Вспоминаю, как  шли мы с ним вместе с банкета в Доме кино.  Праздновали
прием  его  картины  --  прошла на  ура (его фильмы  всегда либо  с  треском
проваливаются, либо  вдут  на ура  -- середины нет). Ужин  был при свечах --
новинка моды. Актеры, актрисы, поставленные голоса, тосты, непонятные шутки,
смех, от  которого  качались огни свечей.  Я там  чужая -- не понимаю шуток.
Поглядывали на меня с вежливым любопытством. Я даже уловила шепоточки: Софья
Ковалевская,  синий чулок.  Одета я  была,  по-моему,  неплохо,  но  под  их
взглядами чувствовала себя замарашкой: то, да не то...
     Удивительно, что Валентин взял меня с собой -- не побоялся. Жена у него
киноактриса, но он  ее не снимает из принципа, а она из принципа не ходит на
его  банкеты.  Красивая  женщина,  куда  красивее меня.  Рослая,  белокурая,
авторитетная. Мы познакомились на каком-то закрытом просмотре, про фильм она
сказала  "сырой".  Красивая,  безусловно.  Кроме  жены, у него  еще дочь лет
четырнадцати, очень  высокая,  некрасивая,  похожая  на него,  с  такими  же
крупными, но  юными, пушком  обметанными  губами.  На  эти губы я смотрела с
нежностью.  Девочка где-то уже снимается; разговор о ролях, о  том, кто кого
продвигает... Временами, вспышкой,  момент  импровизированной  игры: два-три
слова,  жест, интонация, намек на улыбку -- и тогда видно, что талантлива. В
матери я таланта не  вижу, одна вескость. Видно,  дочка  в  отца  не  только
лицом, но и одаренностью, которая в Валентине видна с первого взгляда.
     В их киношном мире, сколько я поняла, мнение о нем такое: яркий талант,
жаль -- пьяница. Он сам про себя говорит: "Я не горький, я сладкий пьяница".
И правда.
     ...Как  мы  тогда  шли  с  банкета.  Валентин  был  пьян  и  прекрасен.
Воплощенная грация. Странно, что при огромном росте, лошадиной голове он так
грациозен. Он  словно бы не шел по земле,  а  скользил на воздушной подушке,
подныривая  на  каждом  шагу.  Пел   песни  (трезвый  никогда  не  поет).  Я
восхищалась, на него глядя, его слушая, удивляясь: как это может быть у меня
(пусть  временно!)  такая   прекрасная  собственность?  Вдруг  он   стал  на
четвереньки (поза пробуждающегося льва), сказал:
     -- Не могу больше, зайдем к Сомовым, они нам будут очень рады.
     Никаких Сомовых я не знала, а если бы  и знала, все равно бы к  ним  не
пошла. Идея зайти к Сомовым сидела в нем крепко, еле-еле я его отговорила от
этого  визита,  подняла.  Смеялся,  большие  зубы  выдались вперед,  как  на
лошадином черепе,  -- страшновато,  но прекрасно. Зашли  мы  с ним  в первый
попавшийся  двор.  Валентин ухватился  обеими  руками  за  толстую  бельевую
веревку и повис на ней, раскачиваясь взад и вперед. Подошла собака, обнюхала
ему ноги, села напротив, стала скулить.
     --  Ну что, пес?  Трудно тебе? Понимаю. Мне  самому трудно. Перебрал я,
пес. А ты?
     Собака ответила утвердительно тонким подвывом.
     -- Ага! Товарищи по несчастью. Послушай моего совета:
     никогда не женись.
     Собака опять проскулила согласие.
     Минуты две-три продолжался их разговор. Мне кажется, они прямо так, без
репетиций, могли бы выступать в цирке. Смешнее всего было  то, что Валентин,
вися на веревке, был слишком длинен и ноги, подогнутые в коленях, скребли по
земле. Веревка оборвалась, Валентин приземлился и тут только заметил меня:
     -- Женщина! Кто ты такая? Вари  мне обед,  женщина! Впрочем, не надо, я
сыт. Уложи меня спать.
     -- Опомнись, где я тебя уложу?
     --  Здесь, под березой. Впрочем, никаких  берез  нет. Под этим столбом.
Очень уютное место.
     Лег сам, пошевелился, удобнее устраиваясь.
     -- Здесь же пыльно, -- сказала я. -- Ложись на скамейку.
     -- Нет, я создан, чтобы валяться в пыли.
     Заснул. Я сидела  над  ним, сторожа его сон, глядя, как  ветер  шевелит
редкие волосы над  выпуклым лбом, как по-детски  полуразинуты  крупные губы,
опять и опять удивляясь,  за что я его так люблю, и все же любя исступленно.
Когда стало  светать,  я  его  разбудила, вывела на улицу, посадила в такси,
дала шоферу адрес. Валентин бормотал: "Женщина, я тебя люблю" -- и по ошибке
поцеловал руку шоферу.  Тот  был недоволен,  меня  осудил:  "Такая приличная
дамочка и такую пьянь  провожают", но,  увидев пятерку, смягчился и пообещал
доставить в целости. Отвез Валентина туда, к жене...
     ...Сколько раз за те годы, что мы с  ним не скажу  "любим друг  друга",
скажем "близки", -- сколько раз спал  он в моем присутствии,  в моем доме, в
моей постели,  но ни разу не оставался  на ночь.  Ночевать он уходил к жене.
Были и другие женщины, кроме жены и меня. Он  этого нисколько и не скрывает.
И все-таки что-то тянет  его ко мне. Приходит с  поразительным постоянством.
Целуя меня, говорит: "Я тебя люблю сейчас -- навсегда".
     Бедная Леля! Пока была жива, все пыталась меня образумить:
     --  Ну  что  ты   с  ним  связалась?  Вульгарнейший  человек.  Валентин
Орлеанский! Разве человек со вкусом выберет себе такой псевдоним?
     Я  молчала. Разумеется, его настоящая  фамилия Орлов  куда благороднее.
Что поделаешь!  Люблю такого, а не другого. Не благородного, не  верного, не
рыцаря "Круглого стола". Его и только его.
     -- Ну что ты в нем нашла?
     -- Я его люблю. Это я нашла не в нем, в себе.
     -- Он тебе изменяет.
     -- Знаю. Ничего нового ты мне не сказала. Кстати, он не мне изменяет, а
своей жене со мной и с другими.
     -- Ты для него ничего не значишь. Неужели у тебя совсем нет гордости?
     -- Есть у меня гордость. Она в том и состоит,  чтобы  никогда ничем его
не попрекнуть.
     -- Ну знаешь... Не нахожу слов.
     Бедная Леля!
     Впрочем,  что  значит  бедная? Почему-то  принято,  говоря  об умерших,
называть их бедными. Бедные не они, а  мы,  оставшиеся. Бедная  я  без Лели.
После ее гибели моя жизнь как-то расшаталась, словно из нее вынули стержень.
     Мы были вместе с того дня (в третьем классе), когда она подсела  ко мне
на парту и сказала: "Давай дружить". Я обомлела. Я не верила, что кто-нибудь
со  мной захочет  дружить, не то  что  Леля --  любимица  класса. Белокурая,
стат-ненькая,  глаза серо-синие. Девочка-струнка, воительница  за правду. На
все отзывалась, во все вмешивалась.
     А я была чумазая, этакий заморыш, руки  в цыпках. Росла сиротой -- отец
погиб на войне, мать умерла в эвакуации, воспитывалась я у тетки из милости.
Хуже  всех  одетая,  от  всех стороной-стороной,  и  вдруг  такая  принцесса
подходит и предлагает: "Давай дружить". Было от чего обалдеть.
     После этого -- всегда вместе. Вместе готовили уроки  (Леля училась куда
лучше меня). Вместе ходили в госпиталь, помогали сестрам -- уже тогда у Лели
возникло  твердое намерение  стать врачом. Делились всем, что  у нас было (у
Лели было больше, чем у меня, но никогда ни разу мне не было трудно что-то у
нее взять).  Вместе  праздновали  конец войны, ходили  на Красную площадь. А
потом  вместе  влюбились  в  одного и  того  же мальчика из соседней мужской
школы, плакали  от великодушия,  уступая  его  друг другу,  а  он взял да  и
влюбился в  Наташку Брянцеву, известную воображалу (Леля  сказала:  "Хорошо,
что не в нас").
     Окончив школу,  мы  пошли  разными путями:  она  на  медицинский,  я на
мехмат. Но все равно оставались вместе. Я  знала, что есть она, и мне  легче
было жить. Ей, наверное, тоже. Мою путаницу с Гришей мы пережили, обговорили
вместе. И когда  Кирилл ушел от нее к другой женщине, старше себя, я была  с
Лелей.  Вместе  пеленали  Димку.  Маленький,  он  был  лыс  и  изящен,   как
французский король. "Севрский мальчик", -- сказал про него Валентин.
     После гибели  Лели я не  могла опомниться, не  спала по ночам, брала на
руки Димку и носила по комнате,  так мне было страшно. Прошло месяца три,  и
тут оказалось, что я беременна, и поговорить мне было не с кем. Первый раз в
жизни я оказалась одна перед сложностью.  Мысленно обговорила ее  с Лелей --
она  посоветовала  оставить. Я  сказала Валентину: вот, мол,  какое дело. Он
чуть-чуть призадумался и произнес:
     -- Так они и жили. Спали врозь, а дети были. Как мы его назовем?
     -- Иваном.
     --  А что? Это  идея. Пусть  будет Иван. Помнишь,  у Пушкина: "Нарекают
жабу Иваном..." А если девочка?
     -- Исключено.
     Почему-то я твердо была уверена, что родится мальчик. Так и вышло.
     Ну не безумием  ли было заводить еще сына? Димке девять  месяцев, а тут
уже Иван на подходе. И все-таки Иван  был нужен.  Тому же  Димке  сверстник,
товарищ.
     Сказала  Сайкину  --  я  всегда  с  ним советовалась во  всех делах. Он
отнесся ответственно, обещал  помогать, сказал, что  в  некотором  смысле  с
двоими даже легче, "они будут замыкаться друг на друга". Носили в ясли сразу
двоих --  я Димку, а  Сайкин Ивана. Потом пришлось поменяться: младший  стал
тяжелее старшего. Рос он толстый, румяный, голубоглазый, "овал лица в другую
сторону", как говорил Сайкин. Димка, напротив,  весь нездешний,  прозрачный,
светлокудрый. Одевала я их одинаково, любила одинаково, даже за Димку больше
болела душой. И до сих пор в  вечной моей тревоге -- ожидании беды  -- Димка
на первом  месте; может быть, потому, что  Иван сокрушительно  здоров. Все у
него проявляется бурно и звучно: хохот, торжество, гнев, обида. Димка полная
ему противоположность: часто болеет, терпелив,  вечно  думает  какую-то свою
абстрактную думу. "Мальчик с камушком внутри", -- говорит о нем Валентин.
     Не знаю,  как  бы  я справлялась с этой парой,  если бы не  Сайкин. Для
младших братьев он  вроде отца: строг, справедлив, взыскателен. Называют они
его Александр Григорьевич -- в глаза и за глаза. Когда он водит их в детский
сад (это его обязанность, как,  увы, и хозяйство), то по дороге  внушает  им
правила поведения.  Если  кто-то  не  слушается,  берет  его  за  шиворот  и
встряхивает  (это у  них  называется  "потрясение"). Мальчики  боятся  брата
больше, чем меня. "Ты  известная  оппортунистка", -- ворчит Сайкин, когда я,
придя  с работы, не  тороплюсь чинить суд  и расправу, ловлю минуты простой,
невоспитательной,  материнской  любви...  Вообще   Сайкин  на  меня  смотрит
свысока:  "Типичная женщина, хотя и доцент". Считает, что распустила всех --
Валентина, Димку, Ивана...
     Сегодня,  по счастью, судоговорения не было: я пришла  поздно, мальчики
уже  легли  спать.  За  своевременностью  их  отхода  ко сну  Сайкин  следит
неукоснительно: ставит будильник на половину девятого, и если Димка с Иваном
еще  не  в постели к  моменту звонка, штрафует  их на конфеты или мороженое.
Какая-то  у них  сложная система  наказаний  и  поощрений,  в  которую  я не
вникаю...
     ...Я сидела, гладя на спящего Валентина, но думая о своих детях, прежде
всего о Сайкине,  который сейчас, после всех дневных забот, готовит уроки на
кухне.  Какое  я  имела право  сбросить свои заботы на  мальчика?  А  теперь
поздно, он уже вошел в роль.
     У  него с братьями общая комната,  так  называемый мальчишатник, и  там
есть письменный стол, за которым он вполне мог бы заниматься. Но, видите ли,
Димка  не может  спать  при включенном свете:  говорит, что  у него кошмары.
Слово  "кошмары" он так жутко  растягивает, что остается только взять его за
худую  спинку,  прижать  к   себе  и  растрогаться.  Димка  худ  неслыханно,
неимоверно.  Особенно  жалко  на  него  смотреть,  когда  он  в  трусах.  "И
шестикрылый  серафим на перепутье  мне  явился",  -- сказал  однажды Сайкин,
глядя  на голую спину с торчащими лопатками... Непонятно,  где  там,  в этом
узеньком теле, умещается его неистощимо  изобретательная душа. В их с Иваном
совместных  "болванствах"  Димка  всегда  зачинщик,   организатор,  Иван  --
исполнитель,  но  творческий. Смолоть в  мясорубке  свечку,  утопить ковер в
унитазе, разъять  пылесос на части и сделать из них рыцарские доспехи -- это
все "болванства", и идея всегда  исходит  от Димки ("Я придумал  мысль",  --
говорит он).  После того  как "болванство"  обнаружено  кем-нибудь из власть
имущих (мной  или  Сайкиным),  Димка  норовит  уйти  в  тень, а  Иван  смело
подставляет  широкую грудь  (вернее, широкий зад). Я вообще-то  мальчишек не
бью,  а  Сайкин,  бывает, и  поколачивает. На  его  расправу они никогда  не
жалуются, а на мою (редкую) жалуются ему.
     Называют они друг друга "дурак". Это не ругательство, просто обращение.
"Эй, дурак!" -- кричит один. "Что, дурак?"  -- отзывается другой  без всякой
обиды. Настоящие  ругательства  тоже у  них  в  ходу. Откуда только  они  их
таскают? Детский  сад, не  иначе (ланкастерская  система взаимного общения).
Был ужасный период -- ни мои, ни Сайкина  усилия не помогали, матерятся -- и
все. Потом, к счастью, забыли.
     Одно время начали покуривать. Обнаружилось это случайно. Пришла я домой
неожиданно  рано  (какое-то  мероприятие  отменили); на дворе весна, воробьи
распушились. Предложила ребятам пойти погулять. Полный восторг -- прогулка с
матерью,  помимо  всего,  означает мороженое. Велела  надеть  вместо валенок
резиновые сапоги. Что-то замешкались.
     -- Ты  пальцы-то  поджимай,  поджимай! --  шепотом говорит  Димка. Иван
пыхтит:
     -- Не поджимаются.
     -- Сильней поджимай! Ногу складывай пополам!
     -- В чем тут у вас дело? -- спросила я.
     --  Ни  в чем, --  невинно  говорит  Димка.  -- Наверное,  нога у  него
выросла.
     -- Одна нога? Что  за  глупости! Дайте-ка  сюда  сапог!  Пришлось дать.
Внутри сапога я обнаружила смятую пачку папирос "Север".
     -- Что это такое?! -- грозно.
     -- Ничего, -- вопреки очевидности ответил Димка.
     -- Папиросы, -- честно сказал Иван.
     -- Вы что ж, негодяи, курите?
     -- Курим, -- сокрушенно признался Иван.
     -- И давно?
     -- Два раза, -- сказал Иван. -- И еще два.
     Я  призвала -- о  малодушие! -- Александра Григорьевича.  Оказалось, он
знает, что мальчики  курят, но за уроками и другими делами ему пока  недосуг
было этим заняться.
     Курящие дети! Ужас!! Я обрушила на головы мальчиков  все  свои громы  и
молнии, пообещала им раннюю смерть от никотинного отравления, пачку "Севера"
скомкала и выбросила в мусоропровод -- мальчишки ревели так, словно хоронили
близкого  человека.  Потом  мы  арестовали оба  велосипеда, водрузив  их  на
полати, торжественно  лишили  преступников  всех  сладостей до  Первого мая,
загнали, их в мальчишатник и стали обсуждать происшествие. Сайкин  отнесся к
нему куда спокойнее меня ("В  этом  возрасте все курят"), но божился, что  у
мальчишек есть еще в заначке запас курева  ("Не так  бы они ревели,  если бы
пачка  была последняя"). Вызвали  преступников для объяснений. Иван (видимо,
искренне) ничего о  запасах  не  знал, а Димка  финтил, выкручивался, но под
перекрестным  допросом раскололся и вынес откуда-то  еще две пачки "Севера".
Потом оказалось, что  раскололся  он ровно наполовину: еще две пачки  утаил,
Сайкин случайно нашел их в наборе "Конструктор"...
     А драки? Бог мой, каких только  драк у нас не бывало! И врукопашную и с
оружием  -- на сапогах, на  кастрюлях, на стульях... После одной грандиозной
драки, когда в ход были пущены вилки и была пролита (в небольшом количестве)
кровь,   я  потеряла   управление,  надавала  обоим   пощечин  и  заперла  в
мальчишатник,  крикнув  страшным  голосом: "Навеки  без  драк!" Это,  видно,
возымело  действие, и добрый час после  этого в мальчишатнике царила  тишина
настолько  полная, что я даже забеспокоилась, не случилось ли чего. Вошла --
оказалось, мальчишки дерутся, но совершенно безмолвно: держат  друг друга за
щеки и молчат...
     Когда мальчики уличены в каком-то преступлении, отруганы и наказаны,  в
качестве  парламентера  выступает  обычно  Иван. В  этой роли  он неотразим:
честные голубые глаза, розовые щеки, весь нараспашку.  Иван просит прощения,
а Димка откуда-то из-за двери бубнит:
     -- Разве так просят? Жалобнее проси, жалобнее...
     Валентин зашевелился,  и я вынырнула из потока мыслей. Он открыл глаза,
обнял меня за шею и притянул к себе.
     -- Милая! Наконец-то пришла! Я уже начал беспокоиться.
     Рука была железная, но  родная.  Я сидела пригнувшись, щекой ощущая его
небритость, чувствуя дыхание выпившего  человека. Он  мне был  хорош в любом
виде. Мне было отрадно в его руке, только трудно дышать, и я выпрямилась.
     -- Как он? -- спросил Валентин.
     "Он" означало Иван.  Я  насторожилась, отодвинулась.  Для  меня не было
Ивана в единственном числе, отдельно от Димки. Обычно Валентин  понимал это,
не делал между  мальчиками различий, а сейчас,  видно  спросонья,  спутался.
Сразу понял, в чем дело, и заговорил про обоих мальчиков. Хочет их снимать в
своей  картине. Роли чудесные. Я колеблюсь, не  знаю, хорошо это  или плохо.
Скорее  всего,  плохо,  но  мне  этого  очень   хочется.  Детство  проходит,
фотографии не  живут,  а кинофильм  с голосами,  движениями остается.  Как я
жалею, что  нет фильма с  маленьким Сайкиным! Он  совсем от меня  заслонился
теперешним стройным юношей.
     -- Я тебя люблю, -- сказал Валентин.
     -- Сейчас -- навсегда? -- спросила я, улыбаясь.
     -- Ну, как обычно.
     Что замечательно  в Валентине -- это что он не врет.  Пьет, но не врет.
Питье я могу вынести, вранье -- нет.
        "ЛЮДА ВЕЛИЧКО"
     Люда Величко  родилась и росла в  провинции, в  одном из  среднерусских
неперспективных  городков.  Одна   фабрика,   лесопильный  завод,  вязальная
мастерская, комбинат  бытового  обслуживания. В  так  называемом  центре  --
несколько каменных  зданий.  Полуразрушенная  церковь  со срезанным куполом,
превращенная, как водится, в склад; вокруг нее кладбище с железными крестами
и  бумажными  розами.   Ленивая,  медленная  река  с  мутной  черной  водой,
отравленной фабричными стоками. Рыбы в реке давно  не водилось;  камыши и те
не стояли, а  лежали, пригнувшись, как сломанные. Старые ивы по берегам тоже
почти  лежали, вот-вот  свалятся в воду;  их стволы были  изрезаны именами и
буквами. Иногда на какой-нибудь из веток сидел мальчик с удочкой, без всякой
надежды на поклевку опустив ее в воду. У самого берега шевелились пиявки.
     Медленное детство; домик деревянный, покосившийся,  обнесенный щербатым
штакетником. За  калиткой на улице  узловатый дуб. Стук желудей, падающих на
пыльную  землю. Кусты рябины в  садике, желтые  листья  по  осени; летающая,
льнущая  к лицу паутина. Куры, купающиеся в пыли. Мать, измученная, с сумкой
через плечо (работала почтальоном). Отца Люда не  помнила, мать поднимала ее
одна,  днем разносила письма, газеты, вечером  копалась  в  огороде.  Солила
огурцы с укропом, чесноком, тмином, дубовым  листом.  Пряный огуречный запах
больше всего запомнился: руки матери.
     Люда росла, и город рос,  но как-то  вяло, с запинками.  Назначенные  к
сносу дома не сносились, новые строились медленно, сдавались с  недоделками,
временные уборные так и оседали во дворах.  "Гнилые  Черемушки", -- говорили
про   эти  дома   местные   остроумцы.  Горожане  не  очень-то  охотно  туда
переселялись  из  своих  дедовских  хибар.  Тут все  под рукою: и  огород, и
картошка, и куры.  А там одна слава "удобства" -- вода сегодня  идет, завтра
нет. А во дворе-то помойки, ничьи собаки, сараи, сараи, и на каждом замок. В
новых домах селились больше не старожилы города, а приезжие.
     Через  реку  паромом  горожане ездили на базар,  где можно  было купить
молоко,  тыквенные  семечки,  кудель  и рассаду.  Снабжение  в  городе  было
неважное,  продмаги  почти  пустые,  одни рыбные консервы,  горох, карамель,
шоколад,  посеревший  от  старости.  За всем остальным  ездили  автобусом  в
соседний райцентр,  а  то  и дальше.  С  культурным обслуживанием  тоже было
неважно: киномеханик пьянствовал, путал серии,  а то и совсем отменял сеанс.
Собравшиеся топали ногами, свистели и нехотя расходились.
     Выше городка  по течению, километрах в трех,  располагался  профсоюзный
пансионат  "Ласточка"  с  пляжем,  пестрыми  зонт