заповедь "не укради" была в него
вколочена крепче, чем "не лги".  Но и тут он пытался чем-то оправдать Майку.
Зачем не дослушал? Может быть, не за деньгами полезла она в этот ящик? Может
быть,  просто  из любопытства? "Я  искала..." Может  быть,  искала  какие-то
бумаги,  интересуясь  его  внутренним  миром?  Нет,  не  может быть.  До его
внутреннего  мира  ей  явно дела не было.  А если  брала деньги,  то почему,
зачем? Неужели он  не дал бы ей, если бы она попросила? Он  бы все ей отдал,
все. Почему же не попросила? Не хотела унижаться? Вряд ли.
     Понять он не мог. Не понял, но простил. Он не  разлюбил Майку, но между
той частью души, где он любил, и  той,  где не  понимал, как  будто  выросла
стенка.
     Время  шло. Подошел срок  экзаменов  в консерваторию.  О них говорилось
задолго. Майка  к ним готовилась, волновалась,  худела,  реже стала  к  нему
заходить.  Из  общеобразовательных:   история,  сочинение.  Из  специальных:
сольное пение (два тура, русская народная песня и романс) и самое трудное --
сольфеджио.
     Начались экзамены. О каждом  она рассказывала во всех подробностях: что
спрашивали,  что отвечала, что забыла, сколько получила. Он слушал, боясь за
нее и радуясь, с каждым словом  веря ей все больше и больше. Самый  страшный
экзамен -- сольфеджио --  сдала на четверку. "Гоняют безбожно! Главный хотел
поставить  пятерку,  но  ведьма  не  согласилась".  Тут же  был  дан  вполне
реалистический портрет "ведьмы".
     Наконец прибежала сияющая:
     -- Дядя папа, поздравьте, меня приняли!
     -- Поздравляю. От всей души! Поцеловал ей руку.
     -- Дядя папа, это все вы. Спасибо, спасибо!!
     Повисла  на шее --  душистая, легкая. Был счастлив.  Очевидно,  все  же
брала уроки, хоть и не у Варвары Владиславовны...
     Когда Майка ушла, задумался: "Брала уроки. Принята. Похоже на правду...
Неужели унижусь до проверки?" Унизился. Позвонил. Услышал:
     -- Дудорова Майя Алексеевна? Нет такой в списках.
     -- Может быть, экзаменовалась, не приняли?
     -- Сейчас проверим... Нет, не экзаменовалась.
     -- Спасибо,  -- сказал Энэн и положил трубку. (На кафедре говорили, что
он и палачу сказал бы "спасибо" за отрубленную голову.)
     Так. Отошел. Сел,  уронил  руки,  вспотел лысиной. Ну  что  ж?  В конце
концов, и к этому он был готов.
     Одно его терзало:  зачем?  Каков  был смысл всей этой  сложной выдумки?
Именно бессмыслица его угнетала. Будь все это оправдано любой целью -- пусть
низкой! -- он не был бы так убит. Подло, низко, но целесообразно и,  значит,
по-своему объяснимо.  Здесь  было  нечто  мистическое,  вне  разума.  Он же,
пожизненный раб разума,  не мог от него отречься. Подлость отвратительна, но
постижима. Бессмыслица непостижима.
     Человеческие отношения основаны на возможности вмыслить себя в другого.
Посмотреть в глаза и представить себя на его месте. Тут такой возможности не
было, чувствовалась полная инопородность.  Между  человеком и собакой  такой
пропасти нет. Между человеком и рыбой в аквариуме -- есть. Заглянув в желтый
выпуклый глаз рыбы, можно ли человеку войти в ее психологию?
     ...Вскоре  после своего "поступления в консерваторию" Майка уволилась с
работы. Петр  Гаврилович из  себя выходил, пытаясь ее удержать, сулил разные
льготы -- напрасно. Ссылалась на серьезность предстоящей учебы, ушла.
     Что она делала с тех пор? Где болталась? С  кем была связана? Энэн и не
спрашивал. Денег  она не просила -- он сам давал  ей каждый месяц не меньше,
чем  прежде,  а  то  и  больше. Она  прятала деньги  в  сумочку  не  считая,
благодарила небрежно,  как  будто ни  для нее, ни для  него это значения  не
имело. Заходила не часто, пела совсем редко (говорила, надо  беречь связки).
Одета всегда была прелестно (впрочем, он в одежде плохой судья). Смущало его
то, что  свитеры,  кофточки,  юбки слишком часто менялись. А еще  украшения:
кольца, кулоны, брошки... Он говорил осторожно:
     -- Маечка, этой вещи я на тебе не видел.
     -- Ах, это? Мне подруга дала поносить.
     Там, в ее неизвестном кругу, видно, было  принято "давать  поносить". В
его время в его среде таких обычаев не было.  Люди носили вещи пусть бедные,
но свои. Да, времена меняются, пора привыкнуть.
     Однажды пришла деловая, обыкновенная, сообщила новость:
     -- Дядя папа, я выхожу замуж.
     Неужели  и это  выдумка?  Оказалось -- нет. Привела жениха знакомиться:
высок, строен, молчалив, похож  на  индуса (так и видишь  его  в чалме).  По
профессии инженер. Энэн жениха одобрил.
     Деньги  на  свадьбу  конечно же дал он. Церемония, на  его взгляд, была
ужасна.  Дворец  бракосочетания, в  своем  пластмассовом  великолепии  очень
похожий на крематорий, гнез-дилище оптовых искусственных ритуалов. Пока одна
пара брачуется, несколько  других  с "сопровождающими лицами" ждут  очереди,
топчутся,  перешептываются, хихикают. Белые платья  невест,  черные  костюмы
женихов  (все  куплено  в   одном   и  том  же  магазине  для  новобрачных).
Изукрашенная  машина с розовыми накрест лентами,  с куклой  на радиаторе,  с
непристойно надутыми, бьющимися  на ветру  резиновыми  цветными колбасами...
"Боже мой, -- тоскуя думал Энэн, -- для того ли мы в свое время расставались
с церковными обрядами, чтобы заменить их этакой синтетической чепухой?"
     Дальше  --  хуже.  Ресторан,   множество  людей,  пьяных,  острящих  на
современном жаргоне, кочующих между столиками (кто чей гость -- уже неясно).
Галдеж, хохот. Курящие синевекие  девицы в брючных костюмах, юнцы с волосами
до плеч и прыщами на подбородках. Кто-то требует еще коньяку, машет розовыми
десятками.   Крики   "горько!"   перекатываются  над   мокрыми   скатертями.
Жених-индус  невозмутимо  встает и целует Майку,  она в фате, жеманится... И
опять "горько-о-о!".
     Молодые  въехали  в  кооперативную  квартиру,  деньги  на  которую  дал
опять-таки он.  Да  что деньги!  Месяцев  через  пять  после  свадьбы  Энэн,
разбирая свою  библиотеку  (подчищаться  он стал  перед  смертью), обнаружил
пропажу многих любимых книг. Книги  были отобраны  с толком: редкие издания,
экземпляры с авторскими надписями. Случайно из чьего-то разговора на кафедре
Энэн узнал,  что Майкин муж  не только инженер,  но еще и известный по  всей
Москве книжник, у которого можно за хорошую цену достать что угодно...
     Он и тут  промолчал. В конце концов, он никого не поймал  с поличным и,
правду сказать,  не хотел ловить.  Пусть все идет как  шло. Не так  уж долго
осталось.
     Пусть,  пусть...  Размышляя   об   этом,  он   обвинял  себя  в   грехе
попустительства. Где граница, за  которой оно переходит  в  беспринципность?
Кажется, он  эту границу уже  перешел. Что делать --  иначе он не мог. Стар,
устал.
     Одно только сделал: пошел к нотариусу и изменил завещание. Деньги, вещи
по-прежнему  Майке. Кое-что  не без  робости  -- Дарье  Степановне. Книги --
институту.
     Майке будет  досадно, когда узнает: книги теперь в цене. Что  поделаешь
-- пусть.
        "ЛИДИЯ МИХАЙЛОВНА"
     Производственная деятельность кафедры профессора Зава-лишина -- лекции,
групповые занятия, лабораторные работы,  консультации,  зачеты, экзамены. --
шла как-то  сама  собой,  без особого  руководства,  и  шла,  в общем-то, на
высоком уровне. Так нередко бывает  в давних, удачно сложившихся коллективах
с  хорошей  изначальной  закваской, где  традиция  органически  противостоит
халтуре. Преподаватели, нагруженные  как ломовые  кони,  тянули исправно,  и
понукать их не  требовалось. Лодырей и  очковтирателей здесь практически  не
было; если  и  появлялся  случайно  кто-нибудь, не  слишком-то расположенный
"вкалывать", его просто внутренним давлением выпирало наружу, в какое-нибудь
НИИ.
     Преподавательская  работа вообще  тяжела, а  здесь  она  была  поистине
каторжной.  Кафедра  вела  множество   курсов,  большинство  из  них  новые,
необкатанные, без учебников, без задачников, без готовой методики -- словом,
научная целина.  Эту  целину поднимали скопом, ошибаясь, исправляя  ошибки и
тут же впадая в новые. Учебные планы менялись нервно, с быстротой хамелеона:
только-только  приспособишься  к одному, а уже  другой на подходе.  Нагрузка
была чудовищная, на грани физической выполнимости. А требовалась еще научная
работа,  для  которой  нужно  было  ходить  по  библиотекам,  знакомиться  с
периодикой. А откуда время? В ход пускались ночи, выходные дни, отпуска -- и
их не  хватало.  Временами  какое-то  веселое отчаяние помогало людям тянуть
свою  лямку. Лева  Маркин  как  эмблему  кафедры  повесил  на стене копию  с
репинских "Бурлаков"...
     Помимо  производственных, были еще дела  организационные -- отчетность,
расписание,   переписка,    оформление.    Всеми    этими   делами    ведала
секретарь-делопроизводитель кафедры Лидия Михайловна -- немолодая  худощавая
женщина  с  черно-бурой  стрижкой, горбатым  носом и  походкой  "бегущая  по
волнам".
     Вузовская жизнь, как и всякая другая, имеет две стороны: действительную
и мнимую,  реальную и бумажную. Рядом с  каждым реальным  фактом  растет его
бумажная тень. Взад и вперед, вверх и вниз ходят волны переписки: циркуляры,
отчеты,  акты, сводки, распоряжения, запросы и ответы, пояснения по поводу и
без повода. В этой фиктивной бумажной жизни есть свои законы, свои приличия,
своя лексика  и стилистика, свои  скрупулезные требования к формату, шрифту,
ширине  полей, размеру отступов. Свежему  человеку  душно в  бумажном  мире;
человек привычный и искусный находит в нем даже некую прелесть.
     Таким   артистом   бумажного  мира   была   Лидия   Михайловна.  Законы
канцелярской кухни  она превосходно знала, и благодаря ей кафедра Завалишина
по  бумажной  линии всегда числилась  в  передовых:  отчеты  и сводки  сданы
вовремя, с соблюдением  всех  правил  ГОСТА,  все циркуляры пронумерованы  и
подшиты, все календарные планы  в ажуре. Приходи любая комиссия, проверяй --
придраться не к чему. Естественно,  преподаватели  охотно  передоверили  всю
бумажную часть Лидии Михайловне и даже свои индивидуальные планы подписывали
не читая...
     Странное  явление,  фантом   вузовской  жизни  --  индивидуальный  план
преподавателя! Никогда и никем  не читаемый, кроме составителя и машинистки,
пылящийся  в нескольких экземплярах в шкафах различных инстанций -- кафедры,
деканата, учебной части... А ведь на его  составление затрачивается  труд, и
немалый.  Для непривычного человека написать  индивидуальный  план  -- целая
задача.  Надо знать, что можно писать, а чего нельзя, а если можно, то куда:
в первую или вторую половину нагрузки? И если писать, то в каком количестве?
Где  надо проставить точные  сроки  выполнения,  а  где  можно  ограничиться
неопределенным  "в течение года"? Сколько в часах "ст -->  [Author:C] ит"
дипломник, курсовик, аспирант, соискатель?  На  все  это  существуют  нормы,
зафиксированные  в  руководящих документах двадцатилетней давности  и  более
поздних поправках к ним. Эти нормы, отлично известные Лидии Михайловне, были
неизвестны,  а главное, не нужны преподавателям. В свой  индивидуальный план
они  никогда   не   заглядывали.   Часы  аудиторных  занятий  регулировались
расписанием и были  святы; все  же  остальное делалось  не  по  плану, а  по
необходимости (хоть лопни, а  надо!). Огромное  время  занимала подготовка к
занятиям, но  именно этот вид работы  в плане  ставить было нельзя. Никак  и
нигде  не  учитывались  переэкзаменовки,  тоже  съедавшие  уйму  времени.  А
рецензии на  чужие научные работы, сваливавшиеся как снег на голову и всегда
срочно?  А  участие в конференциях? А индивидуальная работа  со  студентами?
Разве можно предвидеть, сколько времени придется провозиться с  неуспевающим
или (того хуже!) с успевающим, у которого вдруг не  заладится научная  тема?
Всякий, кто  когда-либо  сам  занимался научной  работой,  знает,  какая это
капризная вещь и как плохо поддается планированию и учету.
     В  общем, жизнь  преподавателя  была  непрерывным  барахтаньем  в  куче
неотложных  дел,  в вечном заторе недоделанных...  Нет, никакого отношения к
этому барахтанью индивидуальный план не  имел;  он был чем-то  вроде молитвы
перед учением в  дореволюционной гимназии (такое сравнение сделал однажды на
заседании кафедры сам Энэн, немало смутив Кравцова).
     От  всей  этой  нудной  формалистики  преподавателей  освобождала Лидия
Михайловна.  С ее толковостью, энергией и цепкой памятью она была больше чем
секретарем  --   деловым  стержнем   кафедры.  Энэн  отчетностью   давно  не
интересовался,  на бумагах  ставил  подписи  не читая. Кравцов, за последние
годы вошедший в силу, по всем деловым вопросам обращался к Лидии Михайловне,
да и остальные преподаватели тоже.
     Бывают  семьи,  где ничего  нельзя  тронуть,  переставить или найти без
матери.  В  роли такой  матери-хозяйки  на  кафедре  была  Лидия Михайловна.
Работая, она  всегда была окружена  облаком табачного дыма  (ей единственной
Кравцов   разрешал   курить  на  кафедре)   и  казалась  со  стороны  этаким
канцелярским   заводом  со   своим   оборудованием  --  папками,  скрепками,
дыроколами.  У  нее  всегда можно  было  достать  что понадобится  --  клей,
ножницы, иголку с ниткой, точилку,  резинку. На бумагу она была  скуповата и
порицала  легкомысленных  преподавателей,  зря  рисовавших  на  ней чертей и
другие предметы. Она ведала на кафедре всей материальной частью  -- мебелью,
клавишными  машинами,  средствами  наглядной  агитации,  табелем-календарем.
Разводила и холила на окнах цветы -- самые  строптивые  кактусы у нее цвели.
Гибель каждого кресла или  стула была  для нее личной потерей,  а непомерный
вес Спивака -- постоянной угрозой: "Семен  Петрович, вы бы как-нибудь бочком
садились, поаккуратнее!" Приходила она раньше всех, уходила позже...
     Человек, на  которого другие взваливают  свою неприятную работу,  часто
приобретает над ними власть. Порабощение -- плата за комфорт. Кафедра слегка
роптала на властность Лидии Михайловны, --> но[Author:C] вынуждена была с
нею  мириться.   И,  как   это  часто  бывает   в   отношении  людей  первой
необходимости, самой  Лидии Михайловне  уделялось очень мало внимания.  Мало
кто даже знал о ее семейном положении, совсем никто -- о семейных невзгодах.
     А между тем  жизнь Лидии Михайловны была сложная и не очень счастливая.
Вдова,  она  жила  с  дочерью Ларисой  и  ее мужем  Борисом ("Ларисы-Борисы"
называла она  их, сердясь).  С зятем она  не  ладила, из-за  этого перестала
ладить  и  с  дочкой.  Сама  болезненно аккуратная,  она  терпеть  не  могла
беспорядка, а в комнате  молодых он просто клубился, время от времени убегая
через край, как молоко на  плите. Из  двух смежных комнат Лидия  Михайловна,
выдавая дочь замуж, великодушно взяла себе проходную и теперь горько об этом
жалела.  Проходя через ее  комнату, Ларисы-Борисы то и дело что-нибудь в ней
оставляли:  брюки, тапки, окурки. Лидия  Михайловна, сама  курящая,  окурков
терпеть не  могла. Особенно ее  раздражала  манера  Бориса  замачивать  свои
грязные  носки  прямо в раковине и ждать -- авось кто-нибудь  да  выстирает.
Покойный муж  Лидии Михайловны при  всех своих недостатках (бабник, пьяница,
характер тяжелый) такого себе не позволял, всегда скажет: "Постирай".
     А что у молодых творилось в комнате -- уму непостижимо! Грязная посуда,
сухой  хлеб, одежда, обувь -- все  навалом,  без толку. Книги на  окнах,  на
столах,  на полках,  прямо на полу... Борис, когда  в духе,  называл все это
"культурным слоем" и смеялся. Не смешно! "Сгноили комнату", -- бормотала про
себя  Лидия  Михайловна.  Прибирать  у них  она не решалась, с  тех  пор как
однажды Борис  устроил ей нагоняй, а она всего-то сложила книги стопочками и
вытерла пыль. А у него на пыли, оказывается, был важный телефон записан.
     Когда родился внучек Миша -- пухлявый, черноглазый, косенький, -- Лидия
Михайловна  вспыхнула было душой, полюбила мальчика, готова  была ради  него
даже бросить работу, всю себя посвятить ребенку.  Но от внука ее отстранили.
Носили  его в ясли,  ребенок простужался, кашлял, а Лариса хоть бы  что, как
будто и  не мать.  Быть матерью в  представлении  Лидии  Михайловны  значило
непрерывно  тревожиться. Молодые  не тревожились, были беззаботны, вечно без
денег, часто звали гостей, шумели, курили (тут же, при Мишеньке!). Тренькали
на  гитаре,  орали  туристские  песни,  заводили магнитофон (все вместе  это
называлось "романтика  на  дому").  Мишенька  просыпался,  хныкал,  наверно,
мокрый; вместо  того чтобы  перепеленать,  успокоить,  его  сажали  за стол,
давали  пригубить  вина  (это с таких-то  лет!).  Однажды  ночью хохот  был:
накрутили Мишеньке волосы на бигуди,  нашли  игрушку! Отдали бы  ребенка ей,
она бы совсем  иначе  его воспитала: режим, сон, еда, прогулка, все вовремя,
ходил бы чистенький, нарядный... Да разве отдадут? Как собаки на сене.
     Была мечта разменяться -- квартира-то ее! Себе отдельную однокомнатную,
а молодым комнату в коммуналке. Пусть-ка попробуют со своими привычками да в
чужие  люди!  Те  небось не  простят: хочешь  не  хочешь, а в свое дежурство
изволь  мыть-убирать все  места  общего  пользования.  Да  еще  какой-нибудь
дотошный  сосед, проверяя, хорошо ли вымыто, чуть не  в унитаз голову  сунет
(был  у  нее такой  дотошный  на  прежней квартире).  Странным образом Лидия
Михайловна  не столько  мечтала  о своей  однокомнатной,  сколько о том, как
трудно  будет  в  коммуналке без  нее Ларисам-Борисам.  Мечты  покамест  так
мечтами  и оставались: на размены и переезды не  было  денег. Те сбережения,
что  были скоплены за  долгую  жизнь, ухнули  в один день,  когда  справляли
свадьбу, даже в долги  пришлось  войти, чтобы показать  себя не хуже  людей.
Думала тогда -- заживем по-хорошему, при полном взаимном  уважении,  а вышло
вот  как. Родила, вырастила дочь,  а она  чужая, совсем "обо-рисилась". Хуже
нет одиночества, чем в своей семье.
     На работе Лидия Михайловна привыкла ко всеобщему уважению  и, не находя
его дома, страдала. Ей бы развернуться,  расправить плечи, взяться  за дом с
той  же сноровкой,  с  какой хозяйничала на кафедре,  а нельзя. Там  хороша,
здесь не  нужна. Так,  видно,  и увянет без толку  ее  полустарая жизнь.  Не
успеешь  оглянуться  -- и  настоящая  старость  придет.  Как подумаешь --  и
вспомнить  нечего. Мужа-то  не очень любила, хоть и терзалась  его изменами.
Дочку Ларису обожала, пока та была  маленькая  -- головка светлая, шелковая,
бант качается на  трех волосках,  ручки-ножки пухлые... Но становясь старше,
дочь отходила -- в  сторону  и вверх. Все  ничего,  пока  не вышла замуж,  а
теперь -- ну копия Бориса. У  того  каждое слово с насмешкой, с подковыркой.
Вроде бы не грубит, а вежливо издевается. И Лариска туда же, за ним. Думают,
мать не видит,  как они между  собой взглядами  перекидываются. А написано в
этих  взглядах --  устарела. Когда приходила  Лариса с  работы,  спрашивала:
"Мама, как  насчет  заправки?"  --  Лидия  Михайловна  грела  ей обед молча,
кормила без радости.  Это же  последнее дело -- свое родное дитя без радости
кормить! Довели.  А Борис ест, читает газету, насвистывает, спичкой  в зубах
ковыряет. Если  в настроении, скажет: "Спасибо,  товарищ теща", а то  и так,
без  благодарности  встанет  из-за  стола.  Оставит  в  тарелке раздавленную
сигарету  и спичку,  которой в зубах ковырял.  Лидия Михайловна  мыла посуду
по-своему,  добросовестно,  в  трех  водах,  а про себя  думала  с  горечью:
"Единственно,  чем  нужна и полезна, так это питание, но и  за  него доброго
слова не слышу".
     Заставил  ее призадуматься один случай -- подруга  Настя, ее ровесница,
взяла  да  и  вышла замуж. Познакомились в  кино, рядом  сидели.  Он вдовец,
пенсионер, солидный, непьющий-некурящий, пенсия сто двадцать да  ее зарплата
сто. На эти деньги вдвоем вполне можно прожить, даже в отпуск съездить раз в
году.  Настя,  гово