и все потонуло в смехе,
восклицаниях,  поисках  нужных  вещей (чемодан, сумка, бельевой  шкаф).  Это
небольшое событие как будто скрепило полное и совершенное восшествие  Матвея
еще на один престол.
     -- Миша, -- захлебываясь, смеялась Софья Савельевна, -- помнишь, я тебе
говорила: до внуков уже не доживу! А ты: "Нет, доживешь!" Ты  оказался  прав
-- дожила...
     "Как я им скажу правду? -- думала Ася. -- И надо ли?"
     -- Соловья баснями не кормят, -- объявил наконец Михаил Матвеевич и тем
положил  конец  затянувшейся серии  восторгов, от  которой  даже  терпеливый
Матвей начал уже похныкивать.
     Вымыть его, самой умыться с дороги, причесаться, переодеться -- все это
заняло время, было отрадной оттяжкой. Михаил  Матвеевич варил манную кашу по
новой методике:
     --  Не в кипящее молоко сыпать крупу, а в холодное, только в  холодное.
Получается  гораздо  нежнее, только  надо все время мешать, ни на секунду не
прерывая. Не каша, а крем!
     Он, как и  многие мужчины, вынужденные  заниматься домашним хозяйством,
относился  к нему  слишком уж  всерьез.  Трогателен  был  на  нем кокетливый
передник с оборочкой.
     -- Я в хозяйстве поднаторел, -- говорил он, крутя ложкой, --  не  такое
уж  мудреное  дело,  во  всем  важен  научный  подход.  Что  такое  домашнее
хозяйство? Одна из отраслей химии.
     Каша была готова, обед для Аси разогрет.
     -- Ну-ка иди ко мне, -- сказал Михаил Матвеевич, -- я  тебя покормлю, а
мама пусть пообедает.
     Матвей пошел  на руки  к  незнакомому  старику с солнечной  готовностью
(кочевник, он вообще охотно переходил из рук в руки),  взял  его горстью  за
щеку и сказал "бу". Михаил Матвеевич был тронут:
     -- Узнает деда, умница!
     Пока  Ася ела, он кормил  мальчика с ложечки. Он  был счастлив, видя, с
какой быстротой исчезает каша.
     --  Видишь,  как ему  нравится? Нежность,  необыкновенная!  В  холодное
молоко, только не в кипящее!
     Ася пообещала -- отныне только в холодное. А  сама думала: "Сказать?  А
может, не надо?" И все больше убеждалась: пока не надо.
     После обеда соорудили  для  Матвея ложе  из двух сдвинутых  кресел. Он,
усталый, сразу заснул, сжимая в руке погремушку.
     --  Папа,  а  что  с мамой?  --  тихо  спросила Ася.  Михаил  Матвеевич
изменился в лице.
     -- Ты же сама видишь, как она выглядит. Врачи определенного диагноза не
ставят. Но это исхудание... Ты заметила?
     -- Конечно.
     --  Так  вот,  ты. ей  не говори, что она похудела. Она  к  этому очень
чувствительна.  Представь себе -- дорожит своей красотой! Просит подать себе
зеркало, помнишь, такое  овальное, с  ручкой, без конца  в него смотрится. Я
спрашиваю: "Что ты все себя разглядываешь? Ты и молодая так не кокетничала".
Отвечает: "Печать смерти ищу". Такие мысли! Ты ее от них отвлекай, отвлекай.
Теперь, слава богу, Матюша будет ее отвлекать...
     Прожили Ася с  Матвеем у родителей почти месяц.  За это  время и  дед и
бабушка полюбили  мальчишку без  памяти. На глазах становилось  лучше  Софье
Савельевне.  Все  еще слабенькая, она уже садилась, подпертая подушками, и к
ней на колени сажали Матвея. Она прищелкивала исхудалыми пальцами, пела  ему
почти  безмолвные песенки. Мальчик  улыбался, говорил  свое "бу", с упоением
чесал зубы обо  что попало:  о спинку кровати, о бабушкин  палец... Шторы  в
комнате  были  теперь подняты  ("Ребенку  необходимо  солнце!"),  и  ее лицо
казалось  не таким уже желтым,  не  таким обтянутым... Чуть-чуть  исправился
аппетит -- иной  раз  она за  компанию с Матвеем съедала полблюдечка  манной
каши,  той  самой  нежной,  как  крем,  сваренной  по  новому  методу.   Ася
радовалась, на нее гладя, надеялась на лучшее.
     Получила она письмо от Люды, которое ее слегка  встревожило,  но сейчас
она  не хотела тревожиться: так хороши были  последние  дни с родителями,  с
Матвеем.  Мальчик,  раскинувшись,  спал  в  полосатом  гамачке  в  саду  под
черешней, а Михаил Матвеевич уговаривал петуха, чтобы орал подальше...
     Как  раз накануне  отъезда  погода  испортилась.  Уезжали в  дождливый,
пасмурный день.  Матвей  в пластиковом  плащике  с капюшоном  был  похож  на
милиционера и уморителен.  Уже одетые, долго прощались с Софьей Савельевной.
Отец  пошел  провожать,   нес  Матвея,  тяжелого,  гордясь  его  красотой  и
упитанностью.  "Внучек?"  -- спрашивали встречные.  Михаил  Матвеевич  гордо
кивал.
     Вот и поезд подали.
     --  Ну  прощай, дочка, не забывай,  пиши! Если второго  родишь,  сообщи
сразу!
        "ПИСЬМО ЛЮДЫ ВЕЛИЧКО"
     Асенька, сестренка моя дорогая!
     Много чего тут произошло.  Ты  себе представить  не можешь  обстановку.
Мама  вся под  обаянием этого отца  Якова. Человек  еще  нестарый,  ходит  в
гражданском, глаза черные, такие пристальные, что  дрожь в коленях, а бороды
нет и волосы стриженые. Наши ребята многие на попов больше похожи, чем этот.
Впрочем, он не поп официальный, а руководитель секты или как это называется.
Их там человек двадцать женщин, все пенсионерки, а он один мужчина.
     Мама уговорила меня пойти к ним в моленный дом. Я для интереса сходила.
Ничего интересного. Пели  на мотив  "Смело, товарищи  в  ногу"  какие-то  их
псалмы или гимны. Потом выступил отец Яков. Он, безусловно, оратор,  говорит
без бумажки.  Содержание  я не  совсем  поняла, что-то  сложное, как  теория
случайных процессов. А эти женщины, видно, еще  меньше меня понимают, но так
к нему и тянутся. Наверно, гипнотизер. Мне в целом не понравилось.
     Он обратил на меня внимание  не  как-нибудь,  а просто  я одна молодая,
кругом  одуванчики.  Когда   кончилось,  подошел  к   нам  с  мамой,  просил
познакомиться. Что-то сказал про овцу. Мама пригласила его чай пить,  пошли,
сели за  стол. Мама  на  него смотрела  с каким-то  рабством,  которое  меня
испугало. Пили чай с вареньем, мама  предлагала наливки,  он отказался -- не
пьет. Я думаю, в нашей антирелигиозной  литературе  много преувеличивают про
попов, что  они и жадные, и пьяницы, и  бабники.  Этот отец  Яков -- сложная
личность, бескорыстно заблуждается.
     Пока  пили  чай,  он на  меня  поглядывал  очень проницательно, а когда
кончили, сказал: "Людмила, на вашей душе лежит какая-то тяжесть. Откройтесь,
и вам станет легче".
     Я, дура, сразу же заревела. Но отрицаю -- нет у меня тяжести! А мама за
ним: "Лучше  откройся,  дочка", -- и сама плачет.  В общем,  кино.  Под этим
давлением выдала я  им все про  Матвейку. Олега не назвала,  сказала только,
что жениться не собирался и не собирается.
     Мама  распсиховалась, говорит: "Прокляну".  Это откуда-то  из глубокого
прошлого,  кто в наше время проклинает? А  он  ей так  мягко:  "Успокойтесь,
Евдокия Лукинична, какая  же  вы христианка,  если родную  дочь простить  не
хотите?" Она ни в какую! Говорит, и ее и покойного отца опозорила, и как она
будет в глаза людям смотреть? Буря,  в общем, была порядочная. Я  реву, мама
ревет, он  успокаивает. Часа три продолжалось,  ушел  в одиннадцать. Над ней
помахал рукой --  называется благословил, а  она  ему  руку поцеловала. Меня
тоже хотел благословить, я не далась, говорю: комсомолка.
     Плакали мы  с мамой до двух  часов ночи. В  общем, помирились. Простила
она меня  и Матвейку признала. Сердилась,  что  имя дала простое,  мужицкое,
лучше бы Эдик или Славик.  Я ее  успокоила, что сейчас как раз мода на самые
простые имена: Кузьма там, Пимен и другая экзотика.
     А еще  она  меня  упрекала,  что  зря  я его  к  чужим людям  отправила
(приветик, к чужим!). Говорит: "Привози сюда, я его сама воспитаю". Я молчу,
чтобы  не  вызвать новой,  вспышки, а про себя  думаю:  "Фигушки я его  тебе
отдам, ты его еще в секту запишешь".
     Насчет секты. Я с матерью большую разъяснительную работу провела против
религии в принципе.  Она  не  возражала,  даже  как  будто  согласна, а  как
настанет  час собрания -- так ее туда  и тянет. Я как противоядие свела ее в
клуб   на  лекцию  о  происхождении   жизни.  Лектор  ничего,  еще  молодой,
интересный, но хмыкает и все по конспекту. Объективно говоря, с отцом Яковом
никакого  сравнения. В  общем, скучный доклад, маме не понравилось.  "Будешь
ходить  в клуб?"  --  "Нет, не  буду". И  правда, если  по  совести,  ничего
привлекательного.   Там,   в   моленном   доме,   они   хоть   поют,   вроде
самодеятельности  для  престарелых.  Я  об этом много думала,  но конкретных
форм,  пригодных  для нашего  времени, выдумать не  могла. Надо будет на эту
тему поговорить с Сережкой, у него голова большая.
     В  целом  стало у  меня  легче на  душе, когда  про  Матвейку  открыла.
Все-таки родная  мать,  а ему родная бабушка. Обещала осенью  приехать к нам
повидать внука.  Как ты на это смотришь? Я за.  Где  трое, там и  четверо, я
могу спать на полу, а  то  и с мамой  валетом. Может быть, ты,  Аська, ее от
секты разагитируешь.
     Ну вот  и все, будь здорова, моя дорогая сестричка, а Матвейку целую во
все места.
     Твоя Люда.
        "ВИКТОР АНДРЕЕВИЧ ФЛЯГИН"
     Профессора  Флягина  на  кафедре  не  любили. Бывает  этакая  стихийная
нелюбовь, охватывающая  целый коллектив и выталкивающая из него чужака  (так
перенасыщенная солью вода некоторых озер выталкивает человеческое тело). Все
не так,  каждая мелочь  засчитывается в  вину.  Даже достоинства Флягина  --
трудолюбие,  целеустремленность,  скромность --  воспринимались  как пороки.
Смешноватые внешние черточки -- близорукость, согбенность, журавлиный шаг --
обыгрывались  со  злорадством. Любые  распоряжения, разумные  и  неразумные,
одинаково встречались в штыки. Так порой в школе класс обходится с нелюбимым
учителем,  теряя  чувство  меры  и  справедливости. Вообще сколько детскости
(иной раз неприятной) таится во взрослых людях...
     Чисто  сравнивали настоящее с прошлым. Правда,  вольные порядки (скорей
беспорядки),  царившие  при Энэне,  не  во  всем  были  хороши.  Много  было
разговоров,  шума,  почем  зря  разбазаривалось время, в  помещении  кафедры
работать было почти невозможно. Но все это вспоминалось теперь  добром -- по
контрасту.   Даже   Кравцов   вспоминался  добром   --   этакий   безобидный
празднослов-карьерист,  в  общем-то   не  мешавший   работать.  В   зловещей
жертвенной   целеустремленности   Флягина  было   что-то  пугающее,   словно
отправление мрачного культа какой-то научной богини Кали. Форму, отчетность,
порядок он возвел в ранг святыни. А живое человеческое общение,  шутка, смех
для  него как  бы  не  существовали.  Да  при  нем  и людям-то  не  хотелось
смеяться...
     Не щадя  других, он не щадил  и себя.  "Злейший враг  всем на  свете, в
первую  очередь  себе  самому",  --  как  сказал  Маркин.  Любое  начинание,
исходившее от  Флягина, было тем самым обречено на провал. Некоторые из  них
были, по существу, разумными и, правильно понятые, могли бы принести пользу.
Куда там!  Кафедра накидывалась  на  них,  как  свора собак  на  котенка,  и
растерзывала в клочки.
     Например,  дневники  учета времени.  Сами по себе  они  могли  бы  быть
полезными (скажем, придать конкретный  смысл слову  "перегрузка", без  конца
склонявшемуся   на   кафедре).   Но   дружная   оппозиция   коллектива   все
обессмысливала.  Преподаватели  каждый на  свой лад  изощрялись в том, чтобы
вести их поглупее, с издевкой (скажем, покупали школьные дневники, заполняли
их  с  орфографическими ошибками, ставили  закорючку  против  слов  "подпись
родителей"). Флягин на эти выходки внимания не обращал, по-прежнему требовал
еженедельного представления дневников, внимательно их читал и делал выписки.
     Категорически  отказался  представлять дневник Семен  Петрович  Спивак,
сказав, что стар уже заниматься ерундой. Флягин с ехидной  усмешечкой его от
этой обязанности освободил: "Не буду  настаивать ввиду вашего и в самом деле
почтенного возраста", уязвив этим Семена Петровича в самое сердце.
     Так  выходило  и  со  всеми  другими  нововведениями  Флягина:  кто  их
бойкотировал,  кто высмеивал.  Шла  своего  рода  партизанская война  в тылу
противника:  флягинские  заводы  выпускали брак, флягинские поезда пускались
под откос ("Борцы Сопротивления", -- говорил Маркин, наблюдавший все это как
бы со стороны  и не  принимавший  всерьез).  Во главе "Сопротивления" стояли
Спивак и Асташова. Оба открыто  высказывались на заседаниях кафедры,  иногда
даже понуждая Флягина к некоторым уступкам. Остальные больше помалкивали, но
их настроения были ясны. Даже Паша Рубакин, единственный человек на кафедре,
относившийся к Флягину с какой-то  чудаческой симпатией,  отчасти примкнул к
"Сопротивлению", введя новую форму отчетности: дневник с картинками. О Лидии
Михайловне и говорить нечего: она с самого начала ненавидела Флягина за  то,
что  он не Энэн.  Интерес  Флягина к индивидуальным планам  она воспринимала
болезненно, как посягательство на ее вотчину.
     Так  как  разговоры в  помещении кафедры  были  запрещены,  все  дебаты
выносились в коридоры и на  лестничные клетки. Общее мнение было таково, что
работать  с  Флягиным во главе  кафедра не  сможет.  Вопрос в  одном:  сразу
уходить  или  еще выждать? "Кто кого  пересидит  --  мы  его  или  он  нас?"
Усидчивость   Флягина  сомнений   не   вызывала.  Надежду   вселяло   другое
обстоятельство: он по каким-то  формальным  причинам (ведомым  ректорату, но
неведомым  кафедре)  до сих  пор  еще  не  прошел  по  конкурсу.  Кто-то  из
преподавателей  по  знакомству  подсмотрел в  отделе  кадров  характеристику
Флягина  с  прежнего места  работы -- крупного НИИ с устойчивой  репутацией.
Характеристика была  положительная. Подчеркивались высокие  деловые качества
Виктора  Андреевича,  его  трудолюбие  и  принципиальность,  но  вообще  тон
характеристики был сдержанный,  словно  бы  сквозь  зубы. Видно, кому-то  он
крупно там насолил.
     Семен  Петрович  Спивак  не поленился  и сам  съездил  в  НИИ  к  своим
знакомым,  чтобы  подробнее  разузнать  о  Флягине.  Привез сведения  скорее
неутешительные  для кафедры.  О  Викторе Андреевиче  говорили  с  уважением.
Ценный  работник, скажем, не очень талантливый, но  до всего доходит горбом.
Эрудиция огромная. Добросовестен до  предела. Если  даст положительный отзыв
на  диссертацию, будь  спокоен,  ошибок там  нет. Все  проточит, проверит до
буковки.  В общем,  вполне на  своем месте. Отчего  же  вздумал уходить?  Не
поладил с начальством, отказался подписать какой-то отчет,  где были, с  его
точки зрения, не до конца проверенные данные. Поставил под угрозу выполнение
плана, чуть не лишил весь отдел премиальных. Значит, честный? Безусловно, но
в чем-то неприятный человек, даже отталкивающий. Дружбы ни с кем не завел, в
гости не ходил и к себе не звал.
     В общем,  похоже  было, что ничего  порочащего Флягина  нет  и рано или
поздно он пройдет по конкурсу... Ну-ну... Решили все же до поры до времени с
места  не  трогаться,  выждать,  беречь  коллектив.  Борьба  с  Флягиным  то
вспыхивала открыто, то уходила в подполье.
     Самый острый конфликт разыгрался по вопросу о  бюллетенях. Дело в  том,
что  на  кафедре с давних  пор  утвердился обычай: заболевшие  преподаватели
бюллетеня  не брали.  Никакого урона  государству это не  причиняло, никакой
корыстной цели не преследовало. Все равно оплата по бюллетеню у всех была бы
сто  процентов (кроме самых молодых, но те не болели), а нудные  хлопоты  по
оформлению  отпадали. Если  преподаватель  заболевал,  он  просто звонил  на
кафедру  и  просил  кого-нибудь  из  товарищей  себя  заменить.  Разумеется,
заменявшие ни копейки  за  лишние  часы не получали, но  отказывать  было не
принято: сегодня ты, а завтра я. Бюллетень брали только в случае серьезного,
длительного  заболевания,  болезни  же мелкие,  будничные  (гриппы,  ангины,
простуды)  обходились без бумажного  оформления. Само  собой разумелось, что
никто без серьезной  причины  не отдаст свой поток  или группу другому ("Все
равно что  временно отдать  жену",  -- говорил Маркин). Наоборот,  старались
держаться до  последнего,  приходили на занятия полубольными,  но  к заменам
прибегали только в крайности. Так всегда было до сих пор, и все воспринимали
это как норму.
     При  Флягине эти  "дворянские вольности"  были отменены. Он потребовал,
чтобы все болезни и замены оформлялись официально, через бюллетень. Казалось
бы, требование законное, а вот преподавателей оно оскорбляло. Они, привыкшие
работать не за страх, а за совесть, в самом деле не щадившие ни здоровья, ни
сил, были возмущены.
     -- Как он не понимает, болван, -- говорил Спивак, -- что  на формальные
требования ему ответят формальной  работой? А если чем и была сильна кафедра
до сих пор, так это неформальной работой!
     Не  раз  поминалось  в  кулуарах  имя  покойного  Николая  Николаевича,
руководившего кафедрой  как раз  не формально.  Даже Элла и  Стелла,  больше
других жаловавшиеся в свое время на затяжные заседания кафедры, вспоминали о
них с умилением.
     -- Там, по крайней мере, каждый мог  говорить все что  думает и сколько
угодно, --  говорила Элла. --  А этот как вынет часы да пристукнет -- всякая
охота выступать отпадает.
     Особенно взбудоражил всех случай с болезнью Радия Юрьева. Началась  она
с  того,  что  Радий стал неудержимо чихать --  раз по  десять  --  двадцать
подряд, до слез. При его щеголеватости  и обаянии  (любимец студенток!) ему,
естественно, не  хотелось  чихать на занятиях. В прежние времена он попросту
позвонил бы на кафедру, попросил себя заменить -- и дело с концом. При новых
порядках  это было исключено.  Пришлось Радию идти  в медчасть, где ему дали
справку  с  указанием болезни: ринит. Эту справку он  положил  на флягинский
стол  недалеко от склоненного носа Виктора Андреевича и  остановился, ожидая
реакции.  Такое безмолвное  выкладывание бумаг перед светлые очи  начальства
вошло на кафедре  в моду за последнее время. Флягин  продолжал писать. Радий
громко чихнул (как потом утверждал, не нарочно, а стихийно). Реакция Флягина
была неожиданна:  он поднял нос, взял справку, прочел ее на весу и сказал со
своей иезуитской улыбкой:
     --  Ринит  попросту  значит насморк. Разрешаю,  но без  освобождения от
лекций.
     Ошеломленный Радий отошел  от  начальственного  стола,  оставив  на нем
злополучную справку. И в этот день и на следующий он читал лекции. На третий
день у него поднялась  температура, он  ее не  мерил и назло  Флягину  читал
лекции. Лицо у него было  как у  святого Себастиана, пронзенного стрелами...
Товарищи уговаривали  его  идти  домой, лечь, вызвать  врача -- ни в  какую!
Радий  наотрез отказался  лечиться.  Кончилось  это  тем,  что  его прямо из
института  с  температурой  тридцать девять  отвезли  в больницу. Оказалось,
тяжелая пневмония.
     Происшествие  горячо  обсуждалось  на  кафедре. Мнение  о Флягине  было
единодушно ("Скотина!"). Споры были о поведении Радия. Большинство стояло на
том, что он поступил как дурак.
     -- Дурак, но гордый, -- сказала Элла Денисова. -- Я его понимаю.
     -- Позвольте  мне, -- сказал Паша  Рубакин своим похоронным голосом, --
рассказать анекдот.
     -- Лучше не надо, -- взмолилась Стелла.
     --  Он  короткий, на  немецком  языке, но я  для  скорости  сразу  буду
рассказывать по-русски. Едет зимой батрак,  правит  кобылой и радуется: "Вот
назло хозяину отморожу себе руки, зачем он не покупает мне рукавицы?"
     Посмеялись, но невесело. "Гордый дурак" выздоравливал медленно, на этот
раз по  всей  форме,  с  бюллетенем. Навещали его и товарищи  с  кафедры,  и
представители  профорганизации.  Случай  приобретал гласность.  Кафедральные
разговоры  в  коридорах кипели,  демонстративно записываемые в  дневник  под
ехидным названием "обсуждение разных вопросов". Проходя мимо такой говорящей
кучки, Флягин наклонял голову и делал вид, что его это не касается.
     -- Интересно, грызет его совесть или нет? -- спрашивала Элла.
     -- Такой сам любую совесть загрызет, -- о