твечал Спивак.
     Какую-то приватную беседу  имел с Флягиным  Петр Гаврилович, после чего
сообщил товарищам:
     -- Осознал и раскаивается.
     Вызывал Виктора Андреевича и проректор. Секретарша рассказывала: "Сидел
час, ушел как побитый".
     После  происшествия Флягин  стал  как-то  грустнее и  молчаливее,  реже
улыбался, но привычек своих не изменил.
     На очередном заседании кафедры, несмотря на сухой стук серебряных часов
по  столу  ("Берегите время!"), выступил  Спивак  по  вопросу о человеческом
отношении к людям. Флягин неожиданно прервал его и сказал, улыбаясь:
     --  Со всем тем, что вы сказали и еще собираетесь сказать, я безусловно
согласен.
     Все так и опешили.
     --  Выбил,  чертов сын, почву  у меня  из-под ног,  -- жаловался  потом
Спивак в коридоре. -- Согласился, а я оплошал...
     Нина Асташова молчала.
     Профессор Флягин имел обычай засиживаться на работе до позднего вечера.
Он  поставил  себе  как заведующему  кафедрой задачу досконально изучить все
читаемые на ней курсы. Прежняя его работа не  совсем совпадала  по профилю с
тематикой  кафедры, приходилось  перестраиваться, менять ориентацию; к этому
он  был готов, когда дал согласие перейти в институт. Некоторые курсы он уже
одолел и разбирался в них не хуже  ведущих преподавателей, другие надо  было
еще одолевать. Кроме того, он считал двоим долгом ознакомиться со структурой
института  в  целом, тематикой  факультетов, кафедр -- без этого он  себе не
представлял  работу.  Труд  предстоял  огромный,  особенно учитывая  крайнюю
въедливость  и  добросовестность, не позволявшую Виктору Андреевичу ни с чем
знакомиться в общих чертах. Все  изучаемое, он изучал до тонкости. К тому же
он просто не умел читать что-либо не  конспектируя (про него ходил слух, что
и  меню в  столовой он тоже конспектирует). Из-за этого всякое  чтение шло у
него медленно, воплощаясь  в толстые тетради, исписанные  мелким, но волевым
почерком. Тетради нумеровались  и приобщались  к  архиву научных  записей, в
котором  числилась  уже  не  одна  сотня  "единиц  хранения".  Система  была
двухэтапная: сами записи и "записи  о записях" -- где  что  искать. За этими
делами и засиживался Виктор  Андреевич  на кафедре  позже  всех. Уходил в те
часы,  когда уже  и вечерников в институте не оставалось,  сами гардеробщицы
покидали свои рогатые владения, и только на каких-то рундуках дремали ночные
дежурные, крайне недовольные тем, что ему надо было отпирать двери. Трудовой
героизм Виктора Андреевича ни в каких слоях, увы, не находил сочувствия...
     ...Так вот и сегодня  он засиделся допоздна (сам не заметил, как прошло
время), взял  в пустом гардеробе свой поношенный полуплащ, разбудил дежурную
и  вышел на  улицу. Ветер хлестал перемежающимся крупным  дождем и  катил по
тротуарам палые листья.  В  старинном здании больницы только  кой-где горели
огни. Виктор Андреевич  быстро  шагал  на  своих сухопарых  ногах, напоминая
журавля,  внезапно  обретшего несвойственное  ему  проворство: он  торопился
домой. Хорошо, что  продукты  он  успел закупить с  утра,  а то магазины уже
закрыты.
     Трамвай, взвизгивая на поворотах, подвез его к дому. Подъезд, лестница,
темнота, тревога. Он отпер обитую --> дерматином [Author:C] дверь и вошел
в свою более чем скромную двухкомнатную квартиру.
     Жена   его  год  назад  умерла,  и  Виктор  Андреевич,  скрывая  тоску,
мужественно нес  тяготы  семейной  жизни.  Семья  его состояла  из  больной,
парализованной  тещи и дочки  Тони четырнадцати лет. Девочка встретила его в
передней и робко, молчаливо обрадовалась. Некрасивая, худенькая, близорукая,
она очень походила на  отца и вместе с  ним  на  какую-то птицу. Даже волосы
такими же перьями топорщились на ее небольшой, с боков сжатой головке.
     -- Ну как дела, Антоша? -- спросил Виктор Андреевич.
     -- Дела ничего.
     -- Дневник заполнила?
     -- Конечно.
     -- Молодец. Вечером прогляжу.
     -- А уже вечер. Хорошо, что пришел, -- очень по-детски сказала Тоня. --
Я уже стала беспокоиться.
     -- Напрасно. Ничего со мной не сделается.
     Она неловко обхватила его  угловатой тонкой рукой за шею и на мгновенье
прижалась  к  его  плечу.  Он  слегка  приобнял  ее, и  они  постояли,  чуть
раскачиваясь, но сразу же отодвинулись друг от друга. Ласка была мимолетной,
сдержанной.
     -- Как бабушка? -- спросил он.
     -- Как всегда. По-моему, не хуже.
     -- Наталья Ивановна приходила?
     Наталья  Ивановна была  женщина, помогавшая  Флягиным по хозяйству,  но
сугубо факультативно.
     -- Приходила, но скоро ушла. У нее кто-то из внуков болен.
     --Устала ты?
     -- Ничего. Хорошо, что вернулся. Бабушка тебя очень ждет.
     Виктор Андреевич снял полуплащ и берет, стряхнул с них  дождевые капли,
пригладил ладонями волосы и вошел в комнату тещи.
     -- Витя, это вы? Ох как поздно! Ждала вас, ждала...
     -- Задержался в институте, --  мягко ответил Виктор Андреевич. -- Очень
много работы, раньше не мог.
     --   Не   знала,  как   и   дождаться.   Вы  всегда   так   ловко  меня
перекладываете...  У Тонюшки  нет сил,  а Наталья Ивановна  такая  неловкая.
Пожалуйста,  переложите меня  опять как в  прошлый раз. Подушку  под локоть,
помните?
     -- Сейчас, только руки вымою, -- сказал Виктор Андреевич и вышел.
     -- Боже мой, как я его мучаю! -- пробормотала женщина и заплакала.
     -- Ну  вот, Анна  Павловна, снова дождик пошел! А я только что с дождя,
обрадовался, что сухо.
     -- Не буду, не буду.
     Она уже  улыбалась,  протягивая к нему крест-накрест скованные болезнью
руки:
     -- Как прошлый раз, помните?
     -- Все помню.
     ...Тихая  возня,  стоны, облегченный вздох.  Шелест  простынь, хлопанье
взбиваемых  подушек.  Он держал  ее,  легкую, большеглазую,  одной рукой  за
спину,  другой привычно, ловко поправляя постель. Опустил больную на подушки
(одну  под  локоть),  прикрыл одеялом. Она лежала  счастливая, глядя куда-то
перед собой поверх его головы.
     --  Ну блаженство! Как  будто заново родилась! Знаете, Витя, ваше новое
снотворное просто волшебно. Представьте, спала! Видела во сне покойную Машу.
Она мне  говорит: "Не  обижай его". Я вас  стараюсь не обижать,  но поневоле
приходится".
     -- Ну-ну, какая же это обида?
     -- Ну тяжесть. Лучше не буду  говорить,  а то  опять заплачу.  А днем я
одним глазом немного читала.  Если поставить книгу не прямо, а наискось, мне
удается читать. Захотелось перечесть "Преступление и наказание". Тонюшка мне
установила очень удачно.  Последний раз я его читала еще здоровая, а на этот
раз была поражена: какая жестокая книга! Достоевский вообще  любил описывать
страдания, но вымученные, самими людьми себе причиненные, понимаете?
     -- Понимаю. Много там лишнего, но в целом захватывает.
     --  Захватывает и  даже отвлекает.  Меня, например,  отвлекло  от самой
себя. Витя, а почему  Достоевский -- такой знаток  страдания! --  ни разу не
вошел  в  психологию  парализованного  человека?  Эпилептики  у  него  есть,
чахоточные есть, а паралитиков нет.
     -- А Лиза Хохлакова в "Братьях Карамазовых"?
     -- Что вы! У нее не паралич, а кокетство.
     -- Может быть.
     -- Именно  так.  Но  читать я много не могу, устает глаз, и  я поневоле
начинаю  думать. По  вашему  совету стараюсь думать  не о себе,  а о  других
людях. Выдумываю их  судьбы... Сегодня, представьте себе, выдала замуж  нашу
Тонечку. Муж у  нее такой хрупкий, грациозный юноша, может  быть даже артист
балета.
     -- Ну, как раз артисты балета не хрупкие. Им нужны сильные мышцы.
     -- Этот был воображенный, а не  реальный. Может быть, не артист балета,
а  полотер. Я однажды такого видела --  идет  грациозно, держа на отлете две
щетки, как два цветка. Представляете себе?
     -- Представляю.
     -- Знаете, Витя, что меня  тяготит? Что я забываю свои мысли. Если бы я
могла их записывать...
     -- Давайте я  вам поставлю магнитофон у постели. Придет в голову мысль,
вы ее туда и скажете, все равно что запишете.
     -- Ох, как было бы хорошо!
     --  Будет сделано.  А  теперь примите таблетку  и постарайтесь заснуть.
Ладно? Только не плакать! Спите спокойно.
     -- Спокойной ночи, Витя.
     Виктор Андреевич погасил  свет, вышел в кухню.  Тоня уже накрыла ему на
стол. Скромный ужин,  он же обед:  холодные  котлеты,  черный  хлеб, огурцы.
Виктор Андреевич в привычках был неприхотлив.  Пока он ел. Тоня отчитывалась
ему в проведенном дне:
     --  После  школы  пришла,  отпустила Наталью  Ивановну,  завтра  она не
придет.  Покормила бабушку, хотела ее  переложить, она сказала:  будет ждать
тебя. Готовила уроки. Геометрия очень трудная, не поняла.
     -- Еще раз прочти.
     -- Три раза читала, не помогает.
     -- Что делать, разберемся вместе. В воскресенье.
     -- А в пятницу контрольная!
     -- Ладно. Завтра постараюсь прийти пораньше. А  ты все-таки почитай еще
раз. Может быть, поймешь сама. Еще что?
     -- Звонила тетя Лена. Предлагала прийти помочь. Я сказала -- не надо.
     -- Молодец. Что еще?
     -- Как будто ничего.
     -- Ну  иди спать. Будильник принеси  мне. Поставь на половину седьмого.
Дневник оставь, прогляжу. Тоня принесла будильник, дневник.
     -- Спокойной ночи, папа.
     -- Спокойной ночи, Антоша.
     Пока Тоня  готовилась ко сну, Виктор Андреевич  вымыл посуду,  перетер,
расставил по полкам и сел за стол  заниматься. Первым долгом проглядел Тонин
дневник,  сделав на  полях  едва заметные птички, понятные только  им двоим.
Затем занялся английским: ему  надо было выписать и заучить очередные  сорок
слов.
     Так  он вообще изучал языки. Сперва учил слова по сорок штук ежедневно.
Не  в алфавитном порядке,  а в смысловом:  начиная с  простых и  переходя  к
сложным. Когда их накапливалось двадцать тысяч, брал книгу  и сразу  начинал
читать.  Таким  способом  он уже одолел  французский  язык и теперь  добивал
английский.  Произношение  его  не интересовало:  важно  было уметь  читать.
Каждое  слово он произносил по  буквам, как оно пишется (например,  that,  у
него читалось "тхат", write -- "врите"). Выписав порцию слов,  он погружался
в  заучивание. Читал, закрывал  глаза, пытался воспроизвести, шевеля губами;
снова читал, опять закрывал глаза и так далее. Тень от  его головы на  стене
раскачивалась, как огромная хохлатая птица.
     Часа через два сорок слов были усвоены. Виктор Андреевич еще раз прочел
их наизусть, подряд и вразбивку, удовлетворенно вздохнул и  принялся стелить
себе постель.  Спал  он тут же, в кухне на  деревянном  диванчике,  накрытом
байковым одеялом  (уверял,  что любит, когда  жестко).  Потушил  свет,  лег,
выгнал  из  себя  лишние мысли. В соседней комнате что-то  забормотала Тоня.
Виктор  Андреевич улыбнулся и стал засыпать, слыша над ухом падающие звонкие
капли будильника.
        "ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА"
     "Чтобы выходила собачка".
     Не  так  давно,   навещая  Варвару   Владиславовну  (она   болеет),   я
познакомился  с  ее  давнишним  другом,  известным  режиссером  В.  Он  сед,
стремителен, ярок. Первое, что он сказал, войдя в комнату, было:
     -- Товарищи, час тому назад я бросил курить. Что мне делать?
     -- Не курить, -- глуповато ответил я.
     --  Разве  что  так,  --  сказал  он  и   приложился   к  руке  Варвары
Владиславовны.
     Она по-старинному поцеловала его в лоб.
     -- Хворать-то бы, хворать не надо, -- заметил он.
     -- Что поделаешь, годы!
     Какая-то  милая обыкновенность была в  этом разговоре. Тысячи людей уже
обменивались точно такими репликами, и тысячи еще будут обмениваться.
     Чем старше я становлюсь, тем  больше  меня трогают банальности. Желание
быть не  таким, как все, -- удел юности. В старости  мы  хотели бы  быть как
все, но уже не можем.
     За чаем В. много рассказывал о своей жизни, о прошлом (жизнь была более
чем  пестрая), о театре, об актерах. Время  от времени он вынимал из кармана
серебряный  портсигар,  убеждался, что  он  пуст,  и клал обратно  в карман.
Физическим наслаждением  было  слушать  его речь  --  плавную,  звучную,  со
старомосковским   (ныне   редким)   произношением.  Он,   например,  говорил
"тьвердо", "сьмерть"...
     Один его  рассказ, о собачке, меня поразил. Попытаюсь  его передать как
можно точнее.
     -- Когда-то, -- рассказывал В., -- живя на Севере, я  работал в  сугубо
провинциальном  театрике  с   очень  посредственными  актерами.  Ставили  мы
довольно посредственную  пьесу.  Один из актеров, старик, всегда приходил на
репетиции со своей собачкой. После конца репетиции он каждый раз вел собачку
в буфет, где угощал ее чем-нибудь  вкусным. В течение всей репетиции собачка
смирно сидела под  стулом  хозяина и ждала.  Как только репетиция кончалась,
она  немедленно  вылезала  из-под  стула   и  выходила  на  сцену.  Как  она
догадывалась, что репетиция кончена? Очевидно, по тому, что люди переставали
говорить  деланными,   актерскими  голосами  и  переходили  на  обыкновенную
человеческую  речь.  Случилось так,  что  в наш городок попал (не  по своему
желанию)  один  по-настоящему  талантливый  актер  (назовем его А.). Он  был
принят в театр и получил роль в  той пьесе, которую я режиссировал. Началась
репетиция.  И что же?  Как только  заговорил А., на  сцену немедленно  вышла
собачка.  Вот, -- заключил свой  рассказ  В., -- надо всегда  так  работать,
чтобы выходила собачка.
        "КОТ-ВОРЮГА"
     Наши кафедральные бури почти не выходили наружу: кипение шло в пределах
одного  слоя. Я не  раз думала о слоистом строении общества:  отдельные слои
живут,  почти  не  смешиваясь.  Активное  общение  происходит  внутри  слоя,
соприкосновения  с  другими  эпизодичны.  Вот и  наша кафедра живет довольно
изолированно  и мало соприкасается с другими. В  институте  к  нам отношение
сложное. Нас,  в  общем,  уважают  и  даже  побаиваются,  но на  специальных
технических  кафедрах  принято  считать, что  мы  с  нашими  математическими
тонкостями далеки от жизни. Если под жизнью  понимать  наивную технику с ее,
как говорят, "шурупчиками", то, пожалуй, они правы. Если же понимать технику
будущего, технику в полете -- пожалуй, не правы.  Влияние Энэна (вернее, его
записок)  на  меня сказалось покуда только в  том,  что  я чаще, чем прежде,
говорю "пожалуй".
     Итак, другие кафедры посматривают на нас с уважительным пренебрежением.
Впрочем,  отчасти  и  с  завистью.  За последние  годы их  охватила какая-то
лихорадочная любовь к математике. Любовь, я бы сказала, отнюдь не  взаимная.
Сейчас  любую научную  работу  (тем  более диссертацию) принято  облекать  в
математические одежды. Это хороший тон,  латынь нашего  времени. Чем сложнее
примененный  аппарат,  тем  лучше.  Они   обвешивают  свои  работы  кратными
интегралами,  кванторами и матрицами, как в свое время  купчихи обвешивались
драгоценностями.  У   нас,  профессионалов,  наоборот:  чем  более   простым
аппаратом удалось обойтись, тем лучше.
     Из этого вовсе не следует, что  они неучи  и  в своем  деле не смыслят.
Напротив, чисто  техническая сторона  у них,  как  правило,  на  высоте. Это
дельные, реальные  знания, ничего,  кроме уважения, не  вызывающие. Но когда
они  пускаются в математику, обычно это  выходит  так, как если бы,  скажем,
Семен  Петрович Спивак  в  своих  вельветовых  брюках стал танцевать  партию
принца Зигфрида в балете "Лебединое озеро".
     Одна  из смежных  и  по  названию родственных  нам кафедр особенно лихо
пустилась  за  последние  годы   в  математические  пляски.  Возглавляет  ее
профессор Яковкин  --  пухлый,  широкий,  вальяжный  человек  со  вкрадчивой
улыбкой на  округлом, книзу  оплывшем  лице.  Звание  профессора он  получил
когда-то давно, без  защиты докторской, а  по совокупности  мнимых  заслуг и
действительных  знакомств.  В  институте у  нас  идет кампания  за  сплошную
докторизацию кафедр (именно в качестве доктора был предпочтен Флягин  нашему
Кравцову).  Недавно  прошел  слух,  что  всем  заведующим  кафедрами  (кроме
языковых, военной и  физкультурной) будет предложено либо в  срочном порядке
защитить докторские, либо расстаться с институтом. Принцип "доктор = ученый"
сам  по  себе  достаточно  глуп.  Например,  наш  завлаб   Петр  Гаврилович,
великолепно знающий технику, ценнейший  специалист,  и  помыслить не хочет о
том,  чтобы защищать  докторскую:  "Что вы, братцы, какой  я доктор? По виду
никто не верит, что у меня  высшее образование". А иные научные ничтожества,
не стоящие его ногтя, давно доктора.
     В  числе других заведующих кафедрами, не  имеющих  докторской  степени,
забеспокоился, забил хвостом и профессор  Яковкин. Недавно прошел  слух, что
он  собрался  защищать   докторскую.  Полное  его  невежество  во  всех  без
исключения   вопросах   было  общеизвестно,  поэтому  слух  был  встречен  с
сомнением, но оказался верным. Чудеса!
     Я  этим  делом  не  очень-то  интересовалась  по  причине  все  той  же
слоистости общества. Мало ли где, кто и что защищает. Но ко  мне пришел Паша
Рубакин. Он вообще посещает мой дом, но ходит не ко мне -- к Сайкину (что их
связывает  -- неясно). На этот раз  он  пришел ко мне и, как  всегда,  начал
разговор издалека,  туманными  наплывами.  В сочетании  с его  потусторонним
голосом эта система косвенных подходов к теме всегда меня раздражает.
     --  Нина  Игнатьевна,  мне надо с  вами посоветоваться  по одному очень
важному, не только для меня, вопросу, имеющему даже  общественное  звучание.
Вы не против?
     -- Почему я могу быть против? Валяйте, советуйтесь.
     -- Дело вот в чем. Нина Игнатьевна, любите вы Паустовского?
     -- Смотря что. Некоторые вещи люблю.
     --   Согласны   ли   вы,   что   это    один   из    наших   крупнейших
писателей-юмористов?
     -- Ну не знаю. Я его как юмориста не рассматриваю.
     -- И напрасно. Читали вы, например, его рассказ "Кот-ворюга"?
     -- Не помню. Кажется, нет.
     --  Обязательно  прочтите.  Чтобы  понять   сущность  моего  дела,  вам
непременно надо познакомиться с этим рассказом.
     -- А без этого нельзя? Расскажите своими словами.
     -- Нельзя. Необходим подлинник.
     --  Бросьте,  --  сказала  я, теряя терпение.  -- Где я  сейчас  возьму
Паустовского?
     -- Я  вам  его принес,  -- радостно ответил  Паша  и вынул  из  кармана
затрепанный томик. -- Вот, смотрите, читайте:
     "Кот-ворюга".
     Недоумевая,  я  принялась за  чтение. Рассказ  в самом  деле  забавный,
смешной. Речь идет о  вороватом коте,  терроризировавшем  дачников. Написано
славно, свежо,  я несколько  раз  рассмеялась  вслух.  Рассказ недлинный,  я
быстро его прочла и спросила:
     -- Ну и что, Паша?
     -- Сейчас приступлю к делу. Вот моя иллюстрация к этому рассказу.
     Он  вынул, на этот раз из  другого кармана, перфокарту  и подал мне. На
ней  была изображена широкая, расширенная  книзу кошачья морда,  в которой я
сразу узнала профессора Яковкина.  Под ней славянской  вязью было  написано:
"Кот-ворюга".
     -- Ваша работа? -- спросила я.
     -- Моя, -- скромно потупившись, ответил Паша.
     -- Довольно похоже. А что это значит?
     -- Кот-ворюга.
     -- В каком смысле?
     -- В самом прямом.
     Понять его было невозможно.
     --  Ну вот  что, Паша, бросьте  ваше хождение  по мукам.  Либо говорите
напрямик, в чем дело, либо кончим разговор, мне надоело.
     Паша испугался и рассказал напрямик историю довольно неприглядную. Суть
сводилась к следующему.
     На  кафедре Яковкина работает ассистентом  его, Пашин, приятель  Володя
Карпухин. Парень безответный, трудолюбивый.  Вот уже несколько  лет работает
над  кандидатской  диссертацией   под  номинальным  руководством  профессора
Яковкина  ("О настоящем  руководстве  речи  быть не может,  ибо  Яковкин  --
научный   стул").   Некоторые  разделы  работы   Карпухина  опубликованы   в
соавторстве с научным руководителем, причем фамилия  Я