ь,  рот   исказился   жалостным
оттопыром  разинутых  губ  (как  у  древней  трагической  маски),  и  оттуда
послышался кислый крик...
     -- Разбудил! Как не стыдно! -- посыпались упреки.
     -- Наоборот, ребята, -- сказала Ася. -- Спасибо, что  разбудил, а мы-то
старались -- никак! А теперь, извините, обеденный перерыв. Смотрины вечером.
     Ребята  ушли  на  цыпочках,  а  Матвей   первый  раз  в  жизни  поел  с
аппетитом...
     Спал  он упорно недели  две, Люда с Асей  никак  не  могли  добудиться.
Развернутый,  даже  не  морщился,  лежал,  сохраняя  эмбриональную  позу  со
скрещенными,  кулечком  сложенными  ногами.  "Пережитки  утробной жизни"  --
называла эту позу Ася. Пеленая, она старалась выпрямить эти упрямые ножки --
бесполезно, Матвей  подтягивал их обратно  и спал. В случаях особо затяжного
сна  вызывали из  мужского общежития Сережку  Коха (ему удалось  выхлопотать
постоянный  пропуск --  случай беспрецедентный!). Он  становился  в  головах
кроватки, простирал руку и возглашал:
     -- Гражданин Величко!
     Этого  было достаточно. Матвей  сразу же просыпался и  плакал, а  после
этого ел с аппетитом. Условный рефлекс.
     За две недели упорного сна мальчик потерял в весеоколо шестисот граммов
-- во всем богатырский размах! -- потом остановился, потом начал  набирать и
пошел, пошел...
     Вот так началась у Люды  с Асей их летная жизнь. Поначалу это оказалось
не очень  сложно, даже до  удивления. Матвей спал. Потом, когда он отдохнул,
оправился и вступил в свои права, все труднее и  труднее. Он один, а их двое
-- и все же времени не хватало. Особенно донимали  пеленки ("щедрый  талант"
--  называл  Матвея  Сережка Кох).  Стирали в  подсобке, только вешать негде
было.  Сначала,  пока  еще длился  отопительный сезон, сушили на батарее.  А
когда  перестали  топить  -- ну прямо  беда! Пробовали вешать на балконе  --
этому решительно воспротивилась комендант общежития Клавда Петровна  (именно
Клавда,  а не Клавдия  -- она на этом особенно настаивала и обижалась, когда
ее звали Клавдией). Это  была женщина обширная, монголоидная, с приплюснутым
носом и мужским голосом. Студенты над нею посмеивались ("скопище седалищ" --
окрестил  ее  Кох),  но  и побаивались.  Могучий темперамент  в сочетании  с
пламенной  верой  в  свою  правоту  рождает  тиранов  --   таким  тираном  в
общежитийном  масштабе  была  Клавда  Петровна. С  трудом  ее  уговорили  не
поднимать скандала из-за Матвея, явно  противоречившего правилам внутреннего
распорядка, но видеть  развешанные  на  балконе  пеленки она  уже не  могла.
Однажды явилась грозой в комнату, где жило "беззаконие" (дома была одна  Ася
с  Матвеем),  и  раскатилась речью.  В  ответ на это  Матвей  одарил  Клавду
Петровну такой широкой, розовой, беззубой улыбкой, что она не могла устоять.
После этого Люде с Асей было официально разрешено сушить пеленки в подсобке,
для  этой  цели Клавда  Петровна, с  опасностью для  жизни  взгромоздясь  на
табурет,  собственноручно  натянула несколько  рыболовных  лесок  --  чистый
капрон!  ("Такому королю дворца не  жалко, не то  что подсобки", -- говорила
она.)
     Матвей  и в  самом  деле  рос  королем  --  единоличный властитель двух
преданных женских душ. Если бы не пеленки, он бы особых хлопот не доставлял.
Лучезарно-невозмутимый, толстенький, развитой, он уже  в два месяца научился
смеяться, в  три  с половиной сидеть, важно расставив  перед  собой  крепкие
ножки  и привалясь к  ним животом. Из пеленок рано переселился в ползунки --
ценил свободу движений.  Ася  с  Людой любили положить его  поперек  стола и
глядеть,  как  он  барахтался,  быстро-быстро  перебирая  ногами (это у  них
называлось "ехать на веселом  велосипеде"). Одно время  обсуждалась идея, не
отдать   ли   Матвея   в  ясли,  но  была  отброшена  как   неконструктивная
(институтские ясли  уж больно далеко  помещались, а  в круглосуточные Ася  с
Людой отдавать не хотели). Одна беда -- у Люды рано начало пропадать молоко.
     -- Сглазила меня,  верно,  твоя Асташова, --  говорила  она Асе. -- Как
сказала я  ей про  молоко, как  поставила она мне  пятерку, так и стало  оно
пропадать, пропадать... Глаз у нее черный.
     -- Ерунда! --  возражала Ася. -- Терпеть не могу суеверий. У нее,  если
хочешь знать, глаза  не черные, а темно-серые, я специально смотрела. А если
бы  и черные? У меня черные, а я  никого еще в жизни не  сглазила. И вообще,
стыдно  в наш  век  космических скоростей верить  в  дурной глаз. Ты ее  еще
ведьмой объявишь!
     -- А что? Самая  настоящая ведьма. Взгляд  такой пристальный, недобрый.
Глядит, словно двойку ставит.
     --  Попробуй доживи до таких лет, да еще с тремя детьми! У нас с  тобой
один, и то еле справляемся.
     И в самом деле, справляться было  все труднее, особенно в  параллель  с
учебой. Донимали молочные смеси, которые приходилось носить из консультации,
да еще каши, овощные отвары  и пюре  (их варили дома на нелегальной плитке).
Академического  отпуска решили  не  брать,  чтобы не  расставаться,  кончить
институт  вместе: "Как-нибудь перебьемся". И  перебивались. Сидели с Матвеем
по  очереди.  У  Аси  вообще  было  свободное посещение,  училась  она между
пеленками, кашами, смесями -- в одной руке ложка, в другой  книга. Люде было
труднее, но и она держалась молодцом, не  слишком обросла  хвостами. Вначале
они иной  раз оставляли Матвея вообще одного: кричал  он  мало, только когда
был мокрый (этого органически не выносил). Уходя, Ася и Люда  договаривались
с дежурной, чтобы, когда  закричит, его переменить. Для трансляции крика Ася
установила над изголовьем Матвея микрофон и от него сделала проводку к столу
дежурной. Услышав  по этой сигнальной  системе крик  Матвея, дежурная бежала
менять пеленки, ползунки, а иной раз и одеяло. Правда, скоро такую  практику
пришлось  прекратить: однажды Матвей, оставленный  в одиночестве,  ухитрился
выбраться из кровати. Ася с Людой, вернувшись, застали его в противоположном
углу  комнаты,  вдали от микрофона, совершенно мокрого, горько  плачущего  и
успевшего ободрать и съесть обои с большого участка  стены. С тех пор одного
Матвея  не оставляли,  а в случае  крайней необходимости прямо  вручали  его
дежурной.  Все  три  смены  дежурных были  поголовно влюблены в  Матвея.  Он
хорошел на глазах. Прежний темный пушок на  голове вылез, вытерся,  сменился
золотенькими  кудрями,  правда  еще  редкими  (Локон,  погоди  немного,  еще
локон..."  --  говорила  Ася).  Глаза из  молочно-синих сделались  голубыми,
певучего блеска. Похож  становился на Олега все больше и больше, даже ямочка
на подбородке  его. Этого сходства очень боялась  Люда, свято таившая секрет
происхождения  Матвея  ("Ладно, будем  считать  за  непорочное  зачатие", --
распорядился Сережка Кох; все его послушались, ни о чем не расспрашивали).
     В  свите  поклонников  Матвея  была  и  комендантша  Клавда   Петровна.
Заглянет,  потетешкает,  споет   песенку:  "Лита-тинушки,  татинушки,  тата!
Литатусеньки, татусеньки, тата!" Матвей  невозмутимо  подпрыгивал  у нее  на
руках; когда она уставала, подбадривал ее каким-то гортанным хрюканьем: мол,
чего остановилась, пой дальше!
     Из двух обитательниц комнаты она больше подружилась с Асей. Та очень уж
внимательно ее выслушивала, а этим Клавда Петровна не была избалована. Такая
собачья должность -- кричи да кричи, а по душам поговорить не с кем...
     --  Слушай,  Аська.  Моя  судьба  --  это  целый  романс.   Три  месяца
рассказывать не хватит. Я мчалась по жизни, гонимая парусами. Я тип  Аксиньи
-- читала у Шолохова? Если б не поздно родилась, была бы уверена, что это он
с меня  писал. Что-то особенное! Я толстая. Я в объеме толстая. Не верь, кто
тебе скажет: худенькой лучше. Мужчины предпочитают  толстых. Был у меня один
задушевный  друг  --  ну просто обмирал  от  моего объема. Говорил:  богиня.
Теперь, приближаясь  к  пенсионному возрасту,  от  богини мало  осталось, но
все-таки  есть.  Прошлый год  в доме  отдыха  два старичка почти предложение
делали. Но я  стариками не интересуюсь, мне  лучше моложе  себя. Был  у меня
такой  -- ну  не описать. Сильный  духом.  Люблю  мужчин,  сильных духом, --
что-то особенное.  Понес ущерб в  личной жизни. Ну, я его поселила  в  моей.
Комната шестнадцать метров, телевизор. Я тоже не  обсевок, стыдиться нечего.
Я только  фактически шесть  классов  кончила,  а  в  душе  -- с  законченным
средним. Жили хорошо. Придет с работы -- я ему бутылочку, селедочку. Выпьем,
закусим и ляжем смотреть  телевизор. Чем плохо? А все-таки  он,  паразит, от
меня ушел.  На другую польстился. Молодая, красивая,  ноги как  твои яблоки.
Плохого  про  нее  не скажу, только его  обвиняю. Мужчина  всегда виноват по
природе. Вот и Люську не обвиняю, зачем родила. Он виноват,  его бы прижать:
плати алименты! Люська излишне чокнутая  в  смысле принципиальности. Сказала
бы -- кто,  на него  нажали бы силами общественности. Небось  платил  бы как
миленький.
     Ася пыталась что-то возразить, но Клавда Петровна не слушала.
     -- Я об себе.  Встретила одного.  Говорит  так по-старинному,  вежливо.
Навещал всегда с красными гвоздиками. Понравился. Это у меня  чисто нервное:
я благодарная и привязчивая. Думаю: почему нет? В меру сил и других явлений.
Однако вошел в  близость и  стал  позволять.  Во-первых,  жадный, я этого не
люблю. Говорю: "Надо купить мыла". А он: "Стирают руками, а не  мылом". Надо
же! Сначала  я  его боготворила, а потом  стала  дискредитировать. Дальше --
хуже: оказалось,  у него чужая жена  и чужая  подруга. Я  терплю по свойству
нервной системы.  Потом не хватило терпения. Ты подумай:  выпьет и в комнату
входит задом. Попереживала и  рассталась. Теперь  никого нет. Больше горя от
них, чем  радости. Да и здоровье пошатнулось.  Выйдешь  на  улицу,  раз-два,
смотришь -- вступило...
     --  А детей  у вас  не  было? -- спрашивала Ася. Все  касающееся  детей
теперь для нее было мучительно интересно.
     -- Нет, не было. Все в полноту ушло.
     "Неужели и у меня, -- думала Ася с сердечной болью, -- никогда не будет
своего ребеночка?"
     О том, что у Люды родился сын, она до поры до времени домой  не писала,
думала: расскажет при встрече.
     Весеннюю  сессию  сдали нормально  --  Ася  на  все пятерки (спасала ее
прочная репутация), Люда, конечно,  послабее,  но тоже  без  двоек.  Троечки
были, но со  стипендии все  равно  не сняли как  кормящую мать. Приближались
каникулы, на носу отпуск, а куда ехать? И главное, как быть с Матвеем?
     Беда в  том,  что Людина  мать  Евдокия  Лукинична тоже до сих пор  про
Матвея не знала.  Люда боялась ее  волновать  (сердце слабое) и от  письма к
письму все откладывала. Мать  у нее была  правил строгих,  свою вдовью жизнь
прожила без  единого  пятнышка, хоть в  микроскоп разглядывай. Теперь писала
Люде, что стало хуже со здоровьем, что-то такое про смерть  ("Дежурит старая
с  косой!"),  просила  Люду  приехать  повидаться  хоть   на  две  недельки,
попрекала, что прошлый год не выбрала времени. Писала, как теперь,  выйдя на
пенсию, погибает в тоске,  постарела,  опустилась.  Как  начал  к ней ходить
какой-то отец  Яков с божественными  речами  ("У нас многие  на  это  дело с
пенсии подаются").
     Люда мучилась: как  быть? Ребенка незаконного мать ей  не простит, и не
надейся.  Главное, не  самого  ребенка, а осуждения,  как начнут о ее дочери
судачить по вечерам на скамеечках...
     Ася нашла  выход: Люде  ехать одной, без Матвея, потихоньку подготовить
мать и  при случае признаться. А ей самой, Асе, отвезти Матвея на  Украину к
своим старикам.
     -- Как же ты им его объяснишь?
     --  А им и объяснять  не надо.  Они у  меня без предрассудков. Привезла
ребенка -- и все.
     Так  и  порешили.  Отработали практику,  отдежурили по  противопожарной
обороне; пришло время расстаться.  Люда  уезжала первая,  Ася с  Матвеем еще
оставались на несколько дней  (с билетами на Украину  в  этот горячий  сезон
было  трудно).  Люда  плакала,  целуя  Матвею  ножки,  розовые,  пухленькие,
нехоженые,  а  он невозмутимо  сосал свой кулак.  Как он  ухитрялся  целиком
засунуть его в рот, неясно, но ухитрялся.
     -- Аська, я, наверно, плохая мать? -- спрашивала Люда вся в слезах.
     -- Нормальная. Успокойся, не расстраивай ребенка.
     А  ребенок и  не  думал расстраиваться.  На уезжающую мать  он взирал с
веселым равнодушием.
     Люда ушла вся  зареванная. Ася впервые ощутила себя  наедине с Матвеем,
полностью  ответственной, как настоящая мать. Счастье  быть матерью сразу ее
захватило... А что? Разве не был Матвей ее сыном? Ведь если бы не она, он бы
на свет не родился...
     Упрекая себя за такие  мысли,  Ася дала Матвею  погремушку, а сама села
заниматься.  За  последний год  сформировалась  у  нее  привычка  заниматься
урывками,  мгновенно  отрываясь   от  книги  по  любой  срочной  надобности.
Позанималась, сварила кашу, покормила Матвея. Спросила его:
     -- Будем бабай?
     Он отказался.
     В дверь постучали.
     -- Войдите, -- сказала Ася.
     Вошел Олег Раков. Она так и сжалась.
     -- А Людка где? -- спросил Олег, играя цепочкой заграничного пояса.
     -- Уехала.
     -- Надолго?
     -- Наверно, на все каникулы.
     Олег присвистнул.
     -- Послушай, Уманская,  это  ты натрепалась  ребятам  про нас с Людкой?
Больше некому.
     -- Я?! Ты с ума сошел? С чего ты взял?
     -- На курсе проходу мне не дают, называют папой.
     -- Я тут решительно ни при чем.
     -- Так ли уж? -- усмехнулся Олег.
     -- Ты свои  подлые намеки  брось!  Ни Люда,  ни я  никому про  тебя  не
говорили. Не  стоишь ты, чтобы язык об тебя марать. Она, наоборот, боится до
смерти, как бы кто не узнал.
     -- С чего они тогда взяли?
     -- Просто Матвейка очень похож на тебя. К сожалению.
     Олег подошел к  кроватке, где, важный,  красивый  и толстый, сидел  его
сын. Первым недавно  пробившимся сахарным зубом он  грыз кольцо. Королевской
повадкой, на  все наплевательством он и  в  самом деле был похож на Олега --
даже больше, чем ямочкой на подбородке.
     Что-то смягчилось в лице Олега... И  гордость тут  была, и сожаление, и
даже нежность какая-то...
     -- Послушай, Аська, ты не  думай, что я такой уж законченный подонок. Я
даже Людке готов помогать, что-нибудь рэ двадцать -- тридцать в месяц...
     --  Убирайся  вон, Раков, -- Ася показала ему на  дверь, -- забудь сюда
дорогу и никогда больше не приходи!
     --  Тоже  Елизавета Английская!  А ты тут,  спрашивается,  при чем?  От
жилетки рукава.
     Тут  Ася  размахнулась  и  влепила  Олегу пощечину.  И  не какую-нибудь
символическую,  а  размашистую,  от  плеча, со  всем  весом  и  силой.  Олег
выругался. Матвей заревел. Олег скрипнул зубами и сказал сдавленным голосом:
     -- Идиотка! К сожалению, в моем кругу не принято бить женщин, а то бы я
тебе показал. Тыква, балда!
     Вышел и дверью хлопнул. Посыпалась  штукатурка, Матвей заорал  пуще Ася
взяла  его в  свои дрожащие  руки, прижалась щекой  к  его мокрой кисленькой
щеке, и стали они вдвоем плакать...
     Перед  отъездом Ася  дала домой  телеграмму:  "Еду, встречайте",  номер
поезда, номер  вагона.  О Матвее упоминать не стала, зная  в своих родителях
традиционный  страх  пожилых людей  перед  любым  известием,  сообщенным  по
телеграфу...
     В  дороге  жара  стояла ужасная; Ася измучилась  с бутылочками молочных
смесей,  удержать  которые от  скисания было никак невозможно. Стала кормить
Матвея   только   сушками,   которые   он  грыз  своим  единственным  зубом.
Познакомилась с соседями по вагону; все они дружно восхищались мальчиком, не
сомневаясь,  что это  Асин  сын.  Она  не  возражала,  да  и глупо  было  бы
возражать.  Некоторые  даже  находили явное сходство между сыном и  матерью:
"Оба  такие  полненькие..."  Ася  впервые  почувствовала,  как  ее  полнота,
отраженная в полноте Матвея, становится чем-то милым, невинным... А главное,
ей было невыразимо сладко хоть недолго, а побыть матерью...
     ...Наконец приехали. Ася вышла из вагона -- Матвей на одной руке, сумка
в другой, а еще  сверху  дружеские  руки спустили ей чемодан  Уже издали она
увидела седую голову отца. Он искал ее главами и, найдя, удивился, но тут же
это удивление подавил. Спокойно подошел, взял чемодан, поцеловал Асю в щеку.
Спокойно спросил:
     -- А это кто у тебя? Девочка? Мальчик?
     -- Мальчик, Матвей. Я его назвала в честь дедушки.
     До  сих пор  все было  чистейшей  правдой.  Продолжалась  условная роль
матери, которой она тешилась в вагоне. "Объясню, успею", -- думала Ася...
     -- Могла бы и сообщить, -- с мягким упреком сказал Михаил Матвеевич. --
Мы тебе не чужие.
     -- Не хотела писать. Думала, так лучше. Я...
     -- Прости, пожалуйста, -- нервно спросил отец, -- а... твой муж?
     --  Я  не замужем, -- правдиво ответила Ася  и готова была сразу же все
объяснить. Но глуховатость Михаила Матвеевича, его явная неохота слушать, да
и (что греха  таить)  сладкая мысль  побыть  еще  немного матерью Матвея  ее
остановили. -- А мама почему не приехала?
     -- Ей нездоровится.
     Что-то в тоне отца встревожило Асю.
     -- Что с мамой?
     -- Ничего серьезного. Просто неважно себя чувствует.
     -- И давно?
     -- Месяца три. Мы не писали, не хотели тревожить.
     Так... Значит, никто никого не хотел тревожить...
     --  Ты с  ней поосторожнее, --  сказал отец, --  не  говори, что  плохо
выгладит. Она стала, знаешь, такая мнительная...
     -- А врачи что говорят?
     --  То-то  и  есть  что ничего. Ничего не  говорят врачи.  Покой, уход,
витамины...
     Молча пришли домой. Матвей был тяжел на руках. Отец усадил их в большой
комнате (она у них по старинке называлась гостиной):
     --  Ты  здесь пока  подожди.  Мне  надо  пойти  ее приготовить... Такая
нервная стала, ужас!
     -- Послушай, папа...
     -- Нет-нет, -- замахал он рукой, --  все понятно, молчи! Из-за закрытой
двери послышался  приглушенный разговор, ахи, восклицания,  и вдруг  настежь
распахнулась дверь и раздался милый голос матери -- слабый, но внятный:
     -- Так веди их сюда, поскорее веди! Мои  дорогие, мои любимые! Асенька,
Матюшенька!
     Ася с Матвеем на руках нерешительно вошла в комнату. Там было полутемно
от опущенных штор.  Пахло  лекарствами.  Софья Савельевна  лежала в  постели
жадно и бессильно  стараясь приподняться навстречу вошедшим.  Тянулись к ним
руки,  глаза, душа --  тело лежало, скованное.  Сразу  стало видно, как  она
изменилась -- вся, кроме голоса.
     -- Девочка  моя, --  сказала  она  прерывисто,  --  двое моих  дорогих,
подойдите сюда, дайте я обниму вас вместе!
     Ася опустилась на пол радом с матерью, посадила Матвея на край постели.
     --  Ну  херувим!  --  воскликнула  Софья  Савельевна.  --  Рубенсовский
мальчик!  Вылитая ты в его  возрасте. Только  у тебя глазки были черные, а у
него голубые...
     Судорожно притянув Асю  с  Матвеем  к себе -- откуда сила такая  в этих
иссохших руках? -- она стала их целовать попеременно то одного, то другую.
     -- Соня, спокойнее, не волнуйся, -- приговаривал Михаил Матвеевич.
     -- От радости не умирают.
     Матвей   был   невозмутим.   Спокойный,   величественный   и   красиво,
по-младенчески   тучный,  он  принимал  к  сведению  происходящее  и  только
покряхтывал.
     -- Волосы-то, волосы -- червонное золото! -- лепетала Софья Савельевна.
-- Чудо какой мальчуган! Что же ты  не писала? Боялась, глупая,  что осудим,
не примем? Плохо же ты нас знаешь!
     Лицо  ее,  осунувшееся,   выдвинутое  вперед,  было  отчетливо  желтым.
Вглядевшись  в него, Ася поняла, что болезнь серьезна и дело плохо. Сердце у
нее щемило вдвойне -- страхом за мать и  раскаянием за свою ложь. Невольную,
легкомысленную, непростительную. "Как же я скажу им правду? Надо было  тогда
же, на вокзале. Теперь, кажется, поздно..."
     Тут Матвей повел себя не  совсем так, как надо,