- он отвечал: "Гробиками"...
     Теперь   дифтерита  нет,  есть  дифтерия  --  редкая   болезнь,   почти
исключенная  прививками, и она излечима. Когда я размышляю о  тщете науки (а
такое случается, и нередко),  я вспоминаю  о  "гробиках"  доктора Раухфуса и
вынужден стать на колени перед этой самой наукой.
     Как трансформировались за  мой долгий век реалии  быта,  исчезли  одни,
появились  другие. Нынешние  дети не до  конца понимают, скажем, "Мойдодыра"
Чуковского: "Я  за свечку,  свечка  -- в  печку", "Я  хочу  напиться чаю,  к
самовару  подбегаю",  "Вдруг  из  маминой из спальни,  кривоногий и  хромой,
выбегает умывальник..." Упразднены  не  только самовар  и  умывальник, но  и
спальня  (да  еще  мамина).  Неужели  через  полвека дети  так же  не  будут
понимать, что такое телевизор?
     Помню,  как мальчиком,  лет десяти  --  двенадцати,  я  впервые  увидел
автомобиль  (тогда говорили  "мотор").  Мальчишки  выбегали  из  подворотен,
кричали: "Мотор идет!"  Я тоже бежал, кричал и вдыхал пьянящий запах бензина
(теперь сказали бы "выхлопных газов"). Но тот запах совсем не  был  похож на
нынешний.   Возможно,  тогда,  в  первых  двигателях  внутреннего  сгорания,
употреблялся не  сегодняшний  плохо очищенный бензин,  а другой, близкий  по
формуле к  нашему авиационному.  Однажды на аэродроме я попал  в струю этого
запаха и просто ошалел: с такой пьянящей силой набросилось на меня детство!
     Известно,  что  именно  запахи  сильнее всего будят память. Пока  я  не
прочел об этом в книгах, я думал, что сам открыл этот психологический закон.
Запахи трогают меня, потрясают, сбивают с ног.
     В  ранней юности  я был  влюблен в  одну  девушку,  Зину,  впоследствии
покончившую жизнь самоубийством. Я не был виноват в ее смерти. Я ее любил, а
она любила другого. Большой, сильный, что называется, косая сажень в плечах.
Звали  его, как и меня,  Николаем  (Коля-большой и  Коля-маленький).  Что-то
между ними  произошло трагическое.  Потом говорили, будто бы Зина рассказала
Коле-большому что-то такое о своих друзьях, чего не надо  было рассказывать,
и  друзья пострадали, а  она  отравилась.  Записку  она оставила  одну: "Сам
знаешь".  На похоронах  все сторонились Коли-большого, и он стоял  отдельно,
огромный, с повисшей головой, как заезженный конь.
     Зинина  мать,  странно спокойная, подтянутая, стояла  возле гроба и все
вытирала мертвой дочери щеки и лоб каким-то особым, благоуханным одеколоном.
Этот запах -- благородный, глубокий, трагический -- запомнился мне навсегда.
Тогда я понял, что запах может быть трагическим...
     А  у праздника Пасхи  был целый  букет чудесных веселых  запахов. Запах
куличей  и  мазурок.  Запах  гиацинтов   --  нежных  и  плотных,  как  будто
вылепленных из воска, -- ими всегда украшали пасхальный стол. Запах крашеных
яиц, которые мы,  играя, катали  по лакированным  красным лоточкам; победить
значило разбить  своим яйцом чужое.  Разбитое  яйцо съедалось: победитель  и
побежденный  по  очереди  от  него  откусывали.  Яйцо  было   очень  крутое,
посиневший желток  просвечивал сквозь белок  небесной  голубизной. Съедалось
оно без  соли, и  его  запах, чуть сероводородный, сладко мешался  с запахом
яичной краски, лакированного  лоточка, паркетной мастики, оставлявшей желтые
следы на наших белых чулках.
     Белые   чулки  означали  праздник.  Обычно  мы  ходили  в  черных   или
коричневых, заштопанных на коленях (тогда чулки штопали). Мои сестры Надя  и
Люба  тоже  должны  были  штопать  чулки,  это  умение  входило  в программу
воспитания девочек. У них были специальные грибочки -- красный у Нади, синий
у Любы. Я, как мальчик, к штопке чулок не  привлекался. Я охотно бы  штопал,
но, боясь  уронить свое мужское достоинство, наблюдал их работу  со стороны.
Сперва нитки натягивались тесными параллельными рядами в одном  направлении,
потом надо было, перебирая иглой, сплести ряды поперечной ниткой. Получалась
настоящая, только ручной выделки, ткань. Теперь этого обычая нет: то ли люди
стали богаче,  то ли чулки  прочнее.  Когда  я на  лекции нечаянно сравниваю
процесс численного  решения  дифференциального  уравнения со штопкой  чулок,
студенты меня не понимают.
     Тогда, в детстве, я только завидовал Наде и Любе; теперь, в старости, я
иногда,  крадучись, штопаю себе  носки,  для  чего  купил сувенирный гриб  с
пустой  ножкой, ярко и пестро раскрашенный. Дарья Степановна, когда замечает
в  стирке заштопанные носки,  сердится, попрекает меня скупостью: "Шпана  не
люди, рабочий  как-никак, а вы  профессор, тыщи получаете". Чтобы не гневить
понапрасну  Дарью Степановну, я  иногда  заштопанные  носки с душевной болью
отправляю в мусоропровод.
     Как отрадно кого-то бояться  -- как будто окунаешься в детство. Смешной
ребячий  страх,  который  я  испытываю  перед  Дарьей  Степановной, странным
образом украшает мне жизнь,  так же  как причудливая  ее речь, состоящая  из
сплошных  ребусов, головоломок. Например,  сегодня,  стоя у окна и  глядя во
двор,  она авторитетно произносит: "Ноль-три приехала,  кого повезут, сестра
из вены". Поначалу я озадачен. У кого бы это могла быть сестра в Вене? Потом
догадываюсь. Смысл высказывания следующий: приехала за кем-то, неизвестно за
кем,  машина  "скорой  помощи",  из  нее  вышли  люди с  носилками,  с  ними
медицинская сестра, та, которая в поликлинике берет на анализ кровь из вены.
Я восхищен своей догадливостью, я горд.
     Сегодня опять разговаривал с Ниной. Всегда  меня трогало, разрывало мне
душу это долгое "и" в слове "Нина".
     Я знаю, я смешон. Когда я гляжусь в  зеркало, я вижу некое подобие бога
Саваофа из альбома Ж. Эффеля "Сотворение мира". Белая бахромка вокруг лысины
с  успехом  заменяет  сияние.  Так  и  видишь  рядом  с  собой  грубоватого,
невинно-голого Адама и забавных ангелов-ассистентов.
     Я старик, мне уже за семьдесят.  Но внутри старика живет юноша, все еще
чего-то ждущий  от жизни. Ему, этому юноше, надо любить,  и  он  любит, сидя
внутри старика.
     Сегодня  на  кафедре  разговор  об  учебных  планах.  Спорят  пылко,  с
серьезными лицами из-за каких-то часов. Особенно ярится Спивак.
     Меня удивляет, как эти люди могут такое внимание уделять  распределению
часов между дисциплинами. За долгие  годы преподавания  я пришел к странному
убеждению: более  или менее  все равно чему  учить.  Важно,  как учить и кто
учит.  Увлеченность,  любовь  преподавателя к  своему  предмету  воспитывают
больше, чем  любая  сообщаемая им  информация.  Слушая  энтузиаста,  ученики
приобретают  больше,  чем  из  общения  с  любым  эрудитом:  высокий  пример
бескорыстной любви.
     Корыстолюбие  несовместимо  с  личностью настоящего  педагога.  Педагог
должен быть щедр, без оглядки тратить себя, время, душу. Этот труд -- всегда
подвижничество.
     Процесс обучения  сам при  всех своих  недочетах высокоморален.  "Сеять
разумное, доброе, вечное"  -- можно,  преподавая  любой предмет: автоматику,
химию, теорию механизмов.
     В свое  время,  еще до  моего  рождения, было сломано  много  копий  по
вопросу   о   так  называемом   классическом   образовании.  Его  противники
утверждали, что древним языкам в гимназиях уделяется слишком много  времени;
его можно было бы употребить на приобретение  других, более реальных знаний.
Возможно, это и так.
     Я сам  учился  в классической  гимназии  (правда,  в одной из  лучших),
зубрил латынь  и  греческий. Дало ли это  мне  что-то  реальное? Безусловно.
Прежде  всего привычку к  труду,  пусть не совсем правильно организованному.
Кроме того, знание латыни облегчило мне впоследствии овладение рядом языков.
     А самое главное: мне посчастливилось учиться у превосходного латиниста.
Звали его по-смешному: Иван Иванович Трепак (может быть, по созвучию мне так
приятна фамилия Спивак?). Трепак был кристальным энтузиастом, представителем
этого  племени  в  химически  чистом  виде.  Латинские  стихи,  скандируемые
звучным, высоким голосом Трепака, до сих пор звучат в моей памяти и вызывают
блаженные мурашки по коже:
     Exegi monument'...
     Так же, вероятно, Спивак зажигает студентов словами: "Каково бы ни было
произвольно  малое  положительное   число  эпсилон,  всегда  найдется  такое
положительное  число  дельта, что..."  Важно  быть  убежденным в  красоте  и
величии того, что преподаешь. В его непререкаемой важности.
     Моя  неопределенная,  вечно  колеблющаяся  позиция,  мои  самотерзания,
поиски  справедливости  педагогу противопоказаны.  Такой человек, как я,  не
может никуда никого за собой повести.
     Если бы я был порядочным человеком и не был трусом, я давно уже ушел бы
на пенсию. Но я этого боюсь. По ряду причин.
     Во-первых, я боюсь расстаться со своей работой -- единственной для меня
связью с движущейся жизнью.  Боюсь  не видеть больше этих спешащих, молодых,
оживленных, обгоняющих. Не слышать больше на переменах особого студенческого
галдежа  --  смеси  смеха,  специальных  терминов   и   плохо  произнесенных
английских  слов. Студенты  обтекают меня. Вижу  себя их глазами:  небольшое
чудовище. Все равно счастлив, что они меня обтекают.
     Во-вторых, что я буду делать дома, выйдя на пенсию? Смотреть телевизор?
Ну нет. Беседовать с Дарьей Степановной? Она хороша как приправа -- соль или
перец. Нельзя питаться только солью и перцем.
     Недавно   встретил  во  дворе  одного  бывшего   своего  коллегу,  тоже
профессора,  недавно вышедшего на пенсию. Его почтенное брыластое лицо  было
полно  собственного достоинства.  "Советую вам  последовать  моему  примеру.
Теперь  я  получил  простор для научной  работы.  В институте  меня  заедала
текучка".  Я слушал его  и  думал  весьма нелюбезно: "Черта с два получил ты
простор. У тебя развитие кролика". При нашем разговоре присутствовала где-то
у наших колен его внучка, маленькая девочка лет трех в красных  ботиночках и
синем  берете; она тянула его  за палец  и приговаривала: "Деда, пойдем". Из
всех нас троих она единственная не кривила душой.
     Да,  научная  работа...  После  того как я  понял, что для этого уже не
гожусь, и прекратил все попытки, мне стало значительно легче. Так, вероятно,
становится легче утопающему, когда он перестает барахтаться и идет ко дну.
     И  последняя,  самая  мелкая  причина,  по которой  я боюсь уходить  на
пенсию: я не хочу, чтобы мое  место  занял  Кравцов. Это катастрофа в  форме
огурца.
     Зрелища   из   знаменитой  формулы  "хлеба  и   зрелищ".  Лица   людей,
столпившихся вокруг уличной  катастрофы. Жадное лицо старушки, спрашивающей:
"А  жертвы есть?" Я не отвечаю, прохожу  мимо, делая  вид,  что меня  это не
интересует. Но я лгу. Страстная заинтересованность несчастьем жива и во мне.
     В  несчастье  есть  странная  притягательная  сила.  Я  не  раз  о  ней
размышлял.  Как  люди  торопятся  сообщить  друг  другу  о  чьей-то  смерти,
катастрофе, тяжелой  болезни. Боятся, как бы кто  не  опередил, не рассказал
раньше их.
     Прежде я думал, что корень  этого в эгоистической радости: случилось не
со  мной,  с другим.  Теперь я лучше думаю  о людях.  В  этой  черте, как ни
странно, есть что-то детское.
     Представляю себе, как после моей смерти люди будут сообщать друг другу:
"А  знаете, Николай Николаевич умер"  --  и будут  разочарованы,  услышав  в
ответ: "Да, я уже знаю".
     Я органически непоследователен.  Я не могу даже временно  рассматривать
вещь  с  одной   и  той  же  точки  зрения.  Мое  зрение  двоится,  предметы
расслаиваются.
     Иногда я  от  этого  прихожу в отчаяние. Мне  начинает  казаться, что я
воплощенная беспринципность.
     Но приступы  такой "заушательской самокритики"  (выражение Маркина)  не
могут продолжаться слишком долго.  Их сменяют оптимистические периоды, когда
я тешу себя иллюзиями.
     Мне начинает казаться, что если  вещь  разглядывать сразу  с нескольких
точек зрения,  она  приобретает  объемность, недостижимую при  одностороннем
взгляде  (аналогия:  "круглая  скульптура",  которую  можно обойти кругом  и
которая поэтому богаче барельефа).
     Иной раз я  даже заношусь настолько, что  свои колебания ставлю себе  в
заслугу. Хаотичность бомбардировки какой-то проблемы неудачными попытками ее
решить  кажется мне тогда  более  плодотворной, чем  четкая, последовательно
развитая теория. Важно  во всем этом не потерять целенаправленности. Я часто
ее теряю и вряд ли могу кому-нибудь служить образцом.
     Речь идет  не  об  одной науке. Жизнь обступает нас множеством задач. В
каждой ситуации надо сформировать решение. Точек зрения может быть много, но
решение принимается одно.
     Конечно,  хорошо,  если  будущее  решение предварительно обсуждается  с
самим  собой не односторонне, а с учетом всех возможных точек зрения, вплоть
до самых противоречивых. Это  должно походить на идеальный судебный процесс,
когда  на  равных правах выслушиваются показания сторон.  Но после окончания
разбирательства неизбежно должно прозвучать "суд вдет" и должен быть вынесен
один-единственный приговор.
     Моя  беда  в  том,   что  я  безнадежно   запутываюсь  в  свидетельских
показаниях.  Я попеременно  становлюсь  на  разные точки зрения и  от  этого
заболеваю чем-то вроде морской болезни.
     Я  мучительно ищу  справедливость. Где  она?  И где черта, за  которой,
найденная, казалось бы, она оборачивается беспринципностью? И как  эту черту
не перешагнуть?
     Где-то,  не  помню  где,  я  читал  (а  может  быть, сам выдумал?)  про
камертон. Важно, чтобы  никогда, ни  при  каких  обстоятельствах  в душе  не
умолкал камертон.
     Настройщик, настраивая фортепьяно, время от времени вынимает из кармана
камертон, чтобы сверить свои относительные ощущения по абсолютной шкале. Вот
такой  же камертон должен  быть у человека в  душе,  помогая ему  в  поисках
справедливости. Признак верного решения -- полное согласие с камертоном.
     Недавно я после долгих колебаний принял решение. Деньги и вещи -- Майе.
Телевизор  и  посуду  --  Дарье  Степановне. Книги  --  институту.  Камертон
согласился.
     Как бы мне хотелось оставить что-нибудь Нине. Но камертон сказал "нет".
     ...Сегодня ночью я не спал и слушал  часы. Их  тиканье  было необычайно
громким.  Они  не  шли,  а  маршировали,  как   само  Время  --  деревянное,
неумолимое.  Часы  мне подарили  недавно  на  мой так  называемый юбилей  --
семьдесят пять.
     Я  скрывался,  я  убегал от этого глупого  юбилея.  Я  вообще  не люблю
юбилеев,  торжественных   дат.   Почему  совпадение  (или  круглое  значение
разности)   каких-то  чисел  должно  вообще  привлекать  внимание  разумного
человека? Это нечто вроде магии, реликт первобытного сознания в наше  как бы
не суеверное время.
     Особенно  ужасает  меня  положение  юбиляра,  вынужденного  выслушивать
хвалебные речи. Оно хуже положения мертвеца. Латинская поговорка гласит: "De
mortuis aut  bene,  aut  nihil"  (о мертвых либо  хорошо,  либо  ничего).  С
юбиляром еще хуже: тут уже и выбора nihil не остается.
     На  этот  раз  я  сделал все, чтобы  избежать  чествования. Позвонил  в
ректорат,   в   партком,   просил  отменить  юбилей,  ссылаясь   на   плохое
самочувствие. Мне пошли навстречу. Но сотрудники  кафедры -- черт возьми! --
застали  меня  врасплох.  Пришли домой,  и  деться мне  было некуда. Кравцов
говорил речь, а Нина держала  под мышкой большой картонный футляр.  Я еще не
знал, что  в этом  футляре часы, что мне привели компаньона и собеседника на
многие ночи, на весь остаток жизни...
     Футляр  все время соскальзывал  вбок, и Нина его поправляла.  А Кравцов
говорил,  говорил... Удивительно  автоматизированная  речь.  Так,  вероятно,
будут  говорить  машины, когда обучатся, -- по штампам, как по роликам: "Вы,
крупный  ученый,  талантливый  педагог,  заботливый  руководитель,  которому
каждый  из  нас  так  многим обязан (и атат -->  [Author:C] , и  атат , и
атат )...  Приветствуя  вас в  день  вашего  славного юбилея,  мы, коллектив
кафедры, ваши товарищи и ученики (и атат , и атат ,  и атат )..." Я слушал и
чувствовал себя хуже покойника.
     Кравцов  говорил, а футляр на боку у Нины  все соскальзывал в  сторону,
она его поправляла с досадой, закусив нижнюю губу белой  полоской зубов,  из
которых один, торчащий, был к тому же темней других (эта  нестройность зубов
почему-то меня трогает).
     А Кравцов все говорил... Вдруг  она сказала: "Как хотите,  я  больше не
могу их держать. Кончайте торжественную часть, давайте мы их повесим".
     Все  засмеялись,  Кравцов  забулькал,  как раковина, из  которой уходит
вода.  Из футляра вынули  часы и  стали  их вешать на стенку. Рубакин принес
табурет, влез на него и прежде  всего уронил  часы.  Они  упали  со смертным
стоном, но, по странности, остались целы. В стену вбили костыль, укрепили на
нем  часы, проверили ход, бой. Нина сказала: "Слава богу, идут".  Терновский
пошутил:  "Теперь  вы не будете опаздывать на лекции" -- и вызвал смех  (все
знают,  что я никогда не  опаздываю).  Лидия Михайловна, чуть  не  упавшая в
обморок при  падении  часов, смотрела  на  меня красивыми  грустными глазами
("раб без права на  амнистию", -- вспомнил я). Элла Денисова поцеловала меня
"от комсомольской организации". И тут, старый дурак, я заплакал.
     Пили вино, ими же принесенное. Стульев не хватило -- молодежь расселась
на  полу. Дарья Степановна сурово  стояла в  дверях и всего происходящего не
одобряла: "Сказали бы  за два, придете люди людьми, я бы пирогов, срам, а то
как  на паперти нищие". Нину она вообще не любит, называет ее "эта ваша,  из
гончих". Осуждает: "Троих родила, а пуза не нажила. Хоть махонькое, а надо".
     "Из  гончих"... Довольно  метко. Нина и  впрямь  напоминает  гончую  --
поджаростью, стремительной постановкой головы, горячей возбудимостью (вся на
нервах).
     В этот день, несмотря на мою нелюбовь к юбилеям, я впервые в жизни  был
растроган в связи с совпадением дат...
     Они ушли,  а  часы  остались -- тикают, щелкают,  отмеряют  мне  время,
которого осталось немного.
     Ночью, когда начинает болеть  сердце, это  похоже на тягостный полет  в
неизвестное. Каждый удар сердца -- взмах крыльев. Летит, припадая, подранок.
     Я  принимаю  валидол, ложусь и слушаю  часы. Звук в  такие  ночи как бы
усиливается, распухает.
     Вот и сегодня ночью я слушал часы (они особенно громко, даже агрессивно
щелкали, в их щелканье  был ритм, почти что слова). Слушал-слушал и придумал
стихи,  которые  запишу  здесь  не  потому,  что  считаю  их  хорошими  (они
старомодны даже для меня, который вообще старомоден), а просто так, чтобы не
забыть. Ритм, конечно, навеян часами.
     ЧАСЫ
     Время течет,
     Время молчит.
     Мысли учет
     В душу стучит.
     Памяти звук
     В сердце возник:
     Детства испуг,
     Юности крик,
     Лучший из снов -- Девы цветок,
     Суженой вздох, Матери зов... Благослови
     Тысячу крат
     Силу любви,
     Ярость утрат.
     Кончился сон.
     Время течет.
     Весок закон,
     Точен учет.
     Каждый товар
     В лавке учтен,
     Каждый удар
     Сердца -- сочтен.
     Сердце стучит:
     Близко расчет.
     Время течет,
     Время молчит.
     И как это мне придумалось такое? Ума не приложу. Стихов я никогда после
ранней юности не писал. Тогда это  было обычное молодое брожение духа: через
края сосуда. А теперь?
     Не о стихах мне нужно думать на пороге смерти. О справедливости.
     Был ли я справедлив? Научился  ли этому  за долгую жизнь? И как  свести
концы с концами в поисках справедливости?
        "РАЗМЫШЛЯЯ..."
     Личные записи Николая Николаевича я читала не только со вниманием, но и
со   стесненным   сердцем,  и   чем   дальше,   тем  больше.  Одно  странное
обстоятельство этому способствовало. В записях часто встречалось имя Нина --
естественно:  так  звали его  покойную жену, смерть которой так жестоко  его
изменила.
     Ее  я  видела  всего  раза  д