ком вечере в актовом
зале.  Драмколлектив  разыгрывал  скетч, сочиненный  Асей  Уманской. Пьеска,
довольно ловко  сделанная,  с  юмором, имела  успех.  Режиссер,  Олег Раков,
несколько  раз  выходил  на  вызовы,  и на крики  "автора, автора!" насильно
вытащил   на  сцену  сопротивлявшуюся  смущенную  Асю.  От  неловкости   она
зацепилась  ногой за провод и  свалилась  в  оркестровую яму; Олег ее оттуда
вытащил, крякнув:
     -- Ну и тяжела же ты, мать!
     После  художественной  части  начались танцы. Олег  Раков пригласил  ее
танцевать.
     -- Ой, что ты, -- сказала она простодушно. -- Я не умею.
     -- А чего тут уметь? Подумаешь, наука. Сейчас каждый танцует по-своему,
правил нет.
     Танцевали и в самом деле кто во что горазд --  так и мелькали в воздухе
на  разных уровнях локти,  колени  и распущенные волосы. Олег тянул  Асю  за
руку, она сопротивлялась.
     -- Тоже мне Сикстинская мадонна, -- сказал он. -- Из самой Дрезденской.
     Не скованный узами преподавательского надзора, Олег сразу  же отставлял
свою изысканную речь и переходил на вульгаризмы. Так он отдыхал.
     Он дернул Асю за  руку, бросил ее  на середину зала и пошел рядом с ней
выкамаривать: согнулся  в три погибели, тряс коленями, бедрами, локти у него
ходили, как шатуны у старинного паровоза.
     -- А  ну  пошевеливайся! -- крикнул  он  Асе. -- Только  людям мешаешь,
стоишь как козел!
     Ася  сначала  робко, а  потом  все  быстрее начала "пошевеливаться"  --
оказалось совсем  нетрудно. Со своей музыкальностью она легко  уловила ритм,
начала  скользить, приседать,  вывертываться, и,  странное  дело, у нее  это
получалось удачно.
     --  Браво, Анна  Каренина! -- крикнул  откуда-то из гущи крутящихся пар
Сережка Кох.
     Ася заулыбалась.  Два  локона,  естественными  штопорами падавшие вдоль
щек,  порхали  туда-сюда, верхняя  губа  с черными  усиками вспотела  мелким
бисером...
     Когда смолкла музыка, Олег взял Асю за талию и  вывел ее на  знаменитый
институтский балкон. Старинный, бело-колонный, построенный с размахом --  не
балкон, а целый зал! -- вольно выдвинутый в самую гущу сада, этот балкон был
любимым  убежищем  парочек.  Несколько   их  уже  целовалось,  прижавшись  к
колоннам, и все же из-за обширности балкона были каждая как  бы наедине. Тут
же, сразу  за  балюстрадой,  стоял сад,  остро и  богато  пахнувший весенней
зеленью;  толстые ветви деревьев  протягивались  снаружи  прямо  на  балкон.
Где-то в глубине сада тенькал даже соловей, несмело начинавший и прерывавший
свою руладу...
     Мраморная колонна была холодна  и  кругла. Прижав Асю  к  этой колонне,
Олег Раков  ее поцеловал. У Аси даже в глазах потемнело.  Первый раз в жизни
ее поцеловал парень.
     -- А ты ничего гирла, -- сказал он небрежно. Ася была потрясена и сразу
похорошела вдвое.
     -- Я же толстая, -- сказала она, как бы его вразумляя.
     -- Это ничего, даже оригинально. Все акселераты в длину, а ты в ширину.
     И захохотал. И еще раз поцеловал ее в губы. Соловей наконец распробовал
голос и рассвистался во всю мочь. Ася с Олегом стояли и целовались, и старый
сад обнимал их ветвями, приветствовал соловьем...
     Несколько дней  она ходила  ошалелая. Даже стала хуже записывать лекции
--  на самом  ответственном  месте  вдруг закрывала  глаза  и погружалась  в
воспоминание об остром  запахе  зелени,  свежей земли, о губах  Олега, о его
тревожных руках... Из стипендии купила  себе туфли  на высоком каблуке и  на
целую ладонь  укоротила  юбку.  Олег  не  появлялся,  пользовался правом  на
свободное посещение.
     Однажды она увидела  его в большом  перерыве.  Олег стоял  у расписания
экзаменов и что-то оттуда выписывал. Ася скромненько стала рядом.
     -- Не возникай, -- спокойно сказал он.
     Она отошла. "Вот и все...  "Не возникай". Будь  спокоен, я не возникну.
Сама виновата. Поддалась, пошла на приманку..."
     Асино  душевное  здоровье,  доброе  равновесие  помогли  ей  и  тут  не
сломаться. Трудно, но воля  есть воля.  Писала письма родителям  -- веселые,
смешные, -- и самой становились легче. Иногда уходила в  клуб, играла там на
рояле. Музыка тоже помогала -- спасибо маме. И  странно -- чем грустнее вещи
она играла, тем ей становилось легче. В общем, справилась, выправилась.
     Производственную практику Ася прошла в вычислительном центре (сделала с
легкостью  и  свое  задание  и  Людино).  На  каникулы,  конечно,  к  своим.
Приглашала Люду с собой -- та отказалась: обещала, мол, матери.
     Дома было чудесно: цвели мальвы, душистый горошек карабкался по плетню,
пчелы гудели, и все  это плавало  в сладчайшем густом  запахе  лип. Родители
рады  были ей бесконечно; с грустью Ася отметила,  как они постарели. Михаил
Матвеевич стал плохо слышать, говоря с  дочерью, все глядел на ее губы, ловя
на них очертания  слов. Софья Савельевна, хоть  и моложе его, тоже подалась,
пошатнулась. Оба  они томились от одиночества.  "Перевестись на заочный?" --
думала Ася, но сказать об этом не решалась:  как бы не угадали ее  тревогу о
них.
     Отпечаток невечности,  впервые замеченный ею на лицах родителей,  делал
эту их встречу  особенно душевной. Зная, что им не  хватает впечатлений, Ася
говорила  без  умолку,  рассказывала  об  институтских  делах,  о  заданиях,
практике,  преподавателях,  об  учебном плане,  специализации... Отец слушал
тревожно и жадно.  В математике девочка явно его обогнала: в его времена они
и слыхом не слыхали о тех предметах, которые читались у Аси на факультете. А
она посещала еще и семинары...  Языки  программирования,  системный  анализ,
эргодическая теория -- он  и  понятия  о  них  не имел!  Он  слушал  дочь  с
благоговением. Время от времени  он говорил что-нибудь  вроде: "До  чего  же
громадными шагами идет в наши дни наука!"
     На учебный процесс в  институте Ася  смотрела трезво, не выпячивая  его
недостатков,  но и не скрывая.  Много  рассказывала о  преподавателях.  Курс
анализа читал у них Терновский.
     -- Знаете, он такой  лощеный-лощеный,  прямо стиляга из  прошлого века.
Ребята говорят, ему бы  пошел монокль.  Специалист, впрочем, знающий. Лекции
читает прекрасно, легко записывать.  Но очень уж как-то правильно,  будто по
книге.  Я лично  думаю, что по  книге читать не  надо, лучше уж  прямо  дать
студенту учебник. Но другие  со мной не согласны, они больше любят конспект:
все что  надо есть, что не надо -- выброшено. Мне Терновский нравится, но  с
ограничениями.  Один   раз  его  заменял  Семен  Петрович  Спивак  --  такой
громадный, штаны  падают, хохочет, шутит. Не лекция -- одни отступления. Мне
понравилось, а многим  нет. Я бы  вообще на месте преподавателей читала одни
отступления, а студентам давала бы свободное  время: пусть учат по  книге. А
то  многие  преподаватели выписывают  буквально то,  что  есть в  книге,  на
классную доску. Как будто то, что написано мелом, лучше того, что напечатано
в книге. Белым по черному  лучше, чем черньм  по белому. Я не согласна. А по
отступлениям самый главный у нас  мастер Маркин. Он как-то ухитряется и весь
материал уложить  и отступления.  Человек  остроумный,  мы  его  шутки  даже
записываем,  но неприятный. Очень уж высоко себя  ставит --  где-то  на  сто
пятнадцатом этаже...
     Из преподавателей Ася чаще всего поминала Нину Игнатьевну Асташову:
     -- Вот это женщина! Такой я бы хотела быть.
     -- Что же в ней такого особенного? -- ревниво спрашивала мать.
     --  Прекрасный педагог.  Строгая, но справедливая.  И видно  сразу, что
человек  горячий. Как бы это объяснить? Суховато, но горяча.  Суховатости бы
ей убавить, а горячности оставить как есть.
     -- Какого возраста? -- спрашивала Софья Савельевна.
     -- Немолодая,  лет  сорок. Но такая подтянутая,  фигура  как струнка. В
нее, между прочим, Маркин влюблен, тому вообще  лет  сорок пять. И охота ему
делать себя смешным в таком возрасте? Не понимаю.
     --   Семейная?  --  продолжала  допытываться  Софья  Савельевна.  Идеал
будущего дочери ее все же интересовал.
     -- Как сказать. Мужа нет; три  сына, и все, кажется, от разных отцов. У
нас  смеются:  "Трижды  мать-одиночка". А по-моему,  ничего смешного. Каждая
женщина имеет право захотеть -- и родить.
     --  Ну   конечно,  --  отвечала  мать,  --  я,  как  ты  знаешь,  чужда
предрассудков. Но все-таки трое от разных мужей -- это, по-моему, слишком...
     -- А что? Справляется, и права.
     -- А как ваша знаменитость Завалишин? -- спрашивал Михаил Матвеевич.
     -- Кончился, -- кратко отвечала Ася.
     -- Как? Умер?
     --  Нет. Кончился в научном смысле.  Лекции, говорят, читает хорошо. Не
знаю, нашему потоку он не читал.
     Рассказывала Ася и о товарищах-студентах, обо всех, кроме Олега Ракова.
Больше всех о Люде Величко:
     --  Такая  сердечная,  добрая.  Ничего  не  жаль, все отдаст. По-моему,
доброта  всего важней  в человеке. Важней, чем способности, эрудиция. Знания
всегда можно приобрести, а доброту нет.
     -- А что, она плохо учится? -- спрашивал Михаил Матвеевич.
     -- Средне. У нас вообще трудно учиться, на кибернетике, а у нее пробелы
в  подготовке. Плачет,  если получит двойку. Главное, из-за стипендии. Я  ее
сюда хотела привезти подкормить. Худая-худая.
     -- Что же не привезла?
     -- Она отказалась. У нее тоже мама в провинции. И билет дорого стоит.
     -- В следующий раз привози. На билет мы ей как-нибудь наскребем...
     Рассказывала  Ася  и о Сереже  Кохе,  повторяла  его шуточки,  родители
смеялись.
     --  Он меня  называет Анна  Каренина. Говорит,  что  у  той  тоже  была
походка, странно легко носившая  ее полное тело. Между прочим, тогда полнота
не считалась за недостаток, мне бы тогда и родиться...
     --  Нравится  он  тебе?  --  с  особым  любопытством  спрашивала  Софья
Савельевна.
     -- Конечно, нравится. Хороший товарищ.
     -- А внешность?
     -- Нормальная.
     -- Наша девочка еще не проснулась, -- говорила она мужу наедине.
     Он молчал, сомневаясь, удастся ли их девочке вообще проснуться и  будет
ли хорошо, если проснется... Дефицит женихов сказывается во всех поколениях.
     Каникулы  прошли  быстро.  Осенью  Ася   Уманская  вернулась  в  Москву
отоспавшаяся,  подзагоревшая,  уравновешенная.   Люда   Величко,   напротив,
выглядела неважно  -- бледная,  желтая. К  матери почему-то не ездила,  весь
отпуск просидела в Москве. Обнялись, расцеловались. Люда -- вот тебе раз! --
заплакала.
     -- Что с тобой, Людашенька?
     -- Ничего, просто соскучилась. Ты мне, Аська, вроде матери. Не веришь?
     Ночью Ася услышала: плачет. Подошла, присела к ней на койку, погладила.
Людины щеки, уши, даже плечи мокры были от слез.
     -- Ну что с тобой? Скажи!
     --  Аська, я  попалась, -- сквозь рыдания ответила Люда. Вот оно что...
Не понять было нельзя. Все знали, что значит "попалась".
     -- Ну и глупая же  ты, --  сказала Ася. --  Тебе радоваться надо, а  не
плакать.
     Люда тупо на нее уставилась.
     -- Конечно, радоваться! --  повторила Ася.  -- Иметь ребенка -- великое
счастье!
     Люде и в голову не приходил этот вариант -- иметь ребенка. Лишь  бы  от
него  избавиться  попроще и  подешевле!  Она  уже навела  справки у  бывалых
девчат.  Самый  бывалый факультет статистический.  Боль,  говорят, терпимая,
только в консультацию не ходи --  там тебя  сразу возьмут на заметку, начнут
уговаривать:  рожай,  первый  раз  надо рожать. До того дотянут,  что  будет
поздно.
     --  Я не потому  плачу, что  боюсь или что, а  потому...  И  еще  горше
заревела.
     -- А он, человек этот, он на тебе не женится? -- спросила Ася.
     -- Нет, -- замотала головой Люда, и так отчаянно, что сразу стало ясно:
никак не женится.
     -- Ну и что? -- сказала Ася. -- Неужели мы вдвоем ребенка не воспитаем?
Все-таки третий курс. У меня свободное посещение, повышенная стипендия. Тебе
тоже  дадут стипендию, ты только Сережке  скажи все  как  есть, он  человек,
поймет. Пойдешь  в декрет, потом дадут академический отпуск. Будем сидеть по
очереди -- ты и я. Неужели мы его не поднимем? Асташова вон троих подняла.
     -- А разве в общежитии с ребятами позволяют? -- сомневалась Люда.
     -- А  мы  и спрашивать не будем. Родим  -- и все. Не выселят же  нас  с
милиционером!  Комната на  двоих, поставим кроватку, здесь у  стенки отлично
поместится.  Соседи  возражать не будут: с  одной стороны титан, с другой --
душевая. Значит, договорились?
     -- Договорились.
     -- Теперь-то почему ревешь?
     -- Потому.
     Весь  остаток  ночи Люда с Асей проговорили. Легли обе на  Асину койку,
более широкую,  и все говорили, говорили как  заведенные. Только одного Люда
ни за что сказать не хотела -- от кого случилась беда.
     -- Я его знаю?
     -- Знаешь, но я все равно не скажу. Все это кончено,  кончено, ни в чем
он не  виноват.  Ничего  он мне  не обещал,  ничем  не  заманивал. Я,  можно
сказать, сама ему навязалась. Если ребята узнают, что от него, начнут к нему
приставать, пришьют персональное дело. Мне тогда не жить, прямо под метро.
     Только под самое утро шепнула имя:
     -- Олег Раков.
     --  Ну что ж, -- чуть-чуть помолчав, сказала  Ася. --  По крайней мере,
ребеночек будет красивый.
        "ВЕСЕННЯЯ СЕССИЯ"
     Какое разбойничье, какое преждевременное лето!
     Тридцатиградусная  жара  ударила  в  конце мая.  Уже  началась весенняя
сессия. Спешно дочитывались пропущенные  лекции, досдавались зачеты, сменяли
друг друга экзамены.
     Внешне все шло  как обычно в сессию. Студенты толпились  в коридорах, у
дверей аудиторий, где шли экзамены. Кто-то из этих дверей выходил, показывая
на пальцах  полученную отметку. Взамен  его входил очередной ждущий  и робко
направлялся к столу экзаменатора, влажными пальцами вытягивал билет. Кое-кто
в  последнем приступе прилежания хватался за  конспект; другие только  рукой
махали.  Словом,  как обычно,  но  в эту  сессию все это  было  распаренное,
воспаленное, изнемогшее от жары.
     Только  что  кончились запоздалые холода, еще  недавно  шел снег, лежал
лед;  студенты лихо  скользили  по накатанным  дорожкам,  и профессора робко
переставляли немые ноги. Внезапно наступившая жара обрушилась грозной карой.
Уставшие за  зиму  организмы не  успели  перестроиться. Некоторые слабенькие
девушки падали  в обмороки, из  которых их, впрочем,  быстро выводили серией
легких пощечин  (такую рекомендацию студенты  извлекли из какого-то  фильма,
где  для  борьбы  с  обмороком применялось  именно это средство).  Всем было
трудно -- и тем, кто давал пощечины, и тем, кто их получал.
     Главный   корпус   института    --   старинное   здание   со    стенами
полутораметровой толщины --  еще кое-как держал прохладу; в  новых  корпусах
было  просто невыносимо.  Раскаленные подоконники  излучали  жар, как  печи.
Экзаменационные ведомости  на черных  горячих столах сворачивались в трубки.
Ко всему этому в порядке безумия в некоторых помещениях еще топили...
     Наверно,  из-за жары  эта  сессия была как  никогда  обильна  двойками.
Студенты  отвечали,  отирая пот кто  платком, кто  рукавом,  а кто  и просто
ладонью,  жаловались  на  "разжижение  мозгов".  У  девушек плыли ресницы  и
сине-зеленое окаймление глаз. Расплавленные, взмокшие преподаватели  были не
лучше: по три раза повторяли один и тот же вопрос, время от времени бегали к
кранам обливать  голову водой. Им  было еще  труднее, чем студентам, хотя бы
потому, что они дольше сидели в аудитории.
     Экзаменационная  сессия  вообще ужасна.  Дважды в  год  студенты,  весь
семестр почти не учившиеся (писание конспектов  и домашних заданий не в счет
--  это  труд физический,  а не умственный),  хватаются за науку и  большими
непрожеванными  кусками  ее  заглатывают. На  производстве  такое называется
штурмовщиной  и  всячески  преследуется;  в  вузовском  обиходе  штурмовщина
узаконена, утверждена, возведена  в  ранг ритуала. Грош цена знаниям, спешно
запихнутым   в   голову,   --   быстро   приобретенные,  они   еще   быстрее
выветриваются...
     И для преподавателя  экзамен -- самый тяжкий, изнурительный  вид труда.
Нужно мгновенно переключаться с одного  вопроса на другой, с одного студента
на другого,  наблюдать сразу за целой группой. Особенно тяжело  экзаменовать
по математическим (вообще точным) наукам. Разговор идет на уровне не слов, а
формул.  Каждую  из  них  нужно  внимательно проверить.  Вынести это  больше
двух-трех часов подряд почти невозможно, а  ведь приходится и по десять и по
двенадцать!
     Нынче, в эту весеннюю сессию, всем было из ряда вон тяжко.
     Из  преподавателей  кафедры  Завалишина  один только седой,  подтянутый
Терновский,  как  всегда  в  строгом  черном костюме, экзаменовал  спокойно,
размеренно, полный доброжелательной строгости. Когда  изнемогший студент сам
выпрашивал двойку, Дмитрий Сергеевич не хватался за ведомость, как другие, а
говорил: "Не торопитесь, ответьте  еще на один вопрос". И только убедившись,
что студент действительно ничего не знает,  говорил  с удовлетворением: "Ну,
теперь нам все  ясно".  Жара на  него  не действовала ("Человек с внутренним
кондиционером", -- сказал о нем Маркин).
     Видя,  как маются его  коллеги, совестливый  Энэн  приходил на экзамены
чаще  обычного.  Как  всегда,  он  вступал  в  долгие,  окольные  беседы  со
студентами, путал их, и без  того одуревших окончательно, и даже один раз --
всем  на  диво!  --  поставил  четверку.  Получить  четверку   у  профессора
Завалишина было  неслыханным делом (он ставил, как  известно, одни пятерки);
на  получившего  показывали  пальцами,  и он  даже сам  подумывал  пересдать
кому-нибудь другому, чтобы  не быть для курса посмешищем, но  потом эту идею
отверг как неконструктивную.
     Энэн,  медлительно-отвлеченный,  растекавшийся  мыслью по чему  угодно,
принимал  не  более  двух-трех студентов за  смену, и жалкий ручеек пятерок,
сочившийся  из этого источника, не мог изменить общего разгромного счета: до
тридцати процентов двоек! От этих процентов  уже начали скапливаться тучи на
горизонте: ждали грозы.
     И в самом деле гроза долго ждать себя не заставила. Однажды утром Энэн,
придя на кафедру, обнаружил на  своем  столе бумагу. В  крайне бесцеремонных
выражениях  деканат  предлагал заведующему  кафедрой  профессору  Завалишину
немедленно  отчитаться  о ходе сессии и подать докладную  записку о причинах
низкой  успеваемости.  "В противном случае,  --  кончалась бумага,  -- будут
приняты  меры". Энэн прочел документ и  побледнел  так, что Лидия Михайловна
бросилась к нему со стаканом воды:
     -- Что с вами, Николай Николаевич?
     Он ловил губами стакан, вода лилась на грудь.
     -- Ничего-ничего, сейчас пройдет.
     Кто-то  уже звонил в медчасть -- там было  занято, -- стучал трубкой  и
чертыхался.  У  Лидии  Михайловны нашелся  валокордин; дрожащими  руками она
отсчитывала  капли,  наливала слишком  много  и  выплескивала.  Энэн пожевал
губами и сказал:
     -- Не надо. От хамства валокордин не помогает.
     Элла Денисова воскликнула:
     -- Это вы из-за этой бумажки? Бросьте! Конечно, неприятно, но нельзя же
так переживать!
     -- В  старые  времена...  --  медленно,  с усилием произнес Энэн, --  в
старые времена...
     Никак не мог закончить. Зациклился.
     -- В старые времена, -- подсказал ему Паша Рубакин, --  люди, вероятно,
были более воспитанными?
     Энэн отрицательно затряс головой и вдруг сказал совершенно отчетливо:
     -- В старые времена такой субъект приказал бы выпороть меня на конюшне.
     -- Успокойтесь, Николай Николаевич, -- примирительно сказала Стелла, --
ей-богу, ничего такого страшного не произошло. Вы преувеличиваете.
     --  Ничего  страшного?  -- рявкнул Спивак. --  Смотрите,  товарищи, уже
молодежь не видит в этой махровой наглости ничего  страшного! "Будут приняты
меры"! И это пишут большому человеку, ученому с мировым именем! И кто пишет?
Сопля, недостойная ды