ковкина, последняя  по
алфавиту, всюду стоит первой.
     До сих пор это не выходило за пределы  обычных норм:  многие начальники
вступают  в  соавторство со  всеми  своими подчиненными ("Современное  право
первой ночи", -- сказал Паша). Но  вот недавно Яковкин представил докторскую
диссертацию,  основное содержание которой составили работы Карпухина, самому
же Яковкину принадлежала только связующая болтовая.
     -- Как посуду пакуют, знаете? Тарелка -- стружка, тарелка -- стружка...
Так вот, в диссертации все тарелки Володины, а вся стружка Яковкина.
     Я, конечно, возмутилась:
     -- А что же ваш Володя не протестует?
     -- Мой Володя очень скромный  парень. Может быть, он и  протестовал бы,
но  на всех  его  работах  в  качестве  соавтора  приписан  Яковкин.  Теперь
доказывай, что ты не верблюд...
     -- Зачем же он Яковкина приписывал?
     --  У  них на  кафедре так принято. И без этого его бы не напечатали. В
журналах положение сложное, бумаги нет, листаж  сокращают. Без Яковкина он в
лучшем случае ждал бы публикации два года. А у кота-ворюги мощные связи. Под
его флагом все проскакивает как по маслу. У  Володьки уже четыре публикации,
и все в соавторстве с Яковкиным.
     -- Почему же он на кафедре не объявит прямо, в чем дело?
     -- Понимаете, парень скромный, стеснительный. Совести  у  него навалом.
"Сам же я, -- говорит, -- его в соавторы  ставил и сам же теперь отопрусь --
неудобно". Да и другие его не поддержат -- боятся ворюги.
     --  Чего же  вы от меня хотите? --  рассердилась я. --  Ваш Володя, как
унтер-офицерская вдова, сам себя высек, а я должна в это дело соваться?
     -- Угу. Больше некому.
     -- Да я их специфики не понимаю.
     -- Ничего, поймете. Там  специфика только в стружке, и то кот наплакал,
а тарелки -- одна математика.
     Сколько  я  ни  сопротивлялась, втравил-таки  меня Паша в  это кляузное
дело. Принес  мне статьи Володи Карпухина и докторскую диссертацию Яковкина.
Как  говорят, один к  одному. Вся содержательная  часть совпадала  до буквы;
самому  Яковкину  принадлежала только  стружка  -- пухлая,  взбитая,  полная
демагогических  призывов, ссылок на решения  и постановления. На это ушло  у
меня несколько дней. Опять ко мне пришел Паша:
     -- Ну как -- ворюга?
     -- Ворюга, -- согласилась я. -- Спору нет.
     -- Что же делать будем?
     --  Что-нибудь  придумаем. Пришлите-ка  ко  мне  своего  стеснительного
Володю Карпухина. Подумаешь, красная девица!
     Пришел  Володя. Долго  вытирал  ноги,  извинялся. Не  красная девица, а
вроде: тоненький, черненький, глазастый, с узкими плечами в широком свитере,
свисающем  до  колен. Он  явно  меня  побаивался: я  была  для  него научный
авторитет,  классик...  Смешно!  Я  пыталась   его  подбить  на  борьбу,  но
безуспешно.
     -- Вы понимаете, Нина Игнатьевна, я же ему эти работы своими руками все
равно как подарил... Это нечестно будет -- подарил  и отнял. Лучше я  напишу
другую диссертацию.
     "Дурак", -- хотела я сказать, но удержалась.
     --  Поймите, это дело  касается  не вас  одного.  Вы поощряете  научный
паразитизм. Такие, как  Яковкин,  питаются чужой кровью. Подкармливать их --
это значит наносить удар по нашему общему делу.
     Опять я  чувствовала,  что  говорю слишком связно,  гладко  и, в общем,
неубедительно. Такое сознание  постоянно  мешает  мне  говорить с  молодыми.
Мысль об  общем деле была Володе Карпухину явно чужда: в данной  ситуации он
видел только себя и Яковкина...
     --  Нет,  --  сказал он,  --  я  против него выступать не  буду.  Пусть
защищается.
     Видно, он так понимал благородство. Я рассвирепела:
     -- Какого же черта вы меня посвящали во всю эту белиберду? Битую неделю
я ухлопала на  вашу с Яковкиным продукцию! Что  я  вам, научный ассенизатор?
Думаете, мне это интересно? Черта с два!
     Словом, разбушевалась.  Даже Сайкин  вышел из  кухни посмотреть, в  чем
дело.
     -- Оставь нас, -- сказала я ему голосом вдовствующей королевы.
     Он пожал плечами и вышел.
     -- Простите меня, -- пробормотал Володя.
     -- Бог простит, -- ответила я, напугав его еще больше.
     В общем,  сволочной у меня характер! "Не проходи мимо, бей в морду!" --
называет его  Маркин. Оставить бы все как есть, не  вмешиваться.  Нет,  я не
могла.  Вместо  этого  естественного  мирного шага  я провела  еще несколько
воинственных дней. Еще раз изучила совместные труды Яковкина -- Карпухина (в
обратно-алфавитном порядке)  и  даже  нашла  в них несколько  мелких ошибок.
Достала в  библиотеке труды  самого Яковкина  (без соавторов). Они оказались
немногочисленными  и  состояли главным  образом  из призывов  к деятельности
("Тогда пойдет уж музыка не та, у нас запляшут лес и горы!"). Был у него еще
альбом конструкций -- труд солидный, но ни с  какого боку не научный. Зато в
соавторстве оказалось  у него  трудов премножество.  Ни  один сотрудник  его
кафедры не мог что-либо опубликовать, не поставив на титульном  листе первым
профессора  Яковкина. Научная  ценность  этих  работ,  как  я  понимаю, была
невысока.  Кое-где встречались  прямые ошибки,  но главное было  не в них. В
работах  Яковкина со товарищи поражало наполнявшее их научное пустозвонство.
После каждого  абзаца  хотелось  спросить:  ну и что? В изобилии встречались
математические фиоритуры, никакого отношения к  делу не имевшие, а  игравшие
скорее роль боевой раскраски дикаря. Некоторые из них были буквально списаны
с известных  учебников и  монографий,  даже со  всеми опечатками. Остальные,
очевидно, тоже были откуда-то списаны, только я не знала откуда. Автор, судя
по  его  собственной  научной стилистике,  вряд ли  сумел  бы даже правильно
раскрыть скобки. Решительно  на этом фоне Володя  Карпухин  выглядел звездой
первой величины.
     В  общем, все  это сделалось  каким-то моим наваждением. Однажды я даже
видела  во сне Яковкина в  парчовых трусиках (верх  неприличия). Вороша этот
мусор, я спрашивала себя: "Ну на что я убиваю  свое время?"  -- но перестать
уже не  могла.  Мной овладел какой-то гнусный азарт. Иногда  я чувствую себя
чем-то  сродни моему врагу Флягину -- он тоже, занявшись какой-то проблемой,
впивается в нее бульдожьей хваткой  и уже не может разжать челюстей. Разница
в том, что он  со сжатыми челюстями  живет всю  жизнь,  а  я только время от
времени. К  концу  двух-трех  недель  я уже  была  законченным знатоком всей
проблематики   и  трудов  кафедры   Яковкина   и  полностью   вооружена  для
предстоящего выступления на совете.
     За моей малоосмысленной деятельностью с насмешкой наблюдал Лева Маркин.
     -- Ну зачем вы роетесь во всей этой дряни? Ей-богу, жемчужного зерна вы
там не найдете. Ради чего вы тратите время?
     -- Ради справедливости.
     --  Ох,  как  пышно.  Женщина Дон Кихот, верхом на Росинанте  воюющая с
мельницами... Ей-богу, это не делает вас привлекательнее.
     Что-то новое. Такого я  от Левы Маркина еще не  слышала. Он приобретает
самостоятельность. Ну что ж, давно пора. И все-таки грустно...
     Но  речь о Яковкине. Наступил наконец день защиты его диссертации. Я не
член институтского большого  совета,  где  защищаются докторские, и не  имею
отношения к  кафедре  Яковкина.  Мое  появление  на  совете было встречено с
недоумением: делать ей нечего, что ли? (Разумеется, молча.) Флягин был тут и
направил на меня взор василиска. "Эх, напрасно  я  в это дело ввязалась!" Но
отступать было поздно.
     Вся  кафедра Яковкина пришла болеть за  своего главу, и  Карпухин в том
числе  -- тоненький, грустный, как побитый морозом цветик. Я ему кивнула, он
поглядел  на  меня со страхом. С  опаской глядел  на меня и  сам диссертант,
который сидел в  переднем ряду, нервно оглядываясь. Профессор  Яковкин сзади
был еще больше  похож на  кота, чем анфас. Щеки  торчали из-за  ушей,  а усы
торчали из-за щек.
     На многочисленных плакатах,  приколотых  к щитам,  красовались  формулы
Володи Карпухина и иллюстрирующие их графики. Со  стороны все это  выглядело
внушительно: экую махину человек поднял!
     Началась  защита.  Ученый секретарь  огласил документацию,  после  чего
слово  было предоставлено диссертанту. Уже  оправившись от  шока, вызванного
моим появлением, он мягко, котом  ходил взад  и вперед вдоль плакатов, время
от времени  тыча  в  какой-нибудь  из них  указкой и восклицая: "Эта формула
свидетельствует..." -- или: "Отсюда со  всей  очевидностью следует,  что..."
Докладывал он  довольно бойко и  складно  -- видно,  не  пожалел времени  на
подготовку. Только изредка, беря с разгона какой-нибудь экзотический термин,
опасливо щурил глаза. Володя Карпухин шевелил губами, беззвучно произнося им
же, видимо, сочиненный текст. Яковкин уложился точно в отведенное ему время,
затем  оперся  на  указку, не  без  грации  обвил  ее  ногой  и поблагодарил
собравшихся за внимание.
     -- У кого есть вопросы к диссертанту?
     Члены совета  один  за  другим вставали  и задавали вопросы.  По-моему,
вопросы в таких случаях задаются не для того, чтобы что-то выяснить, а чтобы
показать собственную эрудицию и понимание  работы. На самом деле подавляющее
большинство  присутствующих  работы  не  понимает,  да  за  время  доклада и
невозможно ее понять. Предполагается,  что члены совета загодя  знакомятся с
диссертацией;  это  чистая  фикция. Чтобы  толком в  ней  разобраться, нужно
время, и немалое, не  меньше  двух-трех  недель (сужу по себе), а у кого это
время есть? Приходится симулировать понимание, а для этого вопросы -- лучший
способ. Впрочем,  я была  зла  и, возможно, несправедлива. Некоторые вопросы
(по  технической  части) были вполне  осмысленные. Яковкин  отвечал  на  них
быстро, с маху.  Мне не нравилась  именно эта быстрота, наводившая на мысль,
что вопросы  были  подготовлены  заранее, но на  аудиторию  ответы  Яковкина
впечатление производили. Председатель одобрительно кивал ему головой в форме
бильярдного шара.
     -- У кого есть еще вопросы?
     Я подняла руку. Несколько членов совета  повернулись в мою сторону: что
за личность? Я спросила:
     --  В  вашей работе, выполненной совместно с Карпухиным,  утверждается,
что... (И далее  ряд  специальных терминов.)  Вы по-прежнему придерживаетесь
такого мнения?
     Кот-ворюга насторожился: нет ли тут подвоха?
     --  Ведите ли, -- сказал  он, -- работа,  о  которой вы упомянули,  уже
трехлетней давности. Естественно, с тех пор наука продвинулась вперед.
     -- Так что сегодня вы не настаиваете на этом утверждении?
     -- Нет, не настаиваю.
     --  Почему же тогда на странице сто тридцать второй  вашей диссертации,
которую вы защищаете  сегодня, а не три года назад, буквально повторяется то
же самое утверждение?
     Яковкин морально заметался.
     --  Видите ли,  товарищ  Асташова,  при  выводе  этого  положения  мной
применен  довольно  тонкий  математический  аппарат, входить  в  подробности
которого здесь  не  место. Я  охотно удовлетворю ваше  любопытство  потом, в
кулуарах.
     Я обозлилась:
     -- Случайно  я  по  образованию математик,  посвящена  в тонкости этого
аппарата  и хочу  услышать  от вас здесь,  а не  в  кулуарах, правильно  это
положение или нет.
     Совет загудел скорее одобрительно. Любая драчка на защите -- бесплатный
аттракцион. Яковкин замялся:
     --  Ну,  знаете, на такой  вопрос  нельзя отвечать однозначно.  С одной
точки зрения правильно, с другой -- неправильно.
     -- Ну а с вашей точки зрения?
     Я перла на него, как танк на солдата.
     --  С  моей?  Скорее  неправильно.  По  рядам  опять  пробежал   шумок.
Наполовину сочувственный Яковкину, наполовину мне.
     -- А с моей точки зрения, -- сказала я  медленно, чуть ли не по слогам,
--  положение это  совершенно  правильно.  Только у  вас  с  Карпухиным  оно
выведено некорректно. И я  вам сейчас у доски могу его доказать.  Позвольте?
-- обратилась я к председателю.
     -- Может быть,  --  осторожно  сказал  он,  --  мы  не  будем отвлекать
внимание совета сложными преобразованиями?
     --  Преобразования  как раз несложные. Чтобы их  выполнить,  достаточно
двух минут. Тонкость аппарата диссертант явно преувеличил.
     Председатель колебался.  Шум  в  зале  крепчал.  Кто восклицал:  "Пусть
докажет!"  -- кто:  "Не стоит!"  Встал Флягин  и со  своей вечной  улыбочкой
заявил:
     -- Предлагаю перенести спор на доску. Читая диссертацию, я тоже обратил
внимание на это слабое место.
     У Яковкина был  вид кота, затравленного собаками. Казалось,  вот-вот он
распластается  по стене.  О чем шла  речь,  он явно не понимал. Зато  Володя
Карпухин понимал отлично и был краснее своих ушей.
     -- Прошу, -- сказал председатель. Отодвинули в  сторону  щит. Я вышла к
доске, взяла мел и в нескольких строках доказала спорное положение.
     -- Эх я дурень! -- неосторожно воскликнул Володя и тут же сник.
     Яковкин отступал настороженно:
     --  Видите ли... продемонстрированное вами доказательство действительно
очень изящно... Обещаю учесть его в своей дальнейшей работе.
     -- А в чем была ошибка вашего? -- безжалостно спросила я.
     -- Сейчас, в ходе защиты, я не берусь на этот вопрос отвечать.
     Ладно. Один -- ноль.
     -- Есть у вас еще вопросы? -- спросил председатель.
     -- Есть. Я хочу спросить у диссертанта, как из  формулы  пятнадцать  на
плакате четвертом выводится формула девятнадцать на плакате пятом?
     Яковкин  подошел к  плакатам осторожно,  как  к  зияющей полынье. Нашел
указкой формулы, спросил:
     --Эта? Эта? Я подтвердила.
     -- Как выводятся? Элементарно. С помощью тождественных преобразований.
     -- Очень  странно, --  сказала  я, --  так как эти формулы представляют
собой два противоречащих друг другу допущения.
     Яковкин молчал, шевеля усами. Отлично: два -- ноль.
     -- Еще вопросы? -- спросил председатель, не скрывая неудовольствия. Это
уже становилось неприличным.
     --  А  как  же,  есть,  -- сказала  я залихватски.  -- Я  бы  попросила
диссертанта уточнить, какова доля его личного участия в работах, приведенных
в литературе под номерами сорок семь, сорок восемь,  сорок девять, пятьдесят
и опубликованных им в соавторстве с Карпухиным?
     Володя в ужасе закрыл лицо руками.
     -- Знаете ли, -- сказал Яковкин,  -- долю  участия в совместных работах
трудно оценить  в  процентах.  Мне принадлежат  идеи, постановка вопроса,  а
Карпухину -- конкретная разработка. Каждому свое.
     --  Разрешите еще  один,  на этот раз  последний  вопрос.  Если  работа
выполнена в соавторстве, должен ли каждый из авторов понимать все, что в ней
написано?
     -- Ну, в общих чертах, конечно, да... -- неопределенно ответил Яковкин.
     Совет загудел. Яковкин, как говорят, подставился...
     --  Еще  вопросы?..   Вопросов   нет.   Продолжим  защиту.   Мы  должны
ознакомиться  с  отзывами  на диссертацию  и  автореферат.  В  адрес  совета
поступило двадцать восемь отзывов...
     -- Много! -- крикнул кто-то с места.
     -- Перебор! -- поддержал другой.
     Традиция требует  десять, ну  от  силы  двенадцать отзывов. Перспектива
выслушать двадцать восемь вызвала строптивые протесты.
     Шум не утихал.
     -- Товарищи,  товарищи!  --  взывал председатель. --  Товарищи,  будьте
дисциплинированными!  --  силился навести  порядок  председатель.  --  Любое
отступление от процедуры приведет только к затрате времени.
     Упоминание о затрате времени несколько отрезвило  аудиторию. Шум затих.
Ученый секретарь -- точный, серьезный, тонкий, как карандаш, -- начал чтение
отзывов. Единообразно восхваляющие,  они  были  похожи  друг на  друга,  как
братья,   отмечены   общим   неумеренным  пышнословием,   даже   одинаковыми
риторическими фигурами, словно бы их  писала одна и  та же блудливая рука...
Впрочем, уже через несколько  минут  никто по-настоящему  не  слушал. Беда в
том,  что  на присутствующих  напал  смех.  В самых неподходящих местах  они
начинали смеяться. Как будто привычная церемония  вдруг предстала перед ними
в костюме  голого короля. Смех порхал по залу, подпрыгивал, перекидывался из
ряда  в  ряд.  Перекатился  даже  к  столу  президиума,   и  засмеялся   сам
председатель, тряся бильярдным шаром. Дольше всех держался ученый секретарь.
Весь  в   поту,  он  продолжал  чтение,  но  вдруг,  споткнувшись  на  сливе
"эпохально", засмеялся и он...
     Председатель, опомнившись, призвал к порядку:
     -- Товарищи, серьезнее! Мы ограничены временем!
     Начались  выступления  оппонентов. Первый  --  скучный, понурый  -- был
ужасно похож на старую заезженную лошадь и  даже вздрагивал кожей, как будто
его  ели  слепни.  Отзыв  его был  длинный,  как  веревка, положительный  до
отвращения, и читал  он  его,  не поднимая глаз,  углубившись  в текст,  как
лошадь в торбу  с  овсом... Те  места  отзыва, где говорилось о  "виртуозном
владении  математическим аппаратом",  совет встретил  веселым  хихиканьем. В
целом настроение складывалось не в пользу Яковкина...
     Второй  оппонент -- толстый,  медовый -- учел  обстановку и читать свой
отзыв   не  стал,  перешел   на  устное  творчество.  Его  выступление  было
примирительно, интимно.
     --  Товарищи, неужели мы будем  спорить из-за  каждой  буквы?  Важна не
буква, а дух.  Работа профессора Яковкина в целом представляет собой крупное
научное достижение. В  отличие от многих, строящих воздушные замки (кивок  в
мою сторону),  профессор Яковкин ходит по земле. Его  работа  уже внедрена в
практику. По  методике профессора Яковкина у  нас  в КБ уже два года ведутся
расчеты. Эта методика дает огромный экономический эффект...
     И начал сыпать цифрами сэкономленных миллионов. Я-то по опыту знаю, как
легко обосновать экономическую  эффективность методики (время  от времени от
нас  это  требуют). Стоит  задаться несколькими взятыми  с  потолка цифрами,
предположить,  что  достаточно долго  будут продолжать  пользоваться  старой
методикой взамен прогрессивной новой, и,  смотришь, набежала изрядная сумма.
Один раз Паша Рубакин подсчитал экономическую эффективность теоремы Пифагора
-- получилось нечто астрономическое...
     Под ливнем миллионов, обрушенных на совет вторым оппонентом, искушенные
люди  только  посмеивались;  неискушенные  были   впечатлены.  Баланс  начал
склоняться в пользу Яковкина.
     Неожиданно повел себя третий оппонент --  человек сухой, узкий, резкий,
этакий седой нож:
     -- Мой отзыв на диссертацию представлен в ученый совет. Отзыв  в  целом
положительный. Чтобы изменить его на отрицательный у меня нет данных. Можно,
я не буду выступать?
     Ученый  секретарь  сказал,  что  нет,   выступать  обязательно.  Третий
оппонент  спросил,  бывают ли случаи,  когда  кто-нибудь  из  оппонентов  не
выступает.  Ученый  секретарь  сказал,  что  да,  бывают  в  случае  болезни
оппонента.
     -- Тогда занесите в протокол, что я заболел. Мне стало тошно, -- сказал
третий оппонент и вышел из зала.
     Совет  бурлил, как группа болельщиков  перед  экраном  телевизора.  Кто
одобрял, кто возмущался.  Многие  повскакали с мест.  Председатель (мне было
его  искренне  жаль) кое-как  навел  порядок,  яростно  стуча  карандашом по
графину и восклицая: "Товарищи!" -- а затем спросил ученого секретаря:
     -- Как полагается поступать в случае внезапной болезни оппонента?
     -- Его отзыв зачитывает ученый секретарь.
     -- Так и поступим.
     Члены   совета,  уже   разболтавшиеся,  плохо  слушали  отзыв  третьего
оппонента. Не столь хвалебный, как первые два, он все же был положительным и
содержал серьезные замечания, которые тоже встречались взрывами смеха...
     Когда перешли  к  выступлениям,  зал  уже угомонился. Первым взял слово
Флягин:
     --  Я не ставлю под  сомнение  научную  ценность  диссертации.  Я с ней
ознакомился. Серьезное исследование.  Докторская  или кандидатская -- трудно
сказать.  Недаром  говорят,  что  докторская  --  это  диссертация,  которую
защищает кан