дидат. Если бы  с этой диссертацией выступил,  скажем, Карпухин,
она была бы полноценной кандидатской. Сейчас речь идет не о ценности работы.
Поставлено под  сомнение  авторство. Дело  даже  не  в  том,  что диссертант
использовал чужие материалы,  а  в  том, что  он  их  не понял. В этом  меня
убедили его  ответы на вопросы Нины Игнатьевны. Я буду голосовать  против  и
призываю членов совета последовать моему примеру.
     Еще чего не хватало --  быть поддержанной Флягиным! Этот  изувер,  этот
кощей  бессмертный  выбивал  почву из-под моей  любимейшей ненависти!  "Нет,
дудки, не выйдет!" -- думала я.
     Дальнейших  выступлений  я  не  слушала.  Некоторые были  за, некоторые
против. Мне уже надоело. Зря я в  это дело ввязалась, черт побери Пашу с его
приятелями!
     В заключительном слове  Яковкин с поникшими усами благодарил оппонентов
и рецензентов, обещал учесть их замечания в дальнейшей работе...
     --  Что касается  вопроса об авторстве, который здесь муссировался,  и,
по-моему, напрасно, то этот вопрос вообще тонкий. Работая в коллективе, люди
проникаются идеями друг друга, начинают жить как один организм. Успех одного
есть в то же время  успех  коллектива.  Взаимной  зависти  тут не место.  Я,
например, счастлив, что на моей кафедре работают  такие талантливые  молодые
специалисты,  как  Карпухин  и  другие.   Когда  придет  их  время  защищать
диссертации, я первый  подам  им руку помощи... -- Тут он прямо посмотрел на
меня. Его кошачья морда хитро  осклабилась,  усы привстали.  --  Товарищи, я
подвергся резкой  критике  со стороны Нины Игнатьевны  Асташовой. Но критика
должна сопровождаться  и самокритикой. Позволено ли  мне будет спросить Нину
Игнатьевну:  каковы  были ее научные взаимоотношения  с покойным профессором
Завалишиным?  Может  ли  она  по  совести  сказать,  что   ее   кандидатская
диссертация сделана самостоятельно?
     Я даже растерялась. Ну и наглец!
     Поднял руку Флягин:
     --  Позвольте мне  как заведующему кафедрой  ответить  на этот  вопрос.
Задав его,  диссертант явно перепутал понятия. Одно дело пользоваться идеями
своего научного  руководителя и совсем  другое -- своих подчиненных.  Другой
моральный  аспект. Что касается диссертации Нины Игнатьевны, то я ее  хорошо
знаю, как и  работы покойного профессора Завалишина, и могу утверждать,  что
диссертация  сделана  самостоятельно.  Это  видно  по  ее  научному   стилю,
отличному от завалишинского. Более  того, -- тут он  повернул в мою  сторону
тусклое очкастое лицо, -- Нина Игнатьевна скорее склонна дарить свои работы,
чем присваивать чужие...
     Ах  змей! Неужто догадался? У меня прямо горло перехватило. Но  я взяла
себя в руки и сказала:
     -- Я не нуждаюсь в заступничестве кого бы то ни было.  Даже заведующего
кафедрой.  На ваш  вопрос, --  обратилась я  к  Яковкину,  --  отвечу,  что,
разумеется, многие идеи моего научного руководителя я использовала  в  своих
работах.  Но я всегда на него  ссылалась и в  любом случае  понимала все без
исключения, мною написанное.
     ...Кончилось все это тем, что Яковкина провалили.  Когда я уходила, его
затылок  и  уши выражали  такую  смертную  тоску, что я  усомнилась  в своей
правоте. Зачем  были эти театральные эффекты? Не лучше ли было бы, не доводя
до защиты, заранее с ним потолковать?
     По человечеству лучше. А из соображений  общей справедливости? Не знаю.
Спектакль был полезен не  для данного конкретного кота-ворюги, а для других,
потенциальных ворюг, чтобы неповадно было.
     -- Добились  своего? -- спросил  меня  на  другой день Лева  Маркин. --
Наелись человечины?
     -- Идите к черту! -- сказала я.
     -- С наслаждением! --  ответил  он. По его лицу видно было, что он  и в
самом деле уходит от меня с наслаждением. Что поделаешь...
     Кто  торжествовал, так  это Паша  Рубакин.  Он  даже Сайкину  звонил  и
говорил о моем величии.
        "ИЗ ЛИЧНЫХ ЗАПИСЕЙ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА"
     Думаю  о  плохих  людях. Вернее, о тех,  кого принято считать  плохими.
Многие из них плохи  не вообще, а субъективно -- для нас. Плохость  человека
-- это скорее  душевное состояние  других людей, его воспринимающих  и о нем
судящих.  Например,  всегда  ли объективно плох человек, не вступившийся  за
другого  из робости?  Чаще всего  это  так. Но  ведь,  возможно, эта робость
скорее  свойство нервной системы,  чем душевной организации.  Возьми  такого
человека за руку, поведи за собой -- пойдет.
     Это я  понимаю,  потому  что сам  в  детстве  знал страх.  Сила  его  в
некоторых  обстоятельствах  была непреодолима.  Вылечил меня от  него Пулин.
Лучший  способ борьбы  с  трусостью -- смех.  Смеющийся  человек в  каком-то
смысле становится богом. Он уже недоступен чудовищам -- жизненным страхам.
     Лично я (за исключением раннего детства)  трусом, пожалуй, не был. Хотя
и серьезных испытаний на  смелость не проходил.  Волей судьбы мне  почти  не
пришлось воевать. Для  Первой мировой войны  я был слишком молод, для Второй
слишком  стар. Воевал  я -- чуть-чуть  --  только в гражданскую.  Вернее, не
воевал,  а чистил лошадей. По близорукости для строевой службы я не годился.
Оружия в руки не брал,  но хорошо  знаю, как себя чувствуешь, когда по  тебе
стреляют.  Неприятно.  На  меня  всегда  в  таких случаях нападало  какое-то
оцепенение, внешне похожее на  смелость.  Я запаздывал  вздрагивать на звуки
разрывов, время для меня растягивалось как резина. Свойство нервной системы.
     В той же конюшне со мной вместе ходил за лошадьми другой нестроевик, по
тогдашним моим понятиям  глубокий  старец, лет  сорока --  сорока пяти. Этот
человек, интеллигентный и порядочный, был органическим  трусом. Он буквально
не  мог  себя  заставить  выйти  из  блиндажа  во время  обстрела.  Мне  его
психология была недоступна, так же как ему моя. Иногда я  его спрашивал: "Ну
неужели вы неспособны взять себя в руки?" На это он отвечал: "Не дай вам бог
когда-нибудь узнать состояние, когда надо  взять  себя в  руки,  а рук-то  и
нет".
     И  все-таки однажды этот человек  взял себя  в эти отсутствующие  руки.
Как-то во  время обстрела меня ранило. Я упал. Он видел это и так испугался,
что  у   него  выросли  руки.  Он  вылез   из  блиндажа   и   вытащил  меня,
бессознательного, из-под огня. Для него это было  великим подвигом, и до сих
пор я об этом вспоминаю с благоговением.
     Главная  причина трусости -- неизвестность. Человек  не знает,  что ему
предстоит, и трепещет. Иному надо сказать: "Ну, чего ты боишься? Что с тобой
будет, в конце концов?"
     Всего ужаснее --  трусливый старик.  Ему нечего терять, а он боится. Ну
что, в  конце концов,  ему грозит? Потеря положения? Смешно. Состояния?  Еще
смешнее. Жизни? Она уже прожита. Трусливый академик -- это нонсенс.
     И еще  одно соображение: любой плохой  человек  для самого себя, внутри
себя -- прав. Он не мог бы жить, сознавая себя плохим. Он воздвигает систему
самооправданий, своего рода внутренних укреплений.
     Суди о нем не снаружи. Войди мысленно в его душу, постарайся понять, на
чем  он  укрепил  свое  равновесие.  Как  он  сам  себя  видит  и  чем  себя
оправдывает?
     Умение  влезать  в  чужую  шкуру -- грустный  дар,  которым  награждает
человека жизнь.  К  сожалению,  этот дар чаще  достается  старым,  немощным,
обиженным жизнью, чем молодым и дееспособным.
     Я  убежден: даже самый плохой человек податлив на  ласку  и  одобрение.
Восхищайся им (только искренне!), и он будет с тобою счастлив и добр.
     Часто мы начинаем считать людей плохими, несимпатичными только из лени.
Жизнь  наша перегружена  впечатлениями. Каждый новый  человек, с которым она
тебя  сталкивает,  требует внимания,  а  оно  у нас не  безгранично.  Нельзя
вместить в себя всех  и каждого. Поэтому  мы торопимся  невзлюбить человека,
который ни в чем не виноват, попросту подал заявку на наше внимание. Объявив
кого-то  неприятным, мы как будто снимаем с себя вину за невнимание. Мы рады
придраться  к любому  поводу, чтобы не полюбить человека. Одного мы не любим
за  то,  что он  толст,  другого  за  то,  что шмыгает  носом,  третьего  за
пристрастие  к  уменьшительным.  Часто  меня   удручает  мысль  об  изобилии
недоброжелательства, среди которого мы живем. Нашего к другим людям и других
людей к нам. Невольно вспоминаются строки из "Скупого рыцаря":
     Да! если бы все слезы, кровь и пот,
     Пролитые за все, что здесь хранится,
     Из недр земли все выступили вдруг,
     То был бы вновь потоп -- я захлебнулся б
     В моих подвалах верных...
     Так  вот если бы внезапно, каким-то чудом  стали слышными  все  заочные
высказывания одних людей о других, более того  -- все недобрые  мысли, мы бы
захлебнулись в  море недоброжелательства.  Каждый  из нас  по-своему  в  нем
повинен.
     Я, старик, пытаюсь не осуждать людей. Но и я виноват: я остро  не люблю
Кравцова. Бываю  к нему несправедлив (внутренне всегда, а иногда  и внешне).
Пытаюсь разобраться в причинах этой острой антипатии. Эгоист? Конечно, но не
он один. Карьерист? Многие карьеристы (я уже нет).  Любит поговорить? Многие
любят. Я сам на старости лет стал отвратительно болтлив. Меня раздражает  не
сама  по  себе  его болтливость,  а обкатанность  его речи.  Тут я, пожалуй,
несправедлив. Есть люди  (из тех, что поздно  выучились правильно говорить),
для  которых штампованная  речь -- своего  рода  достижение.  Такой  человек
наслаждается своим уменьем нанизывать  одну  за другой гладкие  фразы, чтобы
выходило совсем как  в газете. Нечто похожее  испытывал  я, когда, попав  за
границу,  вел  разговоры  на  малознакомых  мне  языках.  Сам факт  гладкой,
правильной речи -- уже достижение.
     Явное желание Кравцова стать заведующим кафедрой поставить в вину ему я
не могу. Он человек молодой,  ему интересно заведовать кафедрой. Способности
у него есть, как научный работник он заслуживает уважения.
     В  результате,  если  вдуматься  и  разобраться  как  следует,  главной
причиной моей неприязни к Кравцову оказывается  то,  что  у  него фигура  не
суживается, а расширяется к поясу. Нечего сказать, причина... Позор!
        "СУДЬБА МАТВЕЯ"
     Осенью к Люде приехала  погостить мать Евдокия Лукинична. Познакомилась
с внуком и, конечно, сразу же в него влюбилась. Устроились, как говорится, в
тесноте, да не в обиде. Бабушке отдали Людину койку, а Люда  ставила себе на
ночь хромую раскладушку из запасов списанной мебели, хранившейся  в закромах
Клавды Петровны.  Когда  завершались  приготовления ко  сну,  в  комнате  не
оставалось  места  даже  для  тапок.  Кое-как  втискивались по своим местам,
ушибая бедра о мебель.
     Бабушка  мало того  что  возилась  с  Матвеем,  еще  взяла  на себя все
хозяйство. Была она  из тех тихих умелых русских женщин, которые все  делают
споро, незаметно и хорошо. Такая, может быть, и не остановит коня на скаку и
в  горящую  избу побоится  войти  (разве если там  внучек), но простой своей
тишиной и  скромностью поможет жить.  Люда  с Асей, освобожденные от  забот,
пылко ринулись  в учебу. Люда ликвидировала хвосты, сдала курсовую, висевшую
над ней еще с прошлого года. Ася под руководством Асташовой написала научную
работу из области самонастраивающихся систем. Работала с увлечением, даже по
ночам  при свете ночника. Сделала доклад  на студенческом  научном обществе;
доклад  выдвинули на конкурс, и он получил первую премию. Ася была счастлива
безмерно, особенно гордилась одобрением своего  научного руководителя.  Нину
Игнатьевну  она  всегда  уважала, а теперь,  поработав  с  нею  бок  о  бок,
зауважала еще больше.
     -- Ой,  Люда,  до чего же она понимающая  -- просто ужас! Ей еще только
начнешь рассказывать, раз-два, а она уже поняла.
     -- Им за это  деньги платят, -- возражала Люда, которая Асташову вообще
не любила.
     -- Деньги платят всем преподавателям, а она такая одна.
     -- Ну уж!  А Семен  Петрович?  Гораздо  лучше.  Люда  была из поклонниц
Семена Петровича Спивака.  Вообще на  факультете девушки в вопросе  мужского
обаяния делились на "семенисток" и "радисток". Люда была из первых.
     -- Семен  Петрович, конечно, сила, --  соглашалась  Ася, -- но  от него
больше шума, а Нина Игнатьевна тихая.
     -- В тихом омуте черти водятся.
     -- Пускай водятся.  В  человеке  должны водиться черти. Написав работу,
Ася   продолжала  ходить  к  Асташовой   за  советом,  поддержкой.  Студент,
начинающий  заниматься наукой, похож  на котенка,  еще  не научившегося пить
молоко. Его надо  ткнуть  мордой в блюдечко, и тогда он примется лакать. Вот
это научное блюдечко как никто умела подставить Нина Игнатьевна.
     На  кафедре  теперь разговаривать было нельзя. Ася  с Ниной Игнатьевной
встречались в коридоре, иногда в читалке, а то и в буфете. Когда сидели друг
напротив друга  у буфетного столика,  Ася  старалась есть поменьше, чтобы не
шокировать научного  руководителя своим  аппетитом. Та и сама  ела помалу --
самую чуточку. С душевной болью Ася замечала, что Нина Игнатьевна осунулась,
плохо выглядит,  но спросить: "Что с вами?"  -- не  решалась. Слишком велика
была  дистанция,   жестокая  дистанция  между  преподавателем  и  студентом,
преодолеть которую трудно и той и другой стороне.
     --  Может  быть, у  нее  какое-нибудь горе, -- говорила  Ася  Люде.  --
Знаешь, мне кажется, что у  нее не все ладно. Или болезнь.  Или, может быть,
какая-нибудь драма в личной жизни?
     -- С ума сошла! Какая в ее годы может быть личная жизнь?
     Покуда гостила  Евдокия Лукинична, Ася с  Людой и  Матвеем катались как
сыр в масле. Комната убрана, обед  приготовлен, Матвейка обстиран --  земной
рай! Утешали Асю и письма из дома. День ото дня Софье Савельевне становилось
лучше.  Она уже  вставала,  ходила по  комнате, стала  разучивать для Матвея
детские  песенки,  только пальцы были еще слабы. Сама  написала  и вложила в
письмо Михаила Матвеевича  записку:  "Ася, мне  лучше. Привет моему дорогому
Матюшеньке. Целую обоих. Мама и бабушка". Эту записку Ася Люде не  показала.
Скопление  секретов  ее   тяготило,  внутри  себя  она  называла  их  "тайны
мадридского двора".  Надеялась,  что,  когда  мать поправится  окончательно,
секреты кончатся.
     Катание  как сыр  в  масле скоро  пришло  к концу.  Комендантша  Клавда
Петровна,  приревновав  Матвея   к  новоявленной   бабушке,   стала  к   ней
придираться, возражать против ее проживания "сверх санитарных норм", теснить
ее  с ползунками Матвея и даже пригрозила конфисковать плитку, что  уже было
бы катастрофой.  По поводу плитки Ася ходила к ней с дипломатической акцией.
Клавда Петровна была как каменная:
     --  Пока  была  нужна, привечали, а  теперь своя  бабка  есть,  прощай,
Клавда, лети в трубу!
     Еле-еле Ася ее уговорила.  Но вот однажды  Евдокия  Лукинична  получила
письмо (от кого, не сказала) и в тот же день заявила дочери:
     -- Погостила, и хватит. Пора домой. Я тут у вас бельмо на глазу. Того и
глади, через милицию выселят. Я сколько живу -- с милицией не встречалась.
     -- Мама, этого быть не может!  Клавда Петровна только пошуметь любит, а
в душе она добрая.
     -- Видно, добро у нее глубоко в жиру закопано. Нет уж, не уговаривайте,
поеду.
     Что   тут  поделаешь?  Насильно  не  удержишь.  Ася,  со  дня  на  день
откладывавшая  разговор  с  Людиной  матерью  на антирелигиозные  темы (само
рассосется?),  спохватилась и  решила провести  беседу. Ася считалась лучшим
преподавателем физматшколы, славилась умением объяснять  понятно и просто, и
Люда  очень надеялась на ее способности. Сама-то Ася  в них сомневалась,  но
чего не сделаешь по  дружбе. Люда нарочно ушла вечером, чтобы оставить Асю с
матерью наедине. Когда выпили чаю,  погрустили, размягчились, Ася приступила
к делу сначала издалека:
     --  Евдокия Лукинична,  я  так  рада, что  вы полюбили  Матвея!  А ведь
когда-то не хотели его признавать.
     -- Кто старое помянет, тому глаз вон. Не хотела, потому что незаконный,
по простому --  байстрюк.  А отец  Яков:  у  бога все одинаковые, законные и
незаконные, крещеные и некрещеные. Всякое дитя свято.
     -- Значит, вы можете отказаться от своего прежнего мнения?
     -- А как же? Очень даже могу. Человек, не кирпич.
     --  Как  я рада!  Давайте  поговорим  по душам. Я  давно  хотела  у вас
спросить: ну зачем вам этот отец Яков, эта секта?
     Евдокия Лукинична обиделась:
     --  У  нас не секта,  а дружба. Сектой  зовут  нас злые люди. Ты,  Ася,
такого не повторяй.
     -- Ну простите, сказала по глупости. Зачем вам эта дружба?
     -- Всякому человеку дружба нужна.  А то живут отдельно, как могилки  на
кладбище: замок, оградка, скамеечка. Особенно  кто на  пенсии.  Сварила  щей
ковшичок,  да кружечку каши, посла --  только и делов.  А  надо что-то и для
души. Без людей не  проживешь. А  кому  мы, старые, нужны?  Людочка меня  на
лекцию водила, я со стыда чуть  не  сгорела. Все  глаза на меня пялят: чего,
старая  лопата, пришканды-бала?  У них после лекции кино, танцы, я между них
одна, как  селедка на блюде.  В моленном  доме мы все равны. Все старенькие,
все в платочках.
     --  Это-то, и  плохо,  когда одни старенькие. Надо, чтобы  и старенькие
были,  и  молодые, и дети. Вы говорите: не нужны. А разве нам с Матвейкой не
нужны? Подумайте, ну зачем вам  торопиться? Пожили бы еще. Клавду Петровну я
уговорю.
     -- Нет уж, пожила,  и хватит. Я тебе по секрету  скажу, Ася.  Выдвинули
меня там на руководящую работу. На сбор какой-то посылают.
     Ася  пуще всего  испугалась  "сбора".  Растерялась,  начала  доказывать
Евдокии  Лукиничне,  что  бога  нет,  да как-то глупо,  неубедительно.  Мол,
гипотеза бога не нужна современной науке. А  какое той дело до науки, да еще
современной? Сказать по правде, наличие бога Евдокию Лукиничну особенно и не
волновало: есть он там или нет. Важнее была для нее та форма жизни на людях,
которая ей открылась теперь, на старости лет.
     Вернулась Люда, вызвала Асю в душевую:
     -- Ну как?
     -- Не получается, -- сконфуженно призналась  Ася. -- Если бы она твердо
верила в бога, я бы может быть, смогла ее переубедить...
     Вскоре  Евдокия  Лукинична собрала вещи, сделала закупки  в  магазинах,
простилась с  Матвеем и  уехала. На  вокзале  она стояла  уже отчужденная --
богомолка в черном  платочке. Жизнь  без нее  стала труднее,  но в чем-то  и
свободнее. Иногда Ася говорила Люде:
     --  Есть   конструктивное  предложение:  не  стирать  сегодня  пеленки.
Оставить до завтра.
     Люда с восторгом соглашалась.
     Клавда  Петровна опять зачастила к ним в гости.  Опять начались вольные
разговоры:
     -- Слушайте, девчата,  мою  жизненную  мораль. Любовь  --  это  блесна.
Схватила  -- и  все, уже на крючке,  а там на кукане.  У меня от  этой любви
несварение витаминов...
     Трудно-трудно, а дотянули-таки семестр. И  вдруг в январе (уже началась
сессия)  Асе  пришла  телеграмма:  "Мама  скончалась,  приезжай".  Ее  прямо
оглушило.  Ничто  не  предвещало  конца,  напротив,  последние  письма  были
веселые...
     Распухшая, отупевшая от слез, бросив все дела (какая тут  сессия!), Ася
рванулась, уехала первым попавшимся поездом. К похоронам успела...
     После  похорон  стало ясно: старика  нельзя оставлять одного.  Он ронял
вещи,  терял деньги,  мог выйти  на улицу раздетым... Один раз принялся жечь
бумаги, сжег  свой паспорт, университетский диплом... Ася не сомневалась: ее
место здесь, рядом с отцом.  Учеба?  Можно перейти на заочный. Ведь с самого
начала планировала заочный,  теперь  сама  судьба решила за нее.  Вот только
Матвей... О Матвее ныло сердце.
     Прожила две недели, уехала в Москву  оформлять переход на заочный. В ее
отсутствие за Михаилом Матвеевичем взялась присматривать соседка.
     -- Только ты скорей оборачивайся  -- одна  нога здесь, другая там. Хуже
малого ребенка твой старичок. Дюже переживает.
     В институте шли зимние  каникулы. Многие студенты разъ