шать с ним одним воздухом!
     Быстрыми шагами  вошла Нина Асташова. Схватила со стола бумагу,  быстро
пробежала ее и, не разделяя слов, сказала:
     -- Хам сукин сын идиот.
     -- Вот это правильная реакция, -- одобрил Спивак.
     Кто-то успел уже сбегать за такси. Николая Николаевича взяли  под руки,
свели с лестницы, усадили в машину. Он сопротивлялся, бормотал:
     --  Честное слово, мои дорогие,  со мной решительно ничего нет. Честное
слово!
     Маленький мальчик глядел из глаз старого человека.
     --  Мы  вас  отвезем  домой. И не смейте  завтра  приходить на  работу,
слышите? -- сказала Нина.
     Энэн  покорно  закрыл глаза.  Был  он бледен как-то  не по-обычному,  с
уклоном в  опаловую  желтизну, и как-то не по-обычному стар. Нина Асташова с
Пашей Рубакиным  довезли его до дому, подняли на лифте и сдали с рук на руки
Дарье   Степановне.  Общими  усилиями  он  был  уложен  в  постель.  Он  все
приговаривал жалобно, по-мальчишечьи:
     --  Честное  слово,  ничего  нет.  В  самом  деле  ничего  нет.  Ну,  я
преувеличил. И не надо со мной возиться. Ну пожалуйста, мои дорогие.
     Все-таки  Нина  вызвала  неотложную.  Врач  приехал  через  полчаса  --
молодой,  бородатый,  непроницаемый.  При  общем  обилии женщин  в  медицине
врачи-мужчины,  особенно молодые, выглядят  исключением и несут  себя как-то
подчеркнуто важно. Он осмотрел больного, измерил давление и сказал:
     -- Ничего особенного. Сердце работает неплохо. Конечно, есть возрастные
изменения, но оснований для беспокойства нет. Надо  полежать денька два-три,
все наладится.
     -- Он очень бледен, -- сказала Нина.
     -- Это от жары. Кстати, метео обещает похолодание.
     Сделал на всякий случай укол кордиамина, сказал, что завтра придет врач
из поликлиники, и отбыл, еще раз повторив:
     -- Оснований для беспокойства нет.
     -- Ну вот, вы слышали, -- говорил Энэн, окончательно пришедший в  себя,
-- ничего серьезного!  Мне так стыдно  за этот  переполох. Всех взбудоражил.
Простите великодушно.
     --  Дайте покой человеку, -- сказала Дарья Степановна, -- ему спать,  а
не лялякать. Старому-то все чего.
     Асташова  с  Рубакиным вернулись  на кафедру, успокоили скопившихся там
сотрудников: ничего серьезного,  сердце работает неплохо.  Лидия  Михайловна
рвалась посидеть,  поухаживать за  Николаем Николаевичем, но  ее отговорили:
нрав Дарьи Степановны достаточно был известен.
     -- Да не убивайтесь вы так, врач говорит: он вне опасности,  -- сказала
Нина.
     Кто-то  входил,  уходил, все были обеспокоены, даже Кравцов.  Несколько
раз  звонили на  квартиру,  справлялись  о здоровье. Дарья  Степановна  была
недовольна, что звонят.
     -- Дремлет. А вы тарарам. В случае сама позвоню.
     Сидели долго, никак  не  расходились. Уже закончился последний экзамен,
заполнена последняя ведомость. Двоек оказалось поменьше, чем в другие дни.
     -- Зуб притупился, -- сказала Стелла, но как-то задумчиво.
     Кое-кто ушел,  устав  за каторжный день. На  кафедре остались несколько
человек, они тоже устали,  настолько,  что уже  потеряли  счет  времени: все
равно. Иногда после предельной усталости человек впадает в такой анабиоз.
     Все были подавлены, разговаривали тихими голосами, в состоянии какой-то
незлобной  друг  на  друга  обиженности.  Ждали  звонка  --  его   не  было.
Вздрагивали при каждом шуме. Вечер был душным и тяжким, вдалеке погромыхивал
гром, мигали зарницы.
     -- Хоть бы похолодало! -- молящим голосом сказала Элла.
     -- Нам-то что, --  возразила Стелла  с мягкой сварливостью, --  на  нас
можно и воду возить. А ему каково?
     -- Нет, все-таки, товарищи женщины, -- тихо сказал Спивак, -- ничего вы
не понимаете.
     Тихий Спивак -- в этом было даже что-то пугающее.
     Опять мигнули зарницы, тихо рокотнул гром.
     На  кафедре было  темно.  Светлоглазая, душная ночь стояла за  окнами в
институтском  саду.  Ни шороха, ни ветерка. На фоне этой напряженной  тишины
неожиданно запел Паша Рубакин. Он  пел без слов, какую-то заунывную мелодию,
возможно своего сочинения.
     В коридоре послышались  шаги командора.  Оказалось --  не командора,  а
коменданта.
     -- Граждане, прошу очистить помещение, -- сказал он гранитным басом. --
Здание закрывается.
     Вышли на улицу. Духота пахла сеном и пылью. Нежный запах сена мешался с
шершавым, грубым  запахом  пыли,  потревоженной, взнесенной  в воздух земли.
Гроза удалялась, не принеся облегчения.  Вверху  в просветах  между облаками
посверкивали невыразительные звезды. Завтра, видно, опять будет жара...
     Расходиться не хотелось, но разошлись.
     ...А   назавтра  утром  на  кафедру   позвонила  Дарья   Степановна   и
потрясенным, но твердым голосом сообщила:
     -- Николай Николаевич помер.
     -- Как, что?! Не может быть!
     Все,  кто был на  кафедре, помчались сломя голову на  квартиру. Впереди
бежала Элла Денисова и бормотала:
     -- Я говорила, я говорила...
     Что она говорила, было неясно, но никто ей не возражал.
     Дверь из  квартиры  на  лестницу  была  широко  распахнута,  зеркало  в
прихожей завешено черным.
     Николай   Николаевич  лежал  на  своей  кровати  пепельно-бледный,   но
узнаваемый. На его щеке колебалась, как будто от дыхания, тополиная пушинка.
Лицо  было  спокойно,  внимательно,  глаза  закрыты.  Люди столпились  возле
умершего, а он шевелил  пушинкой, дышал, и никто  не смел снять с  него  эту
пушинку.
     -- Ночью ходила-ходила, слушаю: дремлет, -- говорила Дарья  Степановна.
-- Дремлет, и слава богу.  Думаю, не  будить. Утром  пришла, а он  кончился.
Раньше таких бог, говорили, любит.  Послал ему  смерть проворную. Каждому бы
так, грех жаловаться.
     Она  не  плакала,  только  чаще  чем  надо поправляла черный  платочек,
которым,  несмотря  на  жару,  повязала голову.  Платочек сползал,  открывая
перламутровую гордую седину.
     Люди стояли возле кровати опустив головы,  опустив руки.  Смерть всегда
потрясает,  внезапная смерть  -- вдвойне. Все  видели  умершего  еще  вчера,
слышали его голос, и разум отказывался принять факт.
     Пахнуло  ветром,  дверь  хлопнула.  Внезапно,  не  тихо,   как  все,  а
стремительно  вбежала  Майка Дудорова,  пала на  колени рядом  с  кроватью и
начала  целовать-целовать мертвое  лицо. В этих  бурных  бесслезных поцелуях
было что-то  безумное. Время от времени она поднимала голову, окидывала всех
диким взглядом и опять приникала к умершему.
     -- Встань, артистка, -- сказала, подойдя к ней, Дарья Степановна.
     Майка испуганно встала, вынула платок, спрятала в него лицо.
     -- Нечего платком, откройся какая есть, -- громыхнула Дарья Степановна.
-- Твоего тут тоже накладено.
     Майка бросила платок, вцепилась себе в волосы и начала кричать. Кричала
она без слов, на одной ноте. Это было по-настоящему страшно.
     --  Майя, а ну замолчи! -- сказал ее бывший начальник  Петр Гаврилович,
взял ее под руку и вывел из квартиры.
     Она  упиралась,  хваталась  за  каждую  притолоку.  После  крика  Майки
заплакали  женщины -- Элла, Стелла, Лидия Михайловна. Нина Асташова стояла в
стороне с дергающимся злым лицом.
     Раздался  шум, дверь хлопнула, вошли  врач  и  двое дюжих  санитаров  с
носилками. Носилки со стуком поставили  на пол. Лицо  и  тело Энэна  закрыли
простыней.
     -- А ну-ка посторонись! -- говорили санитары, продвигаясь по коридору.
     Квартира опустела... Пушинки тополя бродили по паркету.
     Похороны  были торжественные: умер  крупный ученый, старейший сотрудник
института. Гроб, обитый  красным,  стоял  в помещении  клуба. Все  было  как
полагается:  почетный караул,  красно-черные  повязки на  рукавах,  тихий  и
четкий ритуал смены (сменяющийся становится за плечом сменяемого). Сомкнутые
губы, серьезные лица. Оркестр,  груды цветов, венки  с лентами  -- красными,
белыми,  черными...  Из-за  цветов   едва  виднелось  лицо  покойного,   уже
изменившееся, красно-синее возле ушей...
     Начался траурный митинг. Говорились, как полагается, речи  об  огромном
вкладе покойного в  мировую науку; все начинались одинаково: "Смерть вырвала
из наших рядов..."
     Майка Дудорова, вся в черном, заплаканная, распухшая, сидела на стуле у
самого  гроба;  муж ее, стройный, смуглый, с невозмутимым лицом, подносил ей
время от  времени  стакан с  водой; с  какой-то ненавистью  она  этот стакан
отталкивала.  Тонкими  пальцами,  побелевшими   на  концах,  она   судорожно
держалась за кумачовый край гроба. Лидия Михайловна,  страшная в своем горе,
трясясь  и кусая пальцы, пряталась за портьерой. Дарья Степановна в большом,
черном, с кистями  платке стояла навытяжку и после каждой  речи осеняла себя
крестным знамением.
     Последним  от коллектива кафедры выступал  Кравцов,  в  меру грустно, в
меру  уравновешенно,  в  меру оптимистично.  В конце своей  речи  он  обещал
"высоко поднять знамя, выпавшее из рук покойного Николая Николаевича".
     Нина Асташова подняла руку:
     -- Позвольте мне сказать несколько слов.
     Распорядитель ответил:
     -- Но от кафедры уже было выступление.
     -- Я не от кафедры, я от себя.
     -- Дайте ей слово, -- забеспокоились в зале.
     Нина вышла на  трибуну очень бледная (не смугла,  а  желта),  потрогала
мизинцем микрофон и сказала нетвердо:
     --  Тут много говорили о научных  заслугах профессора Завалишина.  Слов
нет, они были велики. Но, по-моему, самое главное то, что он  был человеком.
Больше того:  он  был  хорошим человеком,  сердечным,  внимательным, добрым,
совестливым. Мы еще не  осознали до  конца,  мы еще осознаем, чем он для нас
был. Злое слово, сказанное даже без умысла, может убить. Доброе слово -- это
доброе дело. Сколько  добрых слов слышали мы от Николая Николаевича! Давайте
их вспомним.
     Нина замолчала. Молчали все в  зале. Молчание длилось с минуту, но, как
всегда  в таких  случаях,  казалось  долгим.  Нина  сошла  с кафедры.  Дарья
Степановна  заплакала.  Распорядитель  подал  знак.  Начался  вынос  тела. В
институтском дворе люди грузили венки, рассаживались по машинам.
        "НАУЧНОЕ НАСЛЕДИЕ Н. Н. ЗАВАЛИШИНА"
     После смерти  Николая Николаевича наша кафедра словно осиротела. И ведь
куда как мало занимался он делами последнее  время, а умер --  и вышло:  без
него как без рук. Верней, без души.  Какой-то настрой от него шел -- высокой
духовности,  что ли. И еще оглядчивости.  Думать над каждым вопросом, прежде
чем выразить по нему суждение. Избегать категоричности. Перед тем как судить
других, спросить  себя: прав ли я сам? Мне лично этой оглядчивости всегда не
хватало. Впрочем, может быть, это мне теперь так  казалось. При жизни  Энэна
мне эта его манера казалась нудной.
     Место заведующего пока что было вакантно. Исполняющим обязанности (ИО),
естественно, назначили Кравцова. Сначала  никто не сомневался, что именно он
будет заведующим,  но потом  поползли  слухи,  что его кандидатуру  не хотят
утверждать  (не   имеет,  мол,  докторской  степени)  и  будто  бы  ректорат
склоняется в пользу другого варианта. Какой-то профессор, доктор со стороны.
Фамилия Флягин никому ничего не говорила;  Спивак мельком видел его статейку
в  журнале  "Проблемы  кибернетики"  и  отзывался  о  ней  пренебрежительно:
"Нормальное изделие на  микротему".  Но у нас  в институте, как и  во многих
других учреждениях, был хронический дефицит докторов -- умирали быстрей, чем
размножались. О Флягине рассказывали, будто бы в своем прежнем  институте он
не  ужился по  склочности характера, но  осведомленность рассказывающих была
под вопросом --  сведения они  получили из третьих  рук. Словом, Флягин, был
"темной  лошадкой",  как  сказал  Маркин.  Кравцов  был,  по  крайней  мере,
привычен,  и, пожалуй,  лучше  бы  он  оставался  заведующим. Сам  он как-то
по-детски надулся, обиделся  на  начальство, стал  реже  бывать  на кафедре,
делам объявил бойкот. Фактически заведовать кафедрой стала Лидия Михайловна,
старавшаяся  ни  в  чем  не  менять установившихся  традиций, с  той  только
разницей,  что заседания кафедры  проходили  теперь деловито, сухо и кратко.
Председательствовал кто когда. Казалось бы, чего лучше? А вот затосковали мы
по  тягучим  заседаниям  со спящим  Энэном  за богатырским  столом,  по  его
пробуждениям и репликам, по его смутным, загадочным речам.
     В  общем,  неладно было на кафедре.  Все еще исправно  читались лекции,
велись   практические  занятия,  Петр  Гаврилович  воевал  со  студентами  в
лаборатории,  но  какой-то  живой  дух  выветрился.  Мы  высыхали, как  труп
насекомого, -- очертания те же, а жизни нет.
     Впрочем,  может быть,  мне это так  казалось, потому  что первое  время
после смерти  Энэна  я  оказалась  в  более тесном  общении с ним,  чем  все
предыдущие годы. Дело в том, что Кравцов предложил мне как ближайшей ученице
покойного возглавить комиссию по научному  наследию Н. Н.  Завали-шина,  и я
согласилась. Сколько раз потом я жалела, что согласилась!
     Началось с того, что недели через две  после похорон ко мне явился Паша
Рубакин  (второй и, как  потом  выяснилось, последний  член  комиссии).  Он,
крякнув, сгрузил с плеч  по рюкзаку.  Шел дождь, рюкзаки были  мокрые, и  от
каждого из них натекла на пол маленькая лужа.
     -- Принес, -- сказал Паша словно из глубины незримого колодца.
     --Что это?
     --  Научное наследие профессора Завалишина. Нечто вроде рукописей майя.
Я  смотрел   --  ничего  не  понял.   Ножи,  ножи...  Может  быть,  это  вид
идеографического письма? В этих ножах, несомненно,  есть идея, только какая?
Кстати,  рукописи майя были  прочтены  с помощью  машины.  Если  потребуется
составить программу -- я готов.
     -- Спасибо, Паша,  -- сказала  я. -- Посмотрю,  постараюсь  разобраться
пока без машины.
     Он тряхнул  мокрыми  волосами, брызгая кругом себя, как  отряхивающийся
пес.  Тут  бы  ему и  уйти, а  он  все стоял, как будто  ждал  чего-то.  Мое
отношение к  Паше сложное: смесь  антипатии  и жалости.  Сейчас  преобладала
жалость.
     -- Садитесь,  Паша, --  предложила  я. Разговаривать с ним не входило в
мои планы, но что поделаешь. Человек принес рюкзаки, трудился.
     Он с готовностью сел, вытянув ноги в огромных кедах.  Сразу было видно,
что коротким разговором не обойдется: он явно настроился  на  общение. Я  со
страхом заметила, какие отчетливые рубчатые  следы оставил  он на паркете --
прямо для детективного романа. Страх был  перед Сайкиным. Натирание полов --
его добровольная обязанность;  он  же  присвоил себе прерогативу делать  мне
нагоняй за каждое нарушение чистоты...
     Тут я мысленно взбунтовалась против власти Александра Григорьевича. Все
женщины мне завидуют: "Ах, он вас освободил от хозяйства! Какая счастливая!"
Никто не знает,  что  вместе  с заботами я отдала свое право быть хозяйкой в
собственном доме. Приглашать гостей с ногами любого размера...
     Эти  бунтовщицкие мысли одолевали  меня,  пока я  озирала огромные кеды
Паши Рубакина и причиненный ими ущерб. Но  тут  же я опомнилась. Старшенький
мой, радость моя! Пусть  командует сколько хочет! Должен же  он что-то иметь
взамен беззаботной юности, которую у него мы с мальчишками отобрали...
     -- Ну как дела? -- спросила я Пашу Рубакина. Он только этого и ждал.
     --  Собственно  говоря, в настоящее время я буквально нахожусь в стадии
перелома.  Я целиком занят вопросом об  отношениях  науки  и  искусства. Мне
важно   выяснить,  являются  ли   они  отношениями  мирного  сотрудничества,
соперничества, конфликта или соподчинения. Это вопрос категориальный. Пока я
его не решу, я не могу перейти к следующему.
     -- А каков следующий? -- спросила я, симулируя интерес.
     -- Вопрос о приоритете морали. Мои лично предварительные мысли сводятся
к тому, что гегемоном в научно-технической революции должна  быть мораль. Не
этика, как полагают некоторые думофилы (я тоже думофил), а именно мораль.
     -- Простите, не вижу разницы.
     --  Разница огромна и  очевидна.  Аморальный поступок  и аэтический  --
разве вы не  слышите разницы?  Кстати, такого слова "аэтический" нет,  я уже
справлялся в словарях. Считайте, что я его изобрел.
     Я  молчала  явно  неодобрительно,  а  ему  явно  не  хотелось  уходить.
Потребность излиться прямо лезла наружу из его непрозрачных глаз.
     -- Нина Игнатьевна, вы не поверите,  но смерть Николая Николаевича была
для  меня личной трагедией.  На  кафедре стало  пусто, буквально  не  с  кем
поговорить  на общие темы. Все  помешались на  специальных. Я в  этом  плане
надеялся на вас.
     -- А какие общие темы вас интересуют?
     Паша оживился:
     -- Многие. Могу предложить на выбор целую совокупность тем. Например, в
последнее время я в упор работаю над новой теорией ощущений. Понимаете, идея
в  том, что  мы ощущаем не одним каким-то  органом, а  всеми сразу,  а кроме
того,  еще  и  историей своего  организма.  В  его  клетках  запечатлеваются
воспринятые образы, формируется память тела, вроде  памяти  ЭВМ на магнитном
барабане, или фотопамяти, которую еще  предстоит разработать. Все это вместе
принято  называть душой. Душа резонирует  в ответ на сигналы внешнего  мира,
возникает  мысль-чувство,  циркулирующая  по  ячейкам или  регистрам памяти.
Получается  очень  цельно.  Понимаете,  в  моей  трактовке  тело  становится
духовным,  а  душа  -- материальной. Все  споры  насчет первичности того или
другого отпадают --  ведь  они вытекали из их противопоставления.  Что  было
раньше:  курица  или  яйцо?  В моей концепции  такого  вопроса возникнуть не
может: яйцо есть курица, а курица есть яйцо...
     Я молчала.  Все  это  было  вроде  винегрета из  кусочков  чего-то  уже
читанного, заправленных майонезом собственного Пашиного мутномыслия...
     -- Ну что вы на это скажете? -- с надеждой спросил он.
     -- На  "это"  я ничего не скажу, "этого"  просто  нет.  Вы  чего-то там
начитались, толком не переварили...
     Паша обиделся:
     -- Я никогда ничего не читаю, предпочитаю мыслить сам. Ну, я вижу,  мою
надежду на вас придется отставить.
     -- А вы рассказывали эти свои идеи Николаю Николаевичу? -- спросила я.
     -- Рассказывал в числе многих других.
     -- И что он сказал?
     -- Очень интересно. Надо развить.
     -- Боюсь, он зря вас обнадежил. Простите, Паша, но ваша философия стоит
на  уровне  самого жалкого  дилетантизма. Настоящая философия  -- это наука,
ничуть не менее сложная и разветвленная, чем наша  с вами математика.  Чтобы
сказать что-то  новое  в  области философии, надо  прежде  всего знать,  что
делали люди до вас, над чем они думали, к каким выводам приходили...
     И  так  далее  и  так  далее.  Я  сама  понимала,  что  говорю  слишком
пространно,  лекционно  и,  в  общем, неубедительно. Мне казалось, что моими
устами говорит Радий Юрьев...  Страсть  к самодеятельной мысли, если  уж она
завелась в  человеке, уговорами не  перебивается. Ей надо  дать выкипеть или
перебить чем-то равносильным. Хоть бы он влюбился, что ли...
     Он смотрел на меня со скептическим неодобрением. Я не унималась:
     --  Давайте  рассуждать  по  аналогии.  Вообразите, что какой-то  неуч,
понятия не  имеющий о математике, прилет к  нам на  кафедру и  предложит нам
свою теорию  оптимального управления.  Что  мы ему  скажем? Пойди,  батюшка,
сперва поучись, почитай книжки...
     Тусклые Пашины глаза зажглись красноватым огнем:
     -- Это  вы так скажете!  А я  ему скажу:  молодец! Только свежий ум, не
испорченный образованием, может породить нечто воистину новое...
     Словцо "воистину" меня  покоробило. Экий пророк в джинсах!  Может быть,
поэтому я сказала злее, чем хотела бы:
     --  Вы хвалитесь, что никогда ничего не читаете,  но "Отцов и  детей" в
школе вы поневоле прочли и теперь неудачно подражаете Базарову. Вы крохотный
Базаров наших дней, кой-как научившийся программировать. И  если  вы в самом
деле против всякой науки...
     -- Против! -- с го