ря  объективно,  не  такая  уж  интересная;   она,  Лидия
Михайловна, пожалуй,  получше.  У Насти  одно  преимущество  --  полнота, но
теперь она не очень котируется. И как хозяйка Лидия Михайловна гораздо выше.
И вот надо же -- одна вышла, а другая нет.
     С тех  пор  Лидия Михайловна наряду с мечтой о  размене  квартиры стала
мечтать  еще  о  замужестве. Конечно, не  по страстной любви (стара  уже для
этого), а по взаимному уважению. Стала присматриваться к дворовым старичкам,
вечным игрокам в козла или шахматы, -- никто не годится. Кто выпить любит, у
кого любовница (у одного даже две!),  у  кого взрослые дети на шею  сели.  А
главное, никого из них не могла она от души уважать.
     Трудно сказать, в  какой  именно день пришла  ей в голову мысль, что ее
заведующий Николай Николаевич тоже,  как  и она, одинок и  вдов и  что можно
было бы в принципе выйти  за него замуж. Сперва  она  эту мысль отвергла как
несбыточную, а потом  стала думать: почему бы и нет? У нее тоже  образование
среднее,  законченное,  а  женятся  и  на простых. Женятся  не  для  научных
разговоров,  а  для  уюта,  тишины,  ухода. Стала  все  чаще  к  этой  мысли
возвращаться, допускать в свои мечты  и в конце концов до того  домечталась,
что  Николая  Николаевича  от  души  полюбила. Нравилась  ей его старомодная
учтивость  (поздравляя с  праздниками, каждый  раз  целовал  ей  руку). Сама
наружность Энэна, отнюдь не вдохновляющая,  стала ей  со временем нравиться.
Умиляла ее белая бахромка вокруг лысины,  чисто  промытые  стариковские уши,
выпуклые розовые ногти на сухих маленьких руках.
     Неизъяснимыми путями ходит  иногда чувство. Мечтала о счастье для себя,
а полюбила -- и нету себя,  только он, все для него.  Угодить, позаботиться,
облегчить  ему  жизнь. Пока  что выражала  она  свое  чувство как  могла  --
множеством мелких услуг.  Подписывалась для  него на газеты и журналы, всеми
правдами  и неправдами отвоевывая  дефицит. Точила  ему  карандаши  до самой
изящной тонкости (знала, что любит рисовать  карандашами). Держала в порядке
его  письменный стол,  до  блеска  начищала голову витязя.  Только  успевали
появиться  на рынке подснежники, как они уже украшали  обширное черное  поле
энэновского стола. Осенью разноцветные листья, зимой хвойные  ветки. Все это
ставилось не наобум, веником, а по-японски, со вкусом. Когда Энэн, наклонясь
близоруко,  искал  что-то  в  ящиках стола,  она сразу  была тут  как тут --
помочь, найти, вытащить. Преувеличенная вежливость, с которой он всякий  раз
ее благодарил, умиляла Лидию Михайловну -- что  значит старинное воспитание!
Именно  такой  -- заботливо-вежливой  --  представляла  она  себе  идеальную
семейную жизнь.
     Как-то раз Энэн забыл на кафедре  очки. Лидия Михайловна занесла ему их
домой, посмотрела внимательно, как  он живет. В квартира было чисто,  но  не
особенно;  кое-где зоркий  глаз  Лидии  Михайловны  заметил даже пыльцу. Под
тахтой стояли маленькие,  почти женские тапки с  примятыми задниками, стояли
не параллельно друг другу,  эту непараллельность она  тоже ревниво отметила.
Меньше всего ей понравилась Дарья Степановна, не  удостоившая  ее поклоном и
сразу же с громким щелканьем включившая телевизор.
     После  этого визита облачные  мечты  Лидии Михайловны приобрели  своего
рода конкретность. Именно  в этой квартире с ее высокими потолками, большими
окнами, дрожащими от уличного шума, видела она себя с ним. На окнах развести
цветы, повесить портьеры для заглушения шума. Мебель починить, сменить обои,
рисуночки выбрать повеселее.  Много значит умелая женская рука! А главное --
ласка, преданность. Проснуться утром рядом с ним на  широкой  тахте  (у него
под ухом  думочка с  вышитым уголком,  край  уха завернулся  беспомощно, лоб
морщится  от  мыслей),  встать  потихоньку,  чтобы не  разбудить, легко,  на
цыпочках скользнуть в кухню... А он все-таки проснулся, тянется к ней, берет
ее  руку,  нежно  с закрытыми  глазами  ее  целует,  а  у нее просто  сердце
заходится... Боже ты мой, о  чем только не мечтает одинокая женщина, а смысл
один: тепла, ради бога, тепла!
     Когда на кафедре появилась Майка Дудорова  и все стали замечать смешное
пристрастие Энэна к  этой пустышке, Лвдия Михайловна  была уязвлена  в самое
сердце. Видеть любимого неверным -- это еще туда-сюда, видеть его смешным --
вот что ужасно! Шуточки по поводу Энэна и Майки  она  выслушивала с каменным
лицом, ничем себя не выдавая. Мечта отодвинулась, но не погибла. День, когда
Лидия  Михайловна   узнала,  что  Майка  уволилась,  был  для   нее  светлым
праздником. Любимый  снова как  бы ей принадлежал. Каждый  из  редких  с ним
разговоров она хранила  в памяти, даже  отмечала легким, ей  одной  понятным
крестиком в табель-календаре. За последние месяцы крестики становились чаще.
Иногда  за толстыми  очками  Энэна  она замечала как  будто  искру ответного
чувства (на самом деле это было просто универсальное внимание, сострадание к
людям, донимавшее его в последнее время). Но трудно  было  переступить черту
одиночества  -- две черты двух одиночеств, окружавшие каждого из них как два
непересекающихся круга.  Вот  если  бы по какому-то  счастливому  случаю  им
удалось объясниться...
     Случай такой представился неожиданно. Праздновалось семидесятипятилетие
со дня основания  института.  На  самом деле  семьдесят  пять лет назад  был
основан  не этот институт, другой, но этот по  праву считался его преемником
("Другой Юрий Милославский", --  съязвил по  этому  поводу  Маркин). Так или
иначе, юбилей праздновался. Ряд старейших сотрудников (Н. Н. Завалишин в том
числе) были  награждены  орденами  и почетными  званиями.  На  торжественном
заседании  совета читались адреса,  вручались  награды.  Вечером  банкет. На
другой день ректорат организовал увеселительную поездку по речному маршруту.
Было    арендовано    несколько    теплоходов,    оборудованных    буфетами,
громкоговорителями  и   киосками  разного  направления.  Билеты  на  кафедре
распространяла Лидия  Михайловна, профорг. Почти все  изъявили желание ехать
-- была весна, ранняя жара, повальное цветение деревьев. Молодежь соблазняло
купанье, загоранье,  танцы на палубе;  людей постарше -- просто  возможность
прокатиться по воде, всегда имеющей особую притягательность  для горожанина.
Лидия Михайловна подошла, предлагая билеты, и к  Энэну: в том, что  он ехать
откажется,  она ни  минуты не сомневалась. Энэн никогда не участвовал  ни  в
каких коллективных мероприятиях, ни  в  праздниках, ни в экскурсиях, даже на
юбилейный банкет отказался пойти наотрез. Лидия Михайловна обратилась к ному
только  из  вежливости  и  вдруг вместо  обычного учтивого, но  решительного
отказа,  каким  он  отвечал на все предложения, увидела  за толстыми  очками
какое-то колебание...
     --  А  то  и в самом деле,  возьмите  билет, поедем! --  сказала она, и
сердце у  нее  подпрыгнуло  до потолка. --  Вы себе не  представляете, прямо
сказочная поездка! Каюта отдельная, все удобства. Устанете -- приляжете...
     -- Да нет,  -- сказал  он, но в его "нет" был  оттенок  "да",  и  Лидия
Михайловна возликовала:
     -- Ну поедемте, честное слово. Весь коллектив умоляет.
     Случившаяся тут же Нина Асташова ее поддержала, правда довольно сурово:
     -- В самом деле, почему бы не поехать раз в жизни?
     -- Вы так считаете? -- спросил Энэн.
     -- Безусловно, -- ответила за Нину Лидия Михайловна.
     -- Желание дамы -- закон, -- неожиданно сказал Энэн, полез в  карман за
бумажником, вынул требуемую  сумму и взамен  получил билет первого класса, с
отдельной каютой.
     "Он согласился!" --  ликовала  Лидия Михайловна.  Это значило почти "он
мой!". Она не могла знать, что как раз в этот день Энэн был смятен духом: он
только что изменил завещание, сомневался в своей правоте  и готов  был ехать
куда  угодно, лишь бы не  оставаться в своей квартире с книжными полками,  в
которых зияли  бреши. Точно такая брешь была сейчас в его душевном хозяйстве
-- каких-то важных элементов он недосчитывался. Всего этого Лидия Михайловна
не знала  и поэтому  взыграла духом.  Сама судьба  посылала  ей  вожделенный
случай. Не сумеешь им воспользоваться -- пеняй на себя.
     В день экскурсии погода была чудесная -- умеренно жарко, с  ветерком, с
золотыми  поденками, пляшущими над водой. Энэн  в  каюту  пойти не  захотел,
остался  на  палубе  в   плетеном  кресле,  на  диво  удобном,  красноречиво
скрипевшем  при  каждом движении.  Он  с  удивлением  замечал,  что тяжесть,
лежавшая  у  него  на  душе, становится  легче,  вот-вот улетучится, пузырем
взлетит  в  небо.  Причиной,   вероятно,  был   речной  воздух,  удивительно
прозрачный,  светлый и  живой,  -- Энэн  вдыхал  его  с  наслаждением.  Люди
подходили  к  нему,  улыбались, обращались с приветливыми словами; многие из
них  были  ему незнакомы.  Какой-то  иностранец с  киноаппаратом через плечо
присел  с  ним  рядом,  сказал  "оу!",  улыбнулся.  Энэн  приветствовал  его
по-французски,  по-английски,  потом  по-немецки; ни  один  из  этих языков,
видимо, не был  иностранцу понятен. Он наставил на  Энэна свой аппарат; тот,
закрывшись руками, показал, что не  хочет сниматься; иностранец опять сказал
"оу" и отошел  к киоску с сувенирами, стал прицениваться  к  серии матрешек.
Кто-то  подходил  еще  и  еще. Но  в  конце  концов  Энэн остался один  и  с
наслаждением погрузился в некое подобие счастья. Счастье -- это когда у тебя
болел зуб  и  вдруг  перестал. Его обтекала  свежая и яркая прелесть  речных
берегов, воды, солнца  и ветра.  Берега плыли, вода сияла,  ветер  хлопотал,
развевая шарфы,  косынки и волосы. Мелкие  волны рябили и морщились, светясь
отраженным  блеском. По реке  мчались  нумерованные  "метеоры" на  подводных
крыльях; от каждого острым  углом отделялась  головная волна,  доходившая  с
плеском до  берегов  и качавшая  какую-нибудь плоскодонку с  рыболовом,  его
удочкой и его отражением. Все это  сновало,  сияло,  светилось. Энэн,  глядя
кругом,   не  переставал  удивляться  легкости,  вливавшейся  в  его   душу.
Окончательно  растрогал  его синий овал озера, видневшийся  далеко, где-то у
горизонта, да еще большая птица -- то ли  аист, то ли журавль,  --  летевшая
поперек  неба, медленно и низко махая крыльями и как бы  овевая ими повисшие
длинные ноги. Грация, покой и прелость всего живого были не только вовне, но
и внутри, в нем самом.
     Лидия  Михайловна  издали  наблюдала  за Энэном,  посылая ему  незримые
любовные сигналы, видела у него на лице улыбку и говорила себе: "Нет, еще не
сейчас. Вечером, на  обратном  пути". Она знала, что при  вечернем освещении
выгладит гораздо лучше...
     Была  длинная стоянка  в  какой-то  бухте с  рахат-лукумным  названием.
Молодежь купалась, загорала. Кое-кто шел в лес за ландышами, но возвращался,
гонимый комарами, которые этой весной поторопились расплодиться. По сходням,
качая их с теплоходом  вместе, туда и сюда сновали люди. Разгоряченные лица,
огромные  букеты черемухи, сладкий запах которой был  так густ,  что казался
тяжелым,  вещественным. Увеселения  шли полным  ходом. Волейбол  на  берегу,
шахматы в салоне, напитки в киосках. Энэн ни в чем этом участия не принимал,
выпил за весь день  один стакан чая с пирожным, все сидел на палубе в  своем
разговорчивом  кресле,  гладя   с  бесконечным   доброжелательством  на  все
окружающее: как  канарейкой выглядывала  из ветвей  черемухи, взобравшись на
дерево, Элла Денисова в желтом купальном костюме; как прыгали на одной ножке
купавшиеся, вытряхивая  воду из  уха; как  костлявый иностранец, раздевшись,
потрогал  ногой воду,  сказал "оу!" и  уронил туда свой киноаппарат. Люди, в
общем,  оставляли его в покое. Один только Паша  Рубакин, успевший порядочно
нагрузиться  у   киоска   (в   теории   на  теплоходе   продавались   только
безалкогольные  напитки,  но  практика  всегда опережает  теорию),  --  Паша
Рубакин  присел рядом с Энэном и начал своим  подвальным голосом объясняться
ему в  любви, называя  его  то  "всемирным корифеем",  то "мировым  парнем".
Пьяный Паша  Рубакин,  как  и многие русские пьяные, питал  особую страсть к
поцелуям и так извозил и обслюнявил обе щеки своего патрона, что тот не знал
куда  деваться. К  счастью,  заряда  любви  у Паши хватило  ненадолго  и  он
упокоился, заснув  сном  праведника  на  скамье  у  борта.  Энэн  облегченно
вздохнул, утерся платком и вновь погрузился в неомраченную любовь к миру.
     Под  вечер,  приветственно и хрипло  прогудев, теплоходы  отправились в
обратный путь. На каждом из них  гремела своя  музыка,  и,  так как они  шли
близко один  от  другого,  нужно было специальное усилие, чтобы слушать свой
теплоход и не слышать других. Это в обычное время раздражавшее бы его усилие
Энэн в своем размягченно-благословляющем состоянии духа делал с радостью.
     Тот теплоход, на  котором ехали в полном составе кафедра  и лаборатория
профессора Завалишина, был оборудован не только мощным громкоговорителем, но
и особо звучным  затейником который  по радио, оставаясь  невидимым, эхал  и
ахал,  щелкал  и  присвистывал, призывая народ веселиться. На  корме под его
активным  радиоруководством  сорганизовались   танцы.  Как  всегда  в  таких
случаях, танцующих женщин было куда больше, чем мужчин. Покуда  шли  бальные
танцы --  фокстрот,  танго,  летка-енка, -- мужчины  еще как-то обнаруживали
себя: один-два  в  поле зрения.  Но  когда  затейник с молодецким  посвистом
Соловья-разбойника объявил "русские народные пляски" -- мужчин словно ветром
сдуло.  Плясать  остались  одни  женщины,  и  среди них  Лидия Михайловна --
помолодевшая,   раскрасневшаяся,  окрыленная.  Как   она  лихо,  как   тонко
выплясывала!  Платочек в  руке,  плавная  грация  поступи, а  главное, азарт
счастья  в  каждом  движении...  Энэн,  наблюдавший  за  танцами  из  своего
говорящего  кресла, прямо диву давался -- откуда в ней столько огня?  Видишь
человека изо дня в день и не замечаешь огня, а он горит...
     Лидия  Михайловна  по-своему истолковала  любопытные  взгляды  Энэна  и
решила:  пора!  Как  только  затейник   объявил   перерыв  ("Дамы  отдыхают,
обмахиваясь  веерами, кавалеры  оказывают им знаки внимания"), она подошла к
Энэну и  присела  рядом с ним на  трехногий табурет грациозно,  как  бабочка
опускается на цветок. Энэн не без труда встал, чтобы уступить ей кресло, она
отказывалась:
     -- Сидите-сидите, мне так гораздо прохладнее.
     Произошла невинная борьба вежливостей.  Когда она  кончилась  (в пользу
Лидии  Михайловны), Энэн  погрузился обратно  в  кресло, чуть запыхавшись от
усилий  ("Пришла  пора, --  думал  он, --  когда  уступить  даме кресло  уже
задача"),  а  Лидия  Михайловна  вернулась  на  табурет.  Вместо  веера  она
обмахивалась книгой.
     --  Как вы  хорошо  танцуете, я и не знал! --  сказал Энэн все с тем же
выражением любовного внимания, которое было обращено к шевелящейся жизни, но
ей казалось направленным на нее лично.
     --  Ну что вы, какие танцы в моем возрасте! Вот  в молодости я и правда
была плясунья, в Доме культуры выступала. Все в прошлом. В мои годы...
     -- Сколько же вам лет? -- простодушно осведомился Энэн.
     Лидия Михайловна засмущалась:
     -- Разве такое у женщины спрашивают? Сколько ни есть, все мои.
     -- Это я потому, --  тоже смутясь, объяснил Энэн, -- что вы говорили  о
молодости в прошедшем времени. Я бы на вашем месте употреблял настоящее.
     Хоть и сложно выраженный, это безусловно был комплимент.
     -- По секрету могу сказать, только вы меня не выдавайте, -- сказала она
лукаво. -- Сорок шесть стукнуло, бабушка! Я не против.  Пусть без молодости,
но при жизни.
     Она таки сбавила  себе два  года,  не  удержалась. Он вздохнул и сказал
совершенно искренне:
     -- Вы еще молоды. Перед вами, можно сказать, вся жизнь.
     Как расцвела в лучах этой  фразы, как рассиялась Лидия Михайловна! "Вот
он, случай, -- подумала она, -- ловить его, пока не поздно".
     -- Знаете, Николай Николаевич,  я  очень много  о вас  думаю  и  сильно
переживаю.  Как  вы  там  живете  совсем  один?  По  себе  знаю,  какой  бич
одиночество. Некому  за  вами  последить,  поухаживать, просто улыбнуться, в
конце концов. Я ничего особого про себя не скажу, образование среднее, звезд
каких-нибудь не хватаю, но  по  хозяйству,  безусловно, одарена. Дома ничего
этого не ценят. Подай, принеси. Раб без права на амнистию.
     Сказала и сама прослезилась.
     -- Не горюйте, -- ответил Энэн, -- надейтесь на лучшее.
     -- Сейчас я думаю не о себе, исключительно о вас. Знаете, я бы могла из
чистой  дружбы  к  вам  ходить,  ну,  раза  два-три  в  неделю:  постряпать,
постирать,  поубираться.  Все-таки  женская  рука  в  доме.   Я   совершенно
бескорыстно предлагаю, от души, от чистого сердца.
     Николай Николаевич испугался:
     --  Нет, что вы, большое  спасибо,  но у меня  хозяйством ведает  Дарья
Степановна, вполне квалифицированный специалист.
     Лидия Михайловна засмеялась:
     -- Вы просто  не знаете, что  такое квалификация в домашнем  хозяйстве.
Делает она вам когда-нибудь меренги?
     -- Нет, но мне и не нужно никаких меренг, уверяю вас.
     -- Это вы только потому говорите,  что не пробовали. Ну дайте я вам для
опыта хоть один раз сделаю меренги. Пальчики оближете!
     Энэн представил себе на  минуту  Лидию  Михайловну у  себя  на кухне  и
ужаснулся:
     -- Нет, спасибо, честное слово, не надо. Мне и врачи запрещают сладкое.
     -- Хорошо, меренги  отставим. Я ведь  и диетическую кухню умею. Овощные
зразы, паровые котлеты, суфле...
     -- Ничего не надо, спасибо, спасибо.
     --  Но дело  даже  не в  питании, а  вообще  в образе жизни. Ваша Дарья
Степановна, если хотите знать, страшная  старуха! Типичный деспот. Идет и не
кланяется. Нет, ее необходимо от вас изолировать. Или вас от нее.
     Энэн еще больше перепугался:
     -- Уверяю  вас, вы ошибаетесь. Это достойнейший человек.  --  И тут же,
чтобы перевести разговор, спросил, глядя на книгу, которой она обмахивалась:
-- Это что у вас?
     --  Лев  Толстой, "Анна  Каренина". Очень глубокая книга. Исключительно
освещаются переживания женской души. Вы читали?
     -- Конечно.
     -- И какого вы мнения об этой книге?
     -- Самого высокого.
     -- Вот  и  я  тоже. Только в  одном  я не  согласна  с автором -- в его
сочувственном  отношении  к героине. Я ее категорически  осуждаю. Любовь  не
любовь, а старого мужа надо жалеть. Я на ее месте окружила бы его вниманием.
Старый человек больше молодого требует внимания...
     Из рупоров  что-то  загремело.  Затейник громко отчихался, откашлялся и
объявил:
     -- Перерыв окончен! Дамский вальс! Дамы приглашают кавалеров!  Дамы, не
стесняйтесь, приглашайте, кто нравится: это ваш вальс!
     Загремел вальс, какой-то  допотопный,  кажется "Дунайские волны". Лидия
Михайловна встала и протянула руку Энэну:
     -- Разрешите вас пригласить!
     Он съежился, весь ушел в кресло:
     -- Помилуйте, я не танцую. Устарел.
     -- Ничуть не устарели!
     Она настойчиво тянула его за руку, он сопротивлялся  мучительно. Только
бы оставили его в покое наблюдать шевеление жизни...
     Внезапно словно из-под земли  возник Кравцов.  Акку-ратненький, голубая
тенниска, серые брючки, тонкие усики.
     --  На правах, так  сказать, заместителя заведующего кафедрой беру этот
вальс на себя.
     И поплыл, и завертелся, и  увлек за собой по белым доскам  палубы Лидию
Михайловну.  Та  сперва сопротивлялась, рвалась назад  к  Энэну  (он  просто
погибал от  испуга и нервности), но потом увлеклась танцем, откинула голову,
закрыв глаза, и  понеслась, полетела... "Какие красивые у нее ноги, -- думал
Энэн, -- какая она еще, в сущности, привлекательная женщина, только подальше
от меня, пусть будет счастлива, но подальше..."
     Он  встал,  с  трудом  разогнул затекшие  ноги, сопровождаемый сложными
скрипами  кресла  и  ще