Паша, познакомьтесь, это мой старший сын.
     -- Александр Григорьевич, -- представился Сайкин, подавая ему руку.
     -- Павел Васильевич.
     -- Очень приятно.
     -- Взаимно.  Кстати, Александр Григорьевич, вы не  в  курсе дела насчет
успехов нашей сборной по шахматам?
     -- Само собой, в курсе.
     И завел. Во всех подробностях: кто, когда, с кем, дебют, цейтнот...
     В шахматах я, как большинство женщин, ничего не смыслю.
     -- Ну ладно, беседуйте, а я пока приготовлю вам чай.
     "Странная ситуация, -- думала я, надевая передник в кухне, -- я готовлю
Сайкину чай". Обычно не я его, а он меня кормит. Даже теперь, когда мальчики
в  лагере,   я   относительно  свободна,   а   у  него  экзамены.  Рассуждая
по-энэновски, права ли я?
     Готовя чай и делая бутерброды (они, разумеется, падали маслом вниз),  я
окончательно убедилась, что не права и вообще мерзавка.
     Я вошла  к  молодым людям,  катя перед собой псевдоэлегантный столик на
колесах  для   одного-двух  гостей  (потуга  на  "красивую  жизнь",  недавно
освоенная нашей мебельной  промышленностью,  цена сорок пять рублей). Столик
был хром и кос, и,  пока я  его везла,  чай  выплескивался  из чашек. Сайкин
сидел, перекинув длинную ногу  через ручку кресла. Разговор у них шел весьма
оживленный,  на  этот  раз о квазарах  и  пульсарах. Я поставила  перед ними
столик и совсем неизысканно стала сливать чай с блюдечек обратно в чашки.
     -- Спасибо, мать,  -- небрежно  сказал Сайкин.  "Ого!"  -- подумала  я,
оставила  их разговаривать и ушла на кухню,  чувствуя себя женщиной  и  зная
свое место. Первый раз я ощутила  не разумом, а чувством, что Сайкин мужчина
и,  возможно,  скоро уйдет от меня в  свою  мужскую жизнь,  женится, заведет
семью... Хорошо будет его жене, но мне без него будет плохо...
     Паша Рубакин ушел около одиннадцати, полностью  очаровав Сайкина (чем?)
и пообещав заходить еще, очевидно уже к нему, не ко мне.
     -- Маленький,  ложись спать,  -- сказала  я Сайкину, --  завтра у  тебя
трудный день.
     И  в самом деле день предстоял ему трудный: экзамен по физике. Привстав
на цыпочки, я поцеловала своего  "маленького". Он снисходительно ответил мне
поцелуем.
     -- Спокойной ночи, мама.
     Оставшись одна,  я  взялась  за рюкзаки.  Они  были слегка влажны и так
тяжелы,  будто набиты  кирпичом  или  железом (интересно, что самое  легкое,
бумага, оборачивается самым тяжелым,  когда ее много).  С волнением, я стала
просматривать  их  содержимое.  Бумаги,  бумаги, бумаги, -- разных форматов,
разного цвета и качества. Одни  были собраны в папки, другие сколоты, третьи
просто  навалом.  Ни нумерации, ни  дат. Попадались среди  них  и тетради --
школьные, клеенчатые, канцелярские. Все это пахло пылью  и тленом, и все это
мне предстояло разобрать, привести в  порядок...  У меня даже сердце заныло.
Всего неприятнее показалось мне обилие рисунков, а  именно ножей,  прекрасно
исполненных.  Только подумать, кроткий  Энэн,  мухи  не  обидит --  и  вдруг
наедине с собой ножи...
     Было поздно.  Я вспомнила, что утро  вечера  мудренее, открыла платяной
шкаф  и  выгрузила содержимое  рюкзаков  на нижнюю  полку. Легла я  спать  с
ощущением чужого присутствия в комнате. Во сне я видела Энэна, который стоял
возле шкафа, раскрыв дверцу и  наклонясь над своим наследием. Я ему сказала:
"Слава богу, теперь вы сами займетесь своими ножами". Он выпрямился, покачал
головой и ушел сквозь стену.
     На другой день с утра я начала разбирать бумаги. Последующие  несколько
месяцев  я их  разбирать продолжала.  Работа, прямо сказать,  не  из легких.
Иногда у меня просто опускались руки. Почерк  у Энэна всегда был неразборчив
и мелок, а за последние годы еще умельчился и как бы усох.  Судя по почерку,
все доставшиеся мне бумаги относились именно к последним годам. Но дело не в
почерке.
     Естественно,  в  первую  очередь   я   взялась  за  материалы  научного
содержания.  В наследии  было много  листов, сплошь  покрытых  формулами, со
скупыми  словесными  вставками вроде  "но учитывая  (27)", "таким  образом",
"откуда" и т. п. Читать  такие тексты мы, профессионалы,  уже привыкли,  но,
говоря откровенно,  это всегда неприятно по интенсивности умственных усилий,
требующихся  для их преодоления. Каждый переход как перевал. Может быть, для
меня чтение математических текстов потому так  неприятно, что я бездарна? Но
я говорила со многими товарищами, и все они честно признаются: тяжело. Здесь
нужно  не  просто   читать,  а   проделывать  вслед   за  автором   все  его
преобразования, проверять их  на бумаге, воспроизводя опущенные подробности.
Особенно  меня  бесит, когда  какой-нибудь  мудреный фортель  сопровождается
словами "легко видеть, что...": тут-то и просидишь  иной  раз целых  полдня,
пытаясь  "увидеть".   Нелегко  бывает  объяснить  каторжность  нашей  работы
гуманитарию. Читать научный текст в любой области нелегко, требуется усилие,
но у нас нужно, так сказать, другое усилие...
     В  общем,  взялась  я  за чтение энэновских материалов  с  естественной
неохотой, преодолевая себя. К моему удивлению,  читать  их  оказалось совсем
нетрудно  -- все было действительно  "легко видеть". Слишком  легко... Читая
эти листы, я, к своему огорчению, не смогла найти в них почти ничего нового.
Автор,  по-видимому,  только перепевал, повторял самого себя. Сплошняком шли
друг за другом излишне подробные скучные выкладки. Старомодная манера писать
не в компактной  матричной, а  в скалярной,  развернутой форме придавала  им
видимость объема при почти полном отсутствии содержания. Все это было похоже
на мыльный пузырь, но без его блеска. Иногда на полях попадалось восклицание
типа "боже,  какая ерунда!" или "стыд и позор!", из которого видно было, что
и сам автор на свой счет не очень-то обольщался...
     Дни шли за днями,  но ничего мало-мальски интересного мне обнаружить не
удавалось. Это были, в  сущности, его старые  работы,  иногда  с ничтожными,
кстати совершенно ненужными, обобщениями. Формулы, видимо, писались с той же
автоматичностью, с какой рисовались ножи...
     Помню, Леля рассказывала мне про известное в медицине явление фантомных
болей, когда  у  человека остро, мучительно болит ампутированная конечность.
Она это рассказывала в связи со своим отношением к бывшему мужу.
     Теперь по какой-то  (может быть, обратной?)  ассоциации  я  вспомнила о
фантомных болях, разбираясь в попытках Энэна творить. Ощущение творчества не
забыто, но основа, где оно зарождается, отсутствует.
     В конце концов,  прочитав  внимательно  все  отрывки,  заметки и пробы,
составлявшие  "научное   наследие  профессора  Завалишина",  я  пала  духом.
Публиковать тут, собственно, нечего.
     А  ведь какой  был талантище!  Феномен, раритет. Место  ему  было  бы в
какой-нибудь научной кунсткамере. Ни у кого я не  встречала  такого быстрого
восприятия,  такого своеобразного,  яркого хода  мысли.  "Научный ферзь,  --
говорил о нем Лева Маркин,  -- мы все  перед  ним  пешки".  Надо было самому
поломать  голову над  какой-нибудь упрямой  проблемой, чтобы по  достоинству
оценить неожиданный блеск и грацию, с которой ее разрешал Энэн.
     Больше  всего меня в нем поражало полное отсутствие инерции, постоянная
готовность включить  мысль.  Мы, обыкновенные люди, медлим перед  умственным
усилием, как купальщик, перед  тем как войти  в холодную воду. Энэн прыгал в
мысль вниз головой.
     Все мы, его сотрудники, привыкли думать, что мы --  это одно, а  он  --
совсем  другое.  Он,  как  говорил  тот  же  Маркин,  "произошел  от  другой
обезьяны".
     В свое  время он дал мне  тему кандидатской диссертации. Я  сделала что
могла, принесла  ему. Он прочел,  похвалил, но сказал: "Здесь можно было  бы
обойтись аппаратом попроще". Взял ручку и за четверть часа,  играя, набросал
на трех страницах то, что у меня заняло сто двадцать...
     Помню ощущение раздавленности, с каким я от него ушла. Разумеется, свои
сто двадцать  страниц  я  уничтожила.  Но  его  драгоценные  три  сохранила.
Оказалось, что здесь он  нечаянно  изобрел  совсем новый метод, который  был
применим далеко за пределами моей ограниченной темы. От нее, опостылевшей, я
обратилась  к другой  и, пользуясь  методом  Энэна, за  год написала работу,
которая,  пожалуй,  тянула  на  диссертацию. Надо  было  принести ее на  суд
научного  руководителя.  Но  тут как  раз  умерла  Нина  Филипповна; Николай
Николаевич,  сожженный  горем,  стал для  меня  недоступен, как и  для  всех
других. Он  начал  заикаться,  смотрел  сквозь  людей. На мои робкие просьбы
посмотреть диссертацию он  отвечал:  "Да-да, как-нибудь  займемся" -- и даже
как будто стал меня избегать.
     Тем  временем  на факультете меня торопили с защитой (занимая должность
доцента, я не имела ученой степени). Я поступила, пожалуй, правильно (хотя в
какой-то мере и беспринципно),  оставив Энэна в  покое. Без  него  подобрали
оппонентов, разослали  автореферат, получили  отзывы (сплошь положительные).
Разумеется, в тексте я ссылалась на то, что метод был предложен моим научным
руководителем, но все дружно превозносили меня именно за  метод! Защитила  я
удачно,  прошла единогласно, но  чувство  неудовлетворенности и неясной вины
меня  не покидало. На моей  защите Энэн присутствовал, выступил и тоже  меня
превознес, особенно за самостоятельность. Из его выступления было ясно,  что
диссертации он так и  не читал, а  о  своей идее, положенной  в  ее  основу,
начисто забыл.  У меня на  всю  жизнь осталось сознание,  что я  в  каком-то
смысле его обокрала, а он даже не заметил -- так был безмерно богат!
     Не только  я, все мы, его сотрудники, были уверены, что его  внутренние
кладовые  неисчерпаемы. То, что  за  последние  годы  у  него почти не  было
публикаций,  мы  объясняли  тем,  что он работает над  какой-то  сверхважной
проблемой и не торопится предать гласности результаты,  которые, несомненно,
составят эпоху  в науке. Мы -- это  старожилы кафедры, знавшие Энэна в эпоху
его  расцвета. Молодые были склонны над  ним подшучивать,  но, гладя на нас,
проникались почтением.
     Что ж оказалось?  Наследия  нет, как говорится,  "пустое множество".  Я
терпеливо продолжала  поиски,  не теряя  надежды набрать  материала  хоть на
скромный посмертный сборник.
     Однажды  мое внимание привлекли  как  будто знакомые формулы;  в других
обозначениях  я не сразу их  узнала.  Вчиталась, вдумалась и  убедилась, что
Энэн (разумеется, без умысла) воспроизвел в своих попытках  творить какие-то
фрагменты моей диссертации. Меня он тогда не слушал, отзыв написал, не читая
работы,  во  время защиты  спал... Возможно, тут было нечто вроде гипнопедии
(обучения во сне)? Нет, скорее всего, к этим вещам он пришел самостоятельно,
от  меня  независимо.  Раньше  меня  или  позже?  Это  установить  было  уже
невозможно. Если раньше, то я совершила невольный плагиат.
     Одна  из  самых  грустных  вещей,  встречающихся в  научной  работе, --
нечаянное  пересечение результатов. Человек работает над проблемой иной  раз
годами, а потом оказывается, что  его результаты  уже кем-то получены. У нас
это называется "потоптали пастбище". Тот, чье пастбище  потоптали, старается
держаться  молодцом, берется за новую тему. В моем  случае было  неясно, кто
чье пастбище потоптал  (и к тому же  только  участок, а не все пастбище), но
мне  было  тяжело  и горько... Главным  образом  потому,  что  Энэн,  всегда
стоявший  надо  мной  в недосягаемости, здесь оказался  вровень  со  мной...
Признаваться  в моем открытии не имело смысла (это  походило  бы  на то, как
иногда  студент  приходит  к экзаменатору с  просьбой  снизить оценку; такие
чудаческие акции  редко,  но бывают). Так  или иначе, публиковать  найденное
смысла не имело.
     Итак, на  посмертный  сборник,  как ни крути,  материала не набиралось.
Слава  богу, на кафедре меня не  торопили. Кравцову было  не до меня  с моей
комиссией:  он уже  трещал  крыльями, подыскивая себе  другую  работу.  А  я
долгими часами все сидела и сидела над бумагами профессора Завалишина...
     Дело  в  том, что в этих бумагах наряду  с научными заметками  я  нашла
записи совсем  другого рода. Разрозненные, недатированные, неопределенные по
жанру -- нечто  среднее между  дневником и мемуарами, -- они  привлекли  мое
внимание остро и  как-то болезненно. В  этих записях  Энэн беседовал с самим
собой,  размышлял, недоумевал,  обращался  к прошлому -- особенно  упорно  к
детству. Записи  были  различны по объему,  тематике, интонации. Встречались
более  или  менее связные, в  несколько  страниц; были  и  совсем  небольшие
отрывки,  две-три строки, потонувшие в ножах; их трудно было датировать даже
приблизительно.  Была  серия  записей  на   темы  педагогики  высшей  школы,
образования  и воспитания.  Может быть,  кое-что  из  этой серии можно будет
включить в сборник?
     Читать чужие интимные  записи (особенно близкого  человека, а Энэн  был
мне все-таки  близок!)  интересно,  но и стыдно,  как будто подглядываешь  в
замочную скважину. Все время, пока я разбирала записи (иногда с лупой -- так
это было  слепо  написано!), меня мучило чувство неловкости и вины. Хотя  по
своему  положению  я  была  не только вправе, но и обязана  читать все. Паша
Рубакин не раз  предлагал мне свою помощь, но я ее с самого начала отвергла,
и хорошо сделала.
        "ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА"
     Бывает, человеку кажется, что его душа  ороговела, а на поверку выходит
-- нет.
     Опять приходила  Майя. Пела под  гитару. "Нет, не  любил  он"... Я  был
растроган, чуть не разревелся.
     -- Что с вами, дядя папа?
     Обнимает, рядом щека, сама плачет.
     Вправе ли я ее судить?
     Сказано: "Не судите, да не судимы будете". Неверно. Все мы судим, и все
судимы.
     Хорошо, что наши мысли и стены домов непрозрачны и люди не знают, что о
них думают и что говорят за глаза.
     Старческие  мечты: как  бы хотелось положить кому-то голову на колени и
чтобы  мне  ее  гладили.  Но  вспоминаю,  что лыс,  и  с  ужасом  эту  мысль
отбрасываю.
     ...Кто-то сказал: трагедия старости  не в том, что стареешь,  а в  том,
что остаешься молодым.
     Институт. Иду вниз по лестнице, ступени скользки,  куда-то плывут. Мимо
бегут-мелькают  молодые, их много.  Отступают,  пропускают  меня вперед  или
вежливо обгоняют. Один.
     Стена  вежливости вокруг человека усугубляет его  одиночество. Если  бы
меня толкнули или обругали, мне было бы легче.
     Вся  моя  беда  --  нет  сочеловека  (Mitmensch  по-немецки  "ближний",
буквально  "сочеловек"). А ведь  были у меня  сочеловеки. Как и  когда я  их
растерял?
     Где  бы я ни был, мое положение почетное,  но  единичное. Я  не являюсь
рядовым членом ни одного коллектива. На кафедре меня уважают, даже, пожалуй,
любят (по-своему, ворчливо, насмешливо). Но я один, существую в единственном
экземпляре.
     Коллеги-профессора?  Все  они с  женами, с семьями, с  благоустроенными
квартирами. Почти у  всех  машины, многие мечтают  о  гараже. И  среди них я
один, отдельный.
     Как-то  ехал  в автобусе.  Пригород, невысокие  дома  с  телевизионными
крестами. Все  кресты стоят параллельно друг  другу, и  только  один, словно
пьяный, торчит наобум, под углом к остальным. Я -- такой крест.
     Никогда я не принимаю участия в кафедральных или институтских сборищах.
Один-единственный  раз  в  виде исключения поехал  на  экскурсию теплоходом.
Сидел  один в  кресле. Слитности с  другими не получилось,  но был рад,  что
поехал. Незабываемое ощущение душевной отрады. Что-то меня отпустило.
     На корме танцы. Танцуют одни женщины, среди  них Лидия Михайловна.  Как
она лихо плясала, с каким огнем!
     Я с детства дикарской любовью любил  огонь -- костер. Соберешь палочки,
стебли,  сухую траву,  подожжешь газету. Пламя на  солнце сначала невидимое,
бледно-синеватое, с дымком, только газета коробится, чернеет  по краям. Если
бросить  в  костер  веточку хвои,  она  задумается,  затлеет,  потом  начнет
щелкать, сыпать искрами.
     Как  я  жаждал сберечь огонь, не дать ему погаснуть! Как я дул в костер
всеми силами своих  маленьких легких!  И как наконец он вспыхивал  победно и
ярко!
     Об этом пылании раздутого костра я вспоминал, глядя на танцующую  Лидию
Михайловну. Я ею любовался, пока она ко мне не подошла.
     Ужасно,  что  мое одиночество  сопровождается  отталкиванием от  людей.
Реакция отторжения (с Майей было не так).
     Опять  о  теплоходе.  Я,   никогда   никуда  не  выезжающий,   набрался
впечатлений в этой поездке, как ребенок, которого свели в театр. Берега были
прекрасны. Какой-то особенно прозрачный воздух струился над ними. Вечером не
без удовольствия слушал танцевальную  музыку. Бывают  какие-то дни, когда ты
открыт впечатлениям и удивляешься, как ты раньше жил без них.
     Вальс излучали  радиорупора -- серебристые, каждый словно бы с  крупным
яблоком внутри. Серебряные яблоки.
     Часто  говорят  о золотых  яблоках. Такие,  вероятно,  росли  в раю  --
пышном, нарядном, наглом раю.
     Я вижу скромную страну, где на тонких черных деревьях растут серебряные
яблоки.  Не очень тяжелые, они висят, не  отягощая, почти не  сгибая ветвей.
Весь пейзаж тонок, строг  и  графичен.  Какие-то черные ландыши  растут  под
деревьями. Я все это вижу, и я счастлив.
     Я  не люблю цветного кино.  Не  выношу кричащей яркости  так называемых
художественных  открыток.  Скупая  черно-белая  гамма гораздо больше  мне по
душе. Поэзия бедности.
     Когда-то мы умели быть бедными и бедности  не стыдились. В нашей юности
она была нормой существования. Когда мы с Ниной поженились, у нее было всего
одно платье. Я бы мечтал сейчас встретить женщину, у  которой было бы только
одно  платье и которая  этого не стыдилась бы.  То единственное  платье было
серо-зеленое, в узенькую полоску. Потом оно  истерлось, и мы сшили другое --
черное.
     Говорят, блондинкам идет черное. Закрываю глаза и  стараюсь представить
себе  Нину  в  черном.  Ничего  не  выходит, образ рассыпается  на  осколки.
Напрягаю память, и на минуту мне удается  увидеть Нину,  но  со спины. Узкая
стройная  спина, прячущаяся в чем-то широком,  траурном.  Узенькая щиколотка
над  веревочной  туфлей (тогда  такие носили, сами делали) -- вот и вся Нина
первых лет  нашего брака.  Я  силюсь повернуть к себе  лицом тонкую фигуру в
черном -- не удается. "Нина, обернись,  посмотри на меня!" Не оборачивается,
пропадает.
     Еще  напрягаю память, и  возникают ее глаза после смерти Коли. Глаза не
голубые, а черные, сплошь залитые о